коло шести часов вечера, и Филип, карауливший ее у окна, спустился вниз, чтобы отворить дверь и помочь внести вещи; весь ее багаж состоял из трех узелков, завернутых в оберточную бумагу, – ей пришлось продать все, кроме самого необходимого. На ней было то же черное шелковое платье, что и накануне; щеки ее, правда, не были нарумянены, но вокруг глаз все еще лежала тушь; видно, утром она умылась на скорую руку; эти темные круги придавали ей совсем больной вид. Выйдя из кареты с ребенком на руках, Милдред выглядела необычайно жалкой. Лицо у нее было немного смущенное, и оба не нашли друг для друга ничего, кроме самых банальных фраз.
– Значит, ты благополучно добралась?
– Я никогда еще не жила в этой части Лондона.
Филип показал ей комнату, ту самую, в которой умер Кроншоу. Хотя Филип и сознавал, что это глупо, ему не хотелось там спать; после смерти Кроншоу он так и остался в тесной каморке, куда он переселился, чтобы устроить друга поудобнее, и спал на складной кровати.
Ребенок невозмутимо посапывал во сне.
– Тебе ее, верно, не узнать, – сказала Милдред.
– Я не видел девочку с тех пор, как мы отвезли ее в Брайтон.
– Куда мне ее положить? Она такая тяжелая, прямо руки отнимаются!
– К сожалению, у меня нет для нее колыбели, – сказал Филип с нервным смешком.
– Ну, спать она будет со мной. Она всегда спит со мной.
Милдред положила девочку на кресло и оглядела комнату.
Она узнала большинство вещей, которые были у него на старой квартире. Новым был только рисунок Лоусона, сделанный им прошлым летом, – голова Филипа; он висел над камином. Милдред поглядела на него критически.
– Чем-то он мне нравится, а чем-то – нет. Мне кажется, что ты красивее, чем на портрете.
– Мои дела идут в гору, – рассмеялся Филип. – Ты никогда