© Гребенникова А., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Монблану и Вилаверду, для меня незабываемым.

Вербе на улице Нарсиса Монтуриоля, 21

Пусть преданные отечеству радикалы готовят войны, трактаты, место на кладбище для нас с тобой и памятник себе самим, а мы поговорим о том, что важнее всего: о дедушке.

Гонсалу М. Тавариш^[1]

Жить в ребенке прекрасно.

Роберто Пьюмини^[2]

1. Большие перемены

Клоники

«Как две капли воды», – говорит дедушка, стоит маме и бабушке повздорить. «Мы не ссоримся, мы всегда так разговариваем», – отвечает то одна, то другая на наши упреки. И лучше всего дать им самим во всем разобраться.

Как две капли воды они потому, что – теперь я это понял – они одинаковые. Объяснив это мне, дедушка тут же направился в родительский кабинет, а вернулся с запыленным альбомом, чтобы показать мне фотографии тех лет, когда бабушка была маминого возраста.

– Их клонировали! – сказал я.

С того дня мама и бабушка – клоники. Сами они об этом не знают, это один из наших с дедушкой секретов.

На одной из фотографий бабушка в фартуке сидит на каменной скамейке возле дома, а мама мелом рисует каракули на цементной дорожке. Рядом с ними нарисовано дерево, очень большое, почти в натуральную величину.

– Это моя верба, – сказал мне дедушка. – Когда-нибудь я тебе про нее расскажу.

Ребенок

– Жоан, сходи с ребенком за хлебом.

«Ребенок» – это я. В последнее время, что бы деду ни поручили, меня отправляют с ним в нагрузку. Иногда мне никуда идти не хочется, потому что я как раз сел играть, или читать, или даже делать уроки. Но с недавнего времени сопровождать деда стало для меня самым важным делом.

– Гляди-ка, за хлебом нас послали, Жан.

Когда мы выходим на улицу, дед крепко берет меня за руку и просит читать вслух названия всех улиц. Куда бы мы ни шли, он хочет, чтобы я как следует знал дорогу, потому что, по его словам, я уже большой и скоро буду везде ходить сам. Когда это говорит, глаза у него делаются какими-то остекленевшими, чужими, и мне становится трудно дышать. Но я не спорю – я с дедом никогда не спорю – и читаю таблички: улица Уржель, Боррель, Тамарит, Виладомат^[3]…

– Магазины – штука ненадежная, не успеешь оглянуться, как они уже куда-то переехали. Все меняется, кроме улиц. – И он вглядывается в темные буквы на табличках из белого мрамора, как будто на каждом углу нас ждут тайные сообщения о том, как найти дорогу домой.

Свой дед

– Скажи своему деду, что пора ужинать.

Всем известно, что когда бабушка зовет его «своим дедом», пора бить тревогу.

В хорошем настроении бабушка Катерина бывает почти всегда. Заметьте, почти. А если настроение у нее плохое, расхлебывать кашу приходится деду, потому что с ним она тут же перестает разговаривать.

Дни бывают двух видов: «солнышко, ужин на столе, зови ребенка» и «скажи своему деду, что пора ужинать». Первое мы слышим чаще, чем второе. То есть раньше слышали чаще. А теперь я уже которую неделю слышу про «своего деда».

А клоники почти не спорят, только шушукаются на кухне. Дверь они закрывают плотно, как в те дни, когда мама жарит на сковородке сардины, или когда папе заблагорассудится сварить на ужин капусты. Но запирают они ее не для того, чтобы квартира не пропахла едой.

Пока они там заперты, дед глаз не сводит с дверной ручки, мне кажется, он даже не моргает, считая секунды, и с каждой секундой взгляд у него становится все более опустошенный.

А когда открывается дверь, бабушка всегда выходит первой и сразу же заглядывает деду в радостно сияющие от ее вида глаза.

