Цитаты из книги «Конь вороной»

За Россию. Точь-в-точь как Егоров. Значит, Россия не праздное слово, не безжизненное на школьных картах название. Значит, не я один кровно привязан к ней. Значит, голос ее звучит и в этих простых сердцах. Россия… Ей, матери нашей, наша жизнь и наша действенная любовь.

У кого – у нас? У нас или у них? Ведь и те и другие – мы.

овец, метнемся обратно. Метнемся, потому что корыстно любим Москву.

Верю ли я в победу? В тылу тупоумие, взятки и воровство – слепорожденные мыши. На фронте тупоумие, доблесть, разбой – не воины в белых одеждах, а двойники своих же врагов. Я боюсь, что настанет день, и мы, как стадо

Москва… Москва – начало и конец моей жизни. Без Москвы, без ее кривых переулков, Христа Спасителя, Арбата и Кремлевских ворот, без ее богатства, славы, унижения и нищеты, нет Родины, а значит, нет и меня. «Горят кресты на церквах, скрипят по снегу полозья. По утрам мороз, узоры на окнах, и у Страстного монастыря звонят к обедне. Я люблю Москву. Она мне родная».

Федя – художник. В свободное от «занятий» время он рисует «картинки». Одну из таких «картинок» он принес мне сегодня. Он написал свой портрет. Те же волосы огненно-рыжего цвета, тот же сплюснутый нос, те же смущающие глаза: один мертвый, выбитый пулей, другой прищуренный, веселый и быстрый. Он не в нашей, а в английской шинели, но с кубиками и пятиконечной звездой. Подписано: «Комиссар Федор Федоров, товарищ Мошенкин». Он залюбовался своим искусством. Он не в силах оторвать восхищенного взгляда. Если бы он знал историю, он бы вообразил себя Неем или Даву[1]. На самом деле он бывший бакалейный торговец, владимирский мещанин. Налюбовавшись, он говорит: – Граммо-граммо-граммофон… Пате-пате-патефон… А нельзя ли на выставку, господин полковник, послать?

– Нас было три сестры и два брата и отец, генерал. Мать скончалась давно. Было у нас имение, усадьба под Ригой. Отца расстреляли, старший брат убит на Кавказе, а о сестрах я ничего не знаю. Имение разгромили, конечно… Ну вот… Отца и брата я им простить не могу… – У Назаренки тоже, наверное, есть брат. – У Назаренки?… Так ведь он коммунист. – А вы белый? – Да, белый. Я за Россию. Я улыбаюсь: – И за усадьбу? – За усадьбу? Нет… Черт с нею, с усадьбой. Я не горюю: пусть разживаются мужики. Федя вносит зажженную лампу. Погасли звезды в окне, запахло махоркой и керосином. Федя прикручивает фитиль и говорит, вытирая жирные пальцы о скатерть: – И разживутся, и попользуются, господин поручик… Уж такой, стало быть, вороватый народ…

Каждый вечер он приходит ко мне, садится на турецкий диван и курит. Он совсем еще мальчик, белокурый, с розовыми щеками и детским пухом вместо усов. – Юрий Николаевич, почему мы стоим в этой дыре? – Приказано. – А скоро пойдем вперед? – Когда прикажут. Он хмурит тонкие брови: – Надоело. – Идите один. – Вы всегда надо мной смеетесь. – Смеюсь? Бог с вами, Вреде… Если бы мне надоело, я бы ушел. – Куда? – В лес. Скудеет день, загорелись первые звезды. За окном морозная ночь. Вреде ходит из угла в угол.

Поручик Вреде, гусар, провел всю войну на фронте, ходил на проволоку в конном строю, был ранен и заслужил Георгиевский крест. Коммунисты поса