Text and illustrations copyright © Tim Tilley, 2021

© О. Поляк, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке. ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

* * *

Памяти моего отца.

Солнце, которое ты зажёг, продолжает сиять.

Глава первая
Новенький

Прислушиваемся к шагам Старухи Богги. Сжавшись, как стянутая пружина, ждём. Либо она назначит кому-то наказание, либо приведёт новенького. Орешек вскакивает со скамьи, едва только старуха переступает порог столовой – в своём вечном чёрном жакете и длинной юбке, которая волочится по полу. Седые волосы собраны в пучок. В руке палка для наказаний. Следом входит мальчуган.

Теперь можно дышать. Я отпускаю накопившийся страх.

Значит, ещё один сирота.

Мальчишка, кажется, перепуган. На нём уже серая одежда, какую мы тут все носим. В руке – чёрный с жёлтым коробок с надписью «Харклайтс», и внутри постукивают толстые спички. Каждому вновь прибывшему Старуха Богги вручает такой коробок. Со словами, что это – задаром, твой первый коробок со спичками в Харклайтсе.

Старуха Богги (что значит Пугало) – так почти все мы за глаза называем мисс Боггет. В отместку за её обычай первым делом отбирать имя у каждого сироты и давать ему взамен новое.

На большом пальце у неё железный напёрсток, словно остаток рыцарских доспехов. Старуха никогда не снимает его, хотя напёрсток нужен ей только при стрельбе из арбалета.

Новенький мальчик поднимается на деревянные подмостки, сжимая в руке коробок – в нём тихо перестукивают спички.

Старуха колотит палкой по дощатому краю помоста и рычит:

– А ну, держи спину прямо.

Интересно, знал ли этот мальчик родителей? Своих я не помню. Их лица стёрты. И я понятия не имею, где они жили – в просторной ли городской квартире, в лачуге или ещё где. Самое первое моё воспоминание – здешняя фабрика. Высоченные, как в тюрьме, стены, тяжёлые железные ворота и огромная, немыслимая труба, верхушка которой вся чёрная от копоти.

– Это Пробка. Теперь он будет жить с нами. – И Старуха Богги тычет в меня палкой: – Ну а ты, Фитиль, объяснишь и покажешь ему, как у нас тут всё.

У меня сводит живот. Сердце снова берёт разбег. Пока я встаю со скамьи, приставленной к длинному столу, Лепесток слегка толкает меня под локоть:

– Спорим, этот и полдня не продержится.

– Посмотрим.

Надеюсь, она неправа. Три новых сироты подряд не справлялись с работой на фабрике, а такие старухе не нужны. Если и этот сдастся, мне так и придётся работать в одиночку, без напарника.

Я подхожу к Пробке. На вид ему лет семь-восемь. Бледный, точно простыня, – можно подумать, жил на чердаке или в угольном сарае. Коробок со спичками всё ещё дрожит у него в ладони; усаживаю Пробку на скамью рядом с собой.

– Все пожитки отобрала у тебя, да?

Пробка кивает.

– Старуха со всеми так. Меня зовут Фитиль.

Через несколько минут распахивается кухонная дверь и появляется Замо́к – он катит тележку с пустыми мисками и большим медным баком. Замок в приюте самый старший, и Богги выбрала его себе в помощники. Щетина у него такая жёсткая, что он может зажигать о неё спички. И иногда бросается ими в нас, рабочих. Мы ненавидим его почти так же люто, как Старуху Богги.

Подхватив своей ручищей одну из мисок, он открывает кран на баке, и в миску натекает комковатая серая жижа.

Пробка изумлённо смотрит.

– Это каша, – поясняю я. – Она тут на завтрак, обед и ужин. Не такая уж гадость. У неё совсем нет вкуса, так что можешь вообразить себе любую еду, какую только вздумается. И смотри, съедай всё подчистую, иначе несдобровать. – И, глядя, как Замок добавляет в каждую миску по капле из коричневой бутылки, говорю: – А это лекарство. Чтоб мы не хворали тут.