Тютелька в тютельку

Раньше дедушка Жоан был часовых дел мастером. «Как был, так и остался!» – бурчит он себе под нос. Часовщиком он был в родном поселке. Он любит повторять, что в Вилаверде благодаря ему все шло тютелька в тютельку. И я уверен, что так оно и было. Я в этом уверен и не могу понять, сгущаются ли и теперь в Вилаверде сумерки в назначенный час или же время ускользает оттуда, минута за минутой, с тех пор как бабушка с дедом переехали жить к нам.

Дедушку это смешит. Он говорит, что в нем уже нет никакой надобности. Но это неправда. Ему каждый день звонят из поселка, и когда он берет трубку, мама и бабушка бросают все дела и прислушиваются к разговору так внимательно, что мне становится не по себе.

А когда он кладет трубку, начинается допрос: кто это был? Зачем звонил? И что сказал? А ты ему что ответил? И дед с каждым разом все больше съеживается, все больше сжимается в комочек в огромном кресле, его глаза стекленеют, а клоники уходят шушукаться на кухню.

Две буквы

Когда дедушка берет газету, это уже не дедушка. Это пожилой человек, который читает новости. Выражение лица у него совсем другое. И я люблю за ним наблюдать. Я пристально на него смотрю до тех пор, пока он не станет совсем на себя не похож. И тут он доходит до страницы с кроссвордами, отрывается от газеты и смотрит на меня, шаря по столику в поисках ручки. «А ты уроки сделал?» – и снова превращается в дедушку.

Кроссворд он решает быстро. Сидит за ним недолго и всегда доводит дело до конца. Раньше всегда доводил до конца. А в последнее время он возится с ним чуть подольше и позавчера не дописал две буквы. Это папа заметил, когда вечером взял газету.

– Тесть, вы две буквы не дописали! – сказал ему папа, приподняв страницу с кроссвордом.

– Да.

Дед только это и сказал, две буквы. Папа тоже умолк и поглядел на меня остекленевшим взглядом, совсем как дедушка. Мама с бабушкой были на кухне, и от этого мне почему-то стало спокойнее.

Молчание

Когда дедушка молчит, мне делается не по себе.

Раньше его всегда было слышно, как старинные часы, которые никогда не перестают тикать. Пока не сломаются.

Теперь он замолкает внезапно, и если мы с ним одни, я пытаюсь заполнить паузы, чтобы звуков хватило на нас обоих.

Но если рядом мама или бабушка, молчание давит на меня таким тяжким грузом, что мне приходится дышать глубже, чтобы не задохнуться. Молчат все трое, а мне трудно дышать. И когда они слышат, что я с шумом втягиваю в себя воздух, они натужно улыбаются и пытаются вернуться к прежним занятиям.

Но сколько бы я ни шумел, молчание надолго устраивается у ножек дедушкиного кресла, и мне кажется, что я вижу, как он дышит: совершенно спокойно, как будто совсем не скучает по мерному тиканью стрелок.

Полдник

Полдничаю я теперь гораздо лучше. Бабушка готовит мне бутерброд за полчаса до окончания уроков, а дедушка мне его приносит, когда забирает меня из школы. Раньше бутерброд мне делала мама утром, а потом он целый день размякал у меня в портфеле.

Единственное, что большие перемены изменили к лучшему, это полдник. Я сам выбираю, с чем я хочу бутерброд, и ем его рядом с дедушкой, который кажется все счастливее с каждым куском, который я откусываю.

– Завидный у тебя, Жан, аппетит! – Он гладит меня по голове и ерошит мне волосы, и я стряхиваю его ладонь с головы, не переставая жевать.

– Хочешь кусочек?

– Нет-нет. В том-то и штука, что не хочу.

И я доедаю бутерброд за пару кварталов до дома, так и не понимая, зачем дедушке такой аппетит, как у меня, если он сам говорит, что, когда он был маленький, ему все время хотелось есть.

Одна вещь

Как-то раз родители зашли ко мне в комнату, когда я делал домашнее задание, и поглядели на меня с таким видом, будто намеревались сообщить нечто чрезвычайно важное. Они присели ко мне на кровать.

– Иди-ка сюда, Жан, сынок, садись в серединку.

– Мы с папой должны сказать тебе одну вещь.

– Кое-что хорошее.

