Не спеши, девка, замуж.
Русское народное присловье.
Александре на тот момент только-только исполнилось семнадцать. Историю замужества Ивлевой все неудержимо стремящиеся замуж девицы округи знали наизусть, как многие древние греки бессмертную поэму слепого Гомера об осаде Илиона. Сердобольные матушки и тетушки повторяли ее молодым девушкам сотни раз, с тем чтобы наставить их на путь истинный и научить недевичьему уму-разуму.
Но юные девицы воспринимали эту историю как раз умом девичьим, соответственно своей логике, и делали из нее вывод совершенно противоположный тому, который изо всех сил им пытались внушить матушки и тетушки.
Ивлева была троюродной младшей сестрой Карамышевой, известной читателю коварными действиями по отдалению от семейства Холмских завидного жениха Арсеньева, намеревавшегося стать их зятем. Когда старшая из Ивлевых вышла замуж за Карамышева, ее сестре едва исполнилось пять лет. Прошли годы и она выросла статной красавицей, почти бесприданницей – ее ожидало наследство от дядюшки, небольшая, но достаточная деревенька по соседству с имением Трилесино старой княгини Ратмирской.
Воспитывалась младшая Ивлева частью у Карамышевых, но более у этого своего дядюшки, по фамилии тоже Ивлев, слывшего чудаком. Он собирал листья деревьев, но не для гербария и не для каких-либо ботанических изысканий. Он покрывал их особым лаком, что позволяло сохранять цвет листьев.
По словам Ивлева, это был такой же лак, как и тот, который использовал при изготовлении своих знаменитых скрипок известный мастер Страдивари (ученик Амати из Кремоны) – именно благодаря этому лаку созданные великим итальянцем инструменты издавали чистые, нежные, выдающейся красоты совершенные звуки, когда кто-либо из виртуозов проводил смычком по их струнам.
Секрет лака Страдивари давно утерян, но Ивлеву его сообщил один заезжий итальянец. Преследуемый завистливыми конкурентами, он бежал в Россию, судьба забросила его в Тверь, где он мечтал наладить, вдали от своих недругов, производство скрипок и поставлять их в европейские столицы придворным скрипачам, более всего на свете ценящим хороший инструмент.
Итальянец, лишенный привычного ему светло-красного, обладающего превосходным букетом Лакримо-Кристи из гроздий, снятых с лоз, произрастющих на склонах Везувия, обращенных к морю, пристрастился к хлебному вину, получаемому из пшеничных зерен, собранных смиренными поселянами вдали от счастливой солнечной Авзонии, на скудных российских нивах, и умер от белой горячки.
Секрет лака он все же успел передать Ивлеву, за что тот и похоронил его за свои деньги на окраине Твери и, внимая предсмертным просьбам бедолаги, упрашивал православного батюшку отпеть несчастного итальянца по католическому обряду, а получив суровый отказ, уговорил местного камнереза изобразить на скромном надгробии католический крест, и тот не отказал, получив в награду штоф все того же хлебного вина.
Ивлев разобрал оставленные ему итальянцем записи и по рецептам восстановил лак, облагораживающий голоса скрипок, страдающих по далекой Италии, но так как к музыке был равнодушен, то лаком этим он покрывал древесные листья, которые собирал с ранней весны до первого снега.
Покрытые лаком листья Ивлев наклеивал на загрунтованные холсты и развешивал их по стенам в своем имении. Произведения, создаваемые им таким способом, опережали развитие искусств лет на двести, о чем ни он сам, ни его соседи не догадывались.
Особенно сильное впечатление производили листья осины поздней осени – нежно- и густо-золотые, бордовые и багряно-красные, черные, сизо-пепельно-серые и коричневые самых различных оттенков.
Казалось бы осина – экое невзрачное дерево, и растет на болоте, и древесина ни на что не годна, кроме как на дрова, да и те нехороши, особенно сырые, и добрым словом никто не помянет, а если помянет, то недобрым, это тебе не белая, кудрявая береза, всеобщая любимица, или важный дуб, что всех главнее. А какие краски в ней, в осине, скрыты, какая красота, хотя и является эта красота только в опавшей листве.
Но чудаковатым Ивлева считали даже не за то, что он возился с древесными листьями, а за его привычку задаваться разными вопросами о смысле того или иного дела. Например, какую мельницу лучше бы построить – ветряк или водяную? Распахать ли землю под пашню или отвести ее под пастбище? Надстроить ли второй этаж барского дома или поставить отдельный флигель?
