12:00

Почему я?

12:01

Почему мне так везет и что я скажу? Может быть, и не встречу никого. В конце концов, я в месте, которого не существует. Ну все-таки? Да нет! От моих криков проснулся бы и мертвый! Мертвый… Чертовы мурашки! А что? Тут и дома-то никакого не должно быть. Да не то, что дома… Ну если кого-то встречу… кого живого… скажу, что корреспондент, что хочу выяснить, как такое может быть – места на карте нет, а он тут стоит и спрашивает, что делаю в его жилище. Наверняка же поинтересуется. Я бы спросил, не вор ли – с чувством юмора у меня полный порядок. А так тут и брать нечего: старье одно, на вид такое ветхое, что тронь – развалится. Вот голограммы бы вышли отличные, не утопи я свою камеру. Надо будет хотя бы за телефоном вернуться. Может, на первую полосу пустят: так и вижу заголовок «Небо из ниоткуда», а под ним фото цвета глаз главреда. Не зря, не зря главная вредина меня в газету пригласила. Только это для всех она главная вредина, а для меня Оленька. Правда, так я ее только наедине с собой называю, а при ней как положено – Ольга Николаевна. Разглядели ее очи синие мой талант за разгромным письмом. Сейчас уже и не вспомню, по какому поводу его сочинил, знаю лишь, что наполняло меня негодование праведное и вера в справедливость – пять страниц настрочил, чтоб уволили этого автора-дилетанта к чертям. Никто из коллег не верил, а того и вправду выгнали. А меня на его место пригласили… пригласила… Оленька (не признается только, что она, говорит, «сверху» распоряжение пришло, кокетка). Вот что значит сила слова! Теперь мои собратья не врачи, а журналисты. Ту жизнь – до газеты – теперь и не вспоминаю почти. Как будто прошлого – школа, первый мед, бессонные ночи, зубрежка латыни (мертвый язык для полуживых студентов), анатомичка, студенческая столовая (ходила байка, что в столовой продается борщ, покуда работает анатомичка), первые, а потом и постоянные пересдачи, интернатура, белые халаты, нескончаемые (вот и опять каламбур) больные – и не было вовсе. И с друзьями бывшими не видимся давно – у всех дела, семьи, работа. Даже звонить перестали. Всем некогда. И мне тоже некогда. У меня, между прочим, тоже работа … и Оленька.

Полноватый мужчина стоял в хижине и с любопытством разглядывал глиняную посуду на деревянной с облупившейся местами краской полке. Делал он это переваливаясь с носка на пятку так, будто ждал, что кто-то крикнет: «Allez hop!», и вот он уже на полке красуется среди неровных тарелок, щербатых чашек и предмета, который он для себя определил как полукувшин-полумолочник. Но команды не было, и он продолжал с глуповатым видом раскачиваться, размышляя при этом о великих и не очень вещах.

А я мог бы стать всемирно известным – обо мне могли бы написать как о первооткрывателе этого острова, что в наше время было бы особенно ценно: сейчас со спутника можно увидеть, ровно ли пострижены ногти у соседа и что ест на обед бродячий факир, и на тебе – целый остров проглядели! Только как объяснить наличие лачуги и что делать с хозяином? Денег, может, предложить? Нет, сейчас меня должен интересовать вопрос, что со мной может сделать «хозяин». Судя по глиняной обстановке разве что голема натравить. (Эта мысль так развеселила нашего толстяка, что он пренебрег вероятным возмущением домовладельца и решительно потянулся к полке.) Эх, мама-мама, воспитала ты хорошего сына, заботливого. Скажи, что нормальным людям из командировок привозят? Брелоки всякие и прочую мелочь, а ей тарелки подавай! Из Испании привези с быками, из Франции – с башней Эйфелевой, из Италии тоже с башней, только кривой. Не понимаю я такой красоты: как по мне, так у любого человека свое предназначение, а у любого предмета соответственно назначение, и не дело это, когда кухонная утварь бессмысленно на стенках место занимает. Матушка любит дома гостей собрать, а потом причитает, мол, и стульев-то не хватает, и посуды-то нет. Сходи-ка, говорит, у соседей попроси. А я каждый раз говорю, что вся стена в тарелках, и все, видите ли, мало. Обижается. Как ребенок, ей-богу.