При этом у них был такой вид, что я решил, что ничего хорошего ждать не следует.

– Дедушка Жоан и бабушка Катерина в следующем месяце переедут жить к нам.

Я затаил дыхание, надеясь, что вот-вот они улыбнутся, но этого не произошло. Мне казалось, что это такая хорошая новость, что впору как минимум кричать «ура» и обниматься. Бабушка с дедушкой у нас дома, это же как поехать к ним летом на каникулы, только наоборот.

– А можно, я порадуюсь?

– Конечно, сынок.

– А вы почему не рады?

– Нам еще нужно время, чтобы привыкнуть к большим переменам, – сказал папа, крепко держа маму за руку.

Когда они ушли, я доделал домашнее задание по английскому языку каким-то чужим почерком: все буквы «А» и «О» съежились и сникли.

У дедушки с бабушкой

На следующий день у меня была куча вопросов про большие перемены, но мне почему-то не хотелось задавать их маме. И я решил подождать до тех пор, пока мы с папой не останемся наедине.

– Но ведь мы все равно будем проводить каждое лето в Вилаверде, как и раньше, правда?

– Посмотрим.

– «Посмотрим» значит, что не будем, правда?

– Скорее всего…

– Папа!

– Я думаю, не будем, Жан, сынок.

Когда мне говорят: «Жан, сынок», я всегда замираю и замолкаю на полуслове. «Жан, сынок» – это сигнал тревоги, это значит, хватит, доигрались. Мне еще никогда не доводилось ослушаться этого «Жан, сынок».

И я решил больше не задавать вопросов. Я больше не хотел ответов.

Жан, сынок

В тот день, когда к нам переехали бабушка с дедушкой, нагруженные узлами и чемоданами, меня отправили погостить к Мойсесу, моему школьному приятелю. Мне разрешили остаться у него ночевать, чтобы я не грустил.

– Во что будем играть?

– Во что хочешь.

И мы построили замок из конструктора Лего размером во всю комнату Мойсеса. Его мама заказала на ужин пиццу, а его папа разрешил нам посмотреть полфильма про супергероев. Все трое так старались меня порадовать, что я совершенно расклеился.

Когда подошло время ложиться спать, мама Мойсеса села в ногах дивана-кровати, который разложили для меня, и пока его папа читал нам сказку, растирала мне ноги.

– Жан, сынок, постарайся уснуть, – сказала она, поцеловав меня на ночь. И мне стало не по себе.

Заводная ручка

Мне приснилось, что дедушка решил завести старинные часы в столовой. Сначала пальцы старого часовщика двигались неторопливо и осторожно, как обычно. Но понемногу он принялся крутить заводную ручку все быстрее и быстрее и стал разгоняться, подпрыгивать и хрипеть, наращивая скорость. Он отталкивался ногами от пола, и стрелки бешено крутились по циферблату, а в это время за окном то вечерело, то светало, снова и снова, как будто бегом времени и вправду заведуют наши старинные часы в углу столовой.

2. Улицы

Деревья

– Гляди-ка, Жан. Мы на улице Уржель^[4]. – Дедушка останавливается у таблички и указывает на нее. Мы некоторое время стоим и разглядываем ее. – Сейчас повернем на улицу Тамарит, видишь?

– Дедушка, а на деревья мы больше не будем смотреть?

– Ну а как же, будем.

И мы молча идем домой. Я гляжу на деревья и на дедушку, внимание которого полностью поглощено табличками с названиями улиц. Больше он не говорит ни слова.

Тени ветвей переплетаются на асфальте, и дедушка так шаркает ногами, что я начинаю опасаться, как бы одна из этих теней не уцепилась за его подошву и ему не пришлось повсюду таскать ее за собой. Хотя на самом деле тени движутся потому, что ветки колышет ветер, и они раскачиваются в печальном танце, потому что мы на них даже не глядим.

Дойдя до дома, дедушка облегченно вздыхает. Его отражение в зеркале лифта глядит на меня остекленевшими глазами и говорит:

– Завтра поглядим на деревья, Жан.