На все эти темы Ивлев мог рассуждать целыми днями, излагая самые разумные доводы и обосновывая то одну, то другую точку зрения. Возможно, эта рассудительность и передалась его племяннице.
Когда младшая Ивлева – красавица, с хорошим домашним образованием и воспитанием – достигла необходимого возраста, то есть шестнадцати-семнадцати лет, старшая сестра и дядя озаботились ее замужеством. Сама Ивлева по этому поводу сказала, что она хотела бы выйти замуж за человека, обладающего такими же качествами, как муж ее сестры – Карамышев.
Карамышев действительно мог служить образцом мужчины-семьянина. Средних лет, видный собою, приятного характера, не склонный ни к каким порокам и излишествам, довольно состоятельный, очень обходительный и тактичный, и в то же время чувствовалось – настоящий мужчина.
Найти такого второго в округе не представлялось возможным. Поэтому младшую Ивлеву решили везти на ярмарку невест в Москву, что требовало кое-каких, пусть себе не очень больших, но все же и не малых расходов.
Младшую Ивлеву вывезли в Москву. И она имела успех. Все записные женихи оказались у ее ног. Но Ивлева не спешила. Она хотела выйти замуж. И даже очень. Но не за всякого-каждого. А за мужчину, который, как она сама для себя постановила, обладал бы такими качествами, как Карамышев.
Но в Москве, с ее неисчислимыми женихами, таковой сыскался не сразу.
Не всякому хороший пример в поучение.
Русское народное присловье.
Каждый год осенью младшая Ивлева проводила в Москве. Какие только женихи не сватались к ней! И многие из них были близки к тому, чтобы заполучить руку и сердце взыскательной, но отнюдь не капризной и совсем не гордой и никак не заносчивой, а вполне покладистой и в общем-то даже снисходительной, но в то же время осмотрительной красавицы.
Однако она не торопилась. А если трезво поразмышлять, хотя бы как ее дядя по поводу преимуществ ветряка и водяной мельницы…
Ведь поставить ветряную мельницу проще и быстрее. И хлопот с нею особых нет. Водяная требует плотины, а плотину после дождя того и гляди подмоет, а то и снесет по весне, когда вешние воды не удержать в их веселом, стремительном беге – журчание ручьев, сбегающих с полей, радует и вдохновляет поэтов, а не мельника – ему от них одни заботы.
Но ветряк не сам ведь машет крыльями, это делает ветер, а он, когда не нужно – шумно играет в ветвях деревьев и клонит долу их верхушки, а когда требуется запустить жернова – его и не сыскать, и не найти в тихом шелесте листвы.
Зато река работает без отказа – отодвинь только задвижку и трудолюбивый поток тут же начнет вращать водяное колесо. К тому же от пруда при мельнице свои, хотя и небольшие, но выгоды, та же, к примеру, рыбная ловля, дающая весомую прибавку в хозяйстве мельника.
Вот и выходит, что не так просто решить вопрос: ставить ли ветряк или сооружать водяную мельницу. А ведь замужество – дело куда более серьезное и ответственное. Поэтому обдумать его нужно основательно и учесть все достоинства жениха, иной раз, поначалу, неприметные, а то и нарочно скрываемые от неопытной и часто наивной невесты.
Так выяснилось, что один из вполне приличных женихов – картежник, пустивший по ветру не одно состояние, а другой – вроде бы серьезный и представительный помещик – забубенный пьяница.
После таких открытий младшая Ивлева стала еще осторожнее. Да, женихов на московской ярмарке невест много, не меньше, чем барышень, мечтающих о брачном венце, брачном же ложе и счастливой семейной жизни.
Но, присмотревшись повнимательнее, без труда приметишь – этот скуп, тот мямля и до того рассеянный, что, пожалуй, на следующий день после свадьбы забудет, как зовут жену, не говоря о своих мужских обязанностях. А еще один – ну совершенно глуп. А этот – полковник, но явный самодур и ко всему еще непозволительно груб и громогласен, как иерихонская труба.