Воспоминания о маминой стряпне породили в желудке журналиста тревожное бульканье. Он огляделся по сторонам в поисках съестного, хотя здравый смысл и внушительный слой пыли на всем подсказывали, что если здесь и была какая-то еда, от нее осталась одна труха. Но он все равно какое-то время шарил взглядом по окружавшей его обстановке, пока, наконец, со вздохом не поставил на стол тарелку, которую ему все-таки удалось стащить с полки. Следуя своим представлениям о гигиене и сохранности подарков толстяк обернул ее в вытащенный из рюкзака целлофановый пакет, из которого предварительно достал несколько поджаренных тостов и пару яиц, а затем, все так же тяжко вздыхая, вытянул из того же рюкзака баночку абрикосового джема и завернутую в фольгу жареную курицу: «А вот и воссоединение семьи»? – усмехнулся он, глядя на соседство покатой белизны и золотистой корочки. Столовых приборов журналист не обнаружил и, радуясь своей эрудиции, весьма кстати вспомнил, что древние римляне и греки ели руками с небольшой разницей в этикете – первые вытирали руки о волосы рабов, а вторые в качестве салфеток использовал хлеб. Человек, живущий в свободной стране, должен, конечно же, с возмущением вспоминать о римлянах-рабовладельцах, но нашего героя больше беспокоило такое неделикатное отношение греков к продуктам. Его, кстати сказать, вообще беспокоило отношение к продовольствию, и при изучении истории именно эта сторона жизни его интересовала больше всего, и даже более того, эта была единственная сторона, которая интересовала его при изучении истории. То время, когда уроки истории были обязательными для посещения, наш путешественник не застал, в его школьные годы этот предмет считался развлекательным, показывающим, как отстало жили до наступления Эпохи Нового Времени.

Когда точно началось это Новое Время, никто не знает, но в сознании людей начало Эпохи было прочно связано с днем избрания Председателя Единой Партии. Впрочем, это даже вполне логично – Председатель мудро решил, что руководить легче «управляемыми» людьми, и незамедлительно приступил к построению государства современного образца путем воспитания поколения новых удобных граждан. Все происходило так последовательно и гармонично, что ни у кого и мысли не возникло оторваться от экранов, чтобы пойти к местным администрациям, прогуляться несколько часов с самолично нарисованными плакатами (загубленные зря леса и человекочасы) и, в очередной раз убедившись, насколько Власти важно мнение народа (предположительно, своего источника), вернуться к тем же экранам. Может, оно и к лучшему?

Власть, наконец, прислушались к потребностям детей и упростила образовательную программу. Углубленное изучение предметов оставили для студентов, а в школах биологию, химию, физику соединили в один предмет – мирологию, который незаметно стал частью «основ духовности». Программу для этих «основ» разрабатывало специально созданное и так и названное Министерство Духовности, которому ко всему прочему был передан контроль над СМИ. К слову, сотрудники министерства занимались также оперативно-разыскной деятельностью, но об этом почему-то распространяться не любили.

Самым любопытным было то, что разработкой учебников занимались исключительно креационисты, любовно разбавляющие когда-то научные теории сомнениями в их разумности. Первые издания бесхитростно называли выявленные несоответствия науке символизмом – и вот уже 6 дней помножились на тысячи, а затем и вовсе растянулись на миллиарды лет; последующие же бесцеремонно отвергали представления о законах природы, противоречащие истинному, божественному замыслу. Все эти нововведения служили единственной цели – развитию духовности и патриотизма, и каждое добавленное слово становилось орудием и средством, напористо раздвигая рамки классов до границ государства.

Но вернемся к нашему герою, который готовил для жителей Эпохи Нового Времени гениальную (уж в этом –то он не сомневался) статью, раскачиваясь на стуле и подбирая эпитеты, способные вырвать читателя из привычной обстановки и хотя бы на минуту перенести в это несуществующее, но такое прелестное место. Пользовался наш толстячок одним проверенным способом – закрывал глаза и начинал сравнивать: солнце среди кучевых облаков перевоплощалось в яичницу-глазунью, перепаханное поле становилось десертом с тертым шоколадом, а скулеж голодного щенка и вовсе превращался в свист кипящего чайника. И пусть сознанием журналиста в эти моменты овладевала чревоугодная тема, зато округлая Оленька хвалила его заметки за образность и, по ее выражению, «ментальную навязчивость». На этот раз, увы, никакие сравнения на ум не шли – море так и оставалось морем, чайки чайками, а поскрипывание стула, собственно, самим поскрипыванием. Тут его внимание привлекло какое–то неясное движение. Толстяк сразу же перестал раскачиваться и присмотрелся – в углу сидела девочка и с размеренностью метронома кидала бисер. Не успев удивиться, он обернулся на вопли приближающейся чайки: «Толстяяяяяк! Толстяяяяк!» По мере приближения птица приобретала черты школьного задиры Габрелидзе: остроклювый нос, черные метки-глаза и большеладонные кисти с узловатыми растопыренными пальцами. И вот он уже кружится вокруг стула, размахивая руками и не прекращая выкрикивать: «Толстяяяяк!» «Это уже не смешно! – отважный журналист забрался с ногами на стул. – Это переходит все границы!». Внезапно Габрелидзе-чайка остановился и клюнул однокашника в лоб.