Старуха Богги и Замок кашу не едят. Сидя за высоким столом, они уплетают жареную курицу, индейку, утку, сосиски и бекон, внушительные куски баранины и говяжьи отбивные, и всё это с жареной картошкой в густом соусе. На десерт – пышные булочки с изюмом, яблочный пирог под заварным кремом, бисквиты, сливовый пирог, торт со сладким сиропом и ещё один торт – с джемом, и вдобавок хлебный пудинг, щедро смазанный маслом. Нам не достаётся ни крошки от этого изобилия, даже об объедках мечтать не стоит, хотя после старухи с Замком остаётся предостаточно.

После ужина Старуха Богги требует нас с Пробкой к себе в кабинет, а остальные идут вслед за Замком наверх. Старуха отпирает дверь и впускает нас. Кабинет – точь-в-точь как всегда. Чистота, скупой порядок. На письменном столе ни единой бумажки. Только масляная лампа, пресс-папье да выдвижной ящик, который она сняла с полозьев и вытащила из секретера. Чего в нём только нет: инструменты, детали от разных механизмов и старых карманных часов, линзы фотоаппаратов в медной оправе и ещё полно всякой всячины. Именно так, выуживая что-нибудь из ящика, Богги и раздаёт нам имена.

Стеклянный колпак по-прежнему на каминной полке рядом с жучками, которых так любит мастерить Старуха Богги. Эти жуки – существа запредельные, они совсем из другого мира, и их можно повстречать лишь в книгах или в людском воображении. Однако старуха умудряется мастерить их, и они копошатся у неё в кабинете.

Под стеклянным колпаком – крошечный человечек, не выше пары спичечных коробков, поставленных друг на друга. Его маленькие одёжки совсем как кукольные, а под ним – подстилка из мха и сухих листьев. Кожа грубая, как у перчаток. Глаза закрыты.

Заметив его, Пробка испытывает то же, что и всякий новенький, – отвращение, смешанное с восторгом. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу; старуха между тем отпирает дверцу одного из шкафов.

– Вот, держи, – рявкает она и суёт ему хлипкое шерстяное одеяло, такое же пепельно-серое, как её волосы и наша одежда. Единственный настоящий цвет в Харклайтсе – у старухиной пунцовой губной помады, если не считать наших синяков.

– И вот это тоже, – говорит она, вручая Пробке белый мелок. – Будешь получать такой раз в две недели. Лепесток даст тебе вырезки из газет. – Старуха криво ухмыляется: – Чтобы ты как следует помнил то, что потерял навсегда.

Пробка в испуге таращится на меня.

Я изображаю спокойствие, чтобы приободрить его.

В кабинет бархатно втекает Царапка, старухина любимица, громадная чёрная кошка. Она прыгает на письменный стол. Богги, вооружённая своим железным напёрстком, тяжёлой рукой отвешивает ей оплеуху и сгоняет. Попробуй кто другой лишь прикоснуться к кошке – расцарапает в клочья.

– Ну что ж, на этом пока всё, – рявкает Богги. – Ступай.

Мы с Пробкой поднимаемся по лестнице, в середине пролёта я останавливаюсь возле широкой рамки с бабочками под стеклом. Рядом висит фотография: мужчина в очках с тёмными шестиугольными линзами и понурая девчушка.

– Тот человечек под колпаком – ненастоящий. Обманка, точно так же, как на ярмарке фея, которая торгует мыльными хлопьями, и чертёнок – продавец лимонада.

Я показываю Пробке ванную, потом веду его в дормиторий – нашу спальню. Вцепившись в одеяло, он оглядывает голый дощатый пол, разрисованный мелом.