А вот вроде степенный и уважительный и далеко продвинулся по статской службе, но некрасив, ну просто безобразен. Красота для мужчины не самое главное, но всему есть разумный предел…
Был среди женихов и какой-то ужасный масон. Многие, как известно, записываются в ложи, но об этом женихе шепотом рассказывали такое, что уж, право, лучше обойти стороною. А еще один – очень обаятельный, даже, можно сказать, волнительный, такому и отказать трудно, но оказалось, уверяя в самых серьезных намерениях, он одновременно изъяснялся в нежных чувствах еще двум прелестницам и, мало того – большой охотник до французских актрис. Нашелся жених и без пороков и недостатков, но уж очень мал ростом, и к тому же никаких особенных достоинств…
Одним словом, ни московские, ни местные женихи Ивлеву не устраивали и ни о каком сравнении с Карамышевым и речи быть не могло. Да и Карамышев вскоре умер, а засидевшейся в девицах Ивлевой уже тридцать лет, о каком уже тут замужестве думать, когда в уезде, да и в Москве семнадцатилетних барышень – пруд пруди и все они готовы замуж без всяких осторожных размышлений и без оглядки.
Правда, в свои тридцать Ивлева выглядела на двадцать пять. И стройна, и легка, и все так же мила, как и десять лет назад. И привлекательна…
В ее годы, казалось бы, замуж хоть за хромого капитан-исправника. Но нет, все так же требовательна, и не отчаивается и непонятно на что надеется. И оказалось – не напрасно.
Однажды к старому князю Ратмирскому, незадолго до его смерти, явился из Петербурга по какому-то делу особой важности молодой господин лет тридцати пяти, Николай Павлович Бахметьев. Приехал всего на два дня, князь не знал, как угодить такому гостю – Бахметьев был вхож в самые высшие политические сферы и в свои, для этих сфер, почти юные годы уже имел чин действительного тайного советника, то есть штатского генерала. А с виду – прост и приветлив и без тени зазнайства, словно он какой-нибудь коллежский асессор или помещик средней руки.
Ивлевой как раз случилось заехать к Ратмирским и отобедать у своих соседей. Бахметьев, столичный гость, обратил внимание на провинциальную барышню, которую язык не поворачивался назвать старой девой, хотя по сути дела именно ею она и была.
Бахметьев отложил отъезд, навестил Ивлеву в доставшемся ей от давно уже умершего дядюшки небольшом имении и подивился собранию древесных листьев, покрытых чудесным лаком, дарующим скрипкам звук необычайной нежности и силы и позволяющим опавшим листьям, равно как и только что распустившимся, тревожащим душу клейким изумрудным блеском сохранять цвет вплоть до самых тонких оттенков. А потом, спустя два дня, приехал еще раз и сделал предложение.
Ивлева, в ее-то положении и при ее-то обстоятельствах, должна бы вознести Богу, Судьбе и Провидению молитву в благодарность за такую партию и поторопиться собирать подвенечный наряд. Но вместо этого она опять начала размышлять.
Она ведь знала Бахметьева всего несколько дней. То что он не мямля, не рассеян, не глуп и не груб, и, судя по всему, не скуп, можно определить сразу, как и то, что он хорош лицом и не мал ростом, элегантен, воспитан и образован. И, конечно же, состоятелен, да и скорее всего богат.
Ну а если он игрок, тайно подвержен какому-нибудь скрытому пороку, ловелас или Дон Жуан, или страшный масон?
В ответ на долгожданное лестное предложение Ивлева сказала Бахметьеву, что она мечтает о замужестве и по первому знакомству с ним испытывает к нему симпатию, но… Прежде чем принять такое важное для женщины решение, она должна хорошо узнать того, с кем решится навсегда связать свою жизнь.
Бахметьев уехал в Петербург, через два месяца вернулся и купил небольшое имение недалеко от владений Ратмирских. Раза два-три в неделю он посещал свою предполагаемую невесту, и полгода они гуляли по аллеям парка, чаевничали и вели серьезные и несерьезные разговоры, ведь в несерьезных разговорах иногда узнаешь о человеке больше, чем из самых умных бесед. Ивлева могла убедиться, что претендент на ее руку ни в чем не уступает Карамышеву, когда-то в юности избранному ею за образец и идеал супруга, а во многом даже и превосходит его.
Потом молодые обвенчались в надеждинской церкви и спустя несколько месяцев уехали. Теперь у них уже пятеро детей – трое сыновей и две дочери. Живут Бахметьевы в Петербурге, но у них дом в Москве, несколько подмосковных деревень. Они приняты при дворе. Бахметьев – в чинах и в орденах, он важное лицо в Иностранной коллегии и вместе с семьей подолгу пребывает в Париже, Риме и Вене.
Изредка Бахметьевы приезжают и в свое тверское поместье, и соседи – в первую очередь соседки – имеют возможность убедиться, что Ивлева – а лет ей уже, поди, под пятьдесят – как и раньше, неувядающе красива, привлекательна, но рассудительна. И выглядит не более как на тридцать.
О проекте
О подписке