Очнувшись на полу, толстяк не обнаружил ни девочки, ни задиры, зато нащупал шишку на лбу и сломанную ножку стула. «Докачался-таки», – усмехнулся сам себе. Он собирался уж было неспешно встать, но тут его внимание привлекла щель в полу. При всей его наблюдательности он не заметил бы ее, если б не Габрелидзе со своим клювом. «Тут явно еще один этаж», – подумал наш герой (именно этаж, а не подвал и не подпол, будто одно слово могло сразу избавить подножную темноту от всех смертельно опасных монстров, обитающих исключительно в живом воображении толстяка: герой, увы, был не герой). Откинув крышку подпола, то есть, иными словами, открыв вход на минус первый этаж, корреспондент увидел лестницу с немного заржавевшими перекладинами. Он снова перенесся мыслями в школьные годы и оказался на уроке физкультуры прямо перед шведской стенкой, только в тот раз он был уже внизу. Не зря говорят, что время идет по спирали – корреспондент похвалил себя за эту умную мысль и уже собрался было закрыть вход, но любопытство, сгубившее кошку и сотню-другую студентов американских колледжей из голливудских фильмов, добралось и до нашего несчастливца. Он неспешно поставил правую ногу на перекладину, потом левую, и так стал переставлять их все ниже и ниже, одну за другой, одну за другой, не забывая, конечно же про руки, но перекладины все не кончались. «Я так скоро окажусь на другой стороне земли. Эй, где тут лифт?» – не удержался сказал вслух и тут же замер. «Интересно, какая глубина этой кроличьей норы?» – его нахождение здесь внезапно показалось таким нереальным, что он стал сравнивать себя с Алисой: «Отпущу-ка я руки и пока лечу успею выпить чашечку чая, которую, между прочим, должен был предложить мне гостеприимный хозяин. А может, все же решиться?». «А почему бы и нет?» – подумал он через минуту, но рук не отпустил. Он лез все ниже и ниже, и в тот момент, когда его путь стал казаться взаправду бесконечным, толстяк внезапно ощутил под ботинком разочаровывающую его пустоту. Не желая смирится с этим, он несколько раз покачал повисшей правой конечностью из стороны в сторону, потом сделал несколько неуклюжих приседаний на левой, и, решив поменять опорную ногу, еще раз проделал все эти манипуляции. Не дождавшись желаемых перемен, журналист решил использовать свой главный инструмент – не перо, а голову- и начал логически рассуждать: если есть лестница и она куда-то ведет, то должна привести к твердой поверхности, если перекладин больше нет, значит эта твердая поверхность вот-вот коснется подошв. Довольный собой толстяк аккуратно стал спускаться только при помощи рук, это было гораздо труднее, но каждый перехват ритмично сопровождала безотвязная мысль: «Вот-вот, вот-вот». И сердце предвкушающе стучало: «Вот-вот, вот-вот». И маленький мальчик на школьном параде дцать лет назад отзывался барабанным боем: «Вот-вот». Последняя перекладина и «вот» все замерло. Он беспомощно повис на руках: почему-то воздух под его ногами никак не хотел превращаться в твердь, как бы он ни помогал ему, вытягивая носок то одной ноги, то другой. Он попытался было подтянуться, да лишний вес и годы без физических нагрузок были не на его стороне: если бы складки жира могли высказаться, то они уж наверняка толкнули речь, что место неудачника внизу и ему непременно нужно перестать цепляться за временную опору и покориться судьбе. Толстяк мог бы и поспорить, но какие контраргументы мог придумать гуманитарий для безжалостной гравитации?