– Кроватей нет, – объясняю я, указывая на островки, исчерченные мелом: у каждого из нас своё место. – Спим на полу. Скоро привыкнешь. И к серной вони тоже.

Лепесток сидит на единственном в дормитории стуле. Остальные сироты вытянулись на полу. Лепесток распрямляет спину, отчего кажется ещё выше, и накидывает на плечи одеяло. Потом достаёт из кармана несколько листков «Эмпайр Таймс» и разворачивает их. Каждую неделю ей выдают старые газеты. Лепесток аккуратно раскладывает их на полу, словно это не газеты, а лакомства. Некоторые из нас берут страницы с фотографиями добродушных людей, какими хотели бы видеть своих родителей, а другие выбирают снимки тех, кто похож на настоящих родителей, бросивших их. К то-то рисует мелом свою семью на отмеренном ему лоскутке пола и засыпает в объятиях родных, однако к утру от воображаемых родителей остаётся только белая пыль.

При свете свечи Лепесток читает:

– В лондонском Хрустальном дворце идут приготовления к фестивалю.

– Что, правда – к фестивалю?

– В Хрустальном дворце? – раздаются голоса из-под одеял.

Лепесток кивает и продолжает:

– В честь празднования коронации нового монарха. Представляете? Вот бы оказаться там. Торжественный въезд короля, хор, миниатюрные копии здания парламента со всех уголков Британской империи!

Я стараюсь скрыть свой интерес при упоминании архитектурных макетов.

Орешек, который рисовал на полу чей-то глаз, замирает с обломком мела в руке.

– Вовек нам не попасть туда, – произносит он блеклым голосом. Орешек не любит мечтать впустую. Он допускает только факты, которые имеют вес, и верит в то, что очевидно и само собой разумеется, – например, в то, что Лепесток читает вслух лучше всех или что Царапка охотится на всякую мелкую живность, а у Старухи Богги крутой нрав.

Младшие громко болтают.

– Тссс, – шёпотом приструнивает их Лепесток. – Не шумите.

Правильно. Иначе сюда ворвётся Замок и устроит нагоняй за ночную болтовню. Или, что ещё хуже, заявится сама Богги.

В дормитории наступает тишина. Орешек дорисовывает глаз, ресницы – как лучи солнца.

Откашлявшись, Лепесток дочитывает остальные новости. А потом спрашивает:

– Ну что, готовы слушать сказку?

Все кивают. Закутываются в одеяла и ждут, даже Пробка, который немного воспрянул духом, хотя по-прежнему выглядит пришибленным. Лепесток умеет выдумывать сказки. Слушая их, забываешь обо всех горестях. Сказки меняют мир так, как ты сам не можешь его изменить. Превращают тебя в кого-то иного. В кого-то совсем иного.

Глаза у Лепестка становятся большими и блестящими.

– Жил-был однажды часовщик…

– Небось, он работал на той большой часовой башне, да? – шёпотом спрашивает кто-то. – Ну, на той, что в Лондоне, – из-за которой вся империя работает как часы.

– Нет, про большую часовую башню потом. Часовщик имел дело с другими часами. Жилось ему очень одиноко, он мечтал о дочке и решил сделать себе заводную девочку.

Я слушаю вполуха, глядя в окно на лес, чернеющий за лугом. Жду, пока все уснут. Тогда дормиторий – весь мой и ничей больше.

Лепесток между тем продолжает сказку. Часовщик умер, и некому стало заботиться о его дочке, заводить её каждое утро. Она осталась сиротой, а чуть погодя её взял к себе ужасный человек, который бил девочку и заставлял её мыть пол, хотя от воды бедняжка покрывалась ржавчиной.

– Где же, наконец, прекрасный принц? – раздаётся тихий голосок.

Лепесток вздыхает.

– Ну почему же прекрасный принц обязан разрешать все проблемы?

За окном совсем стемнело, и Лепесток говорит:

– А продолжение завтра.

По небу проскальзывает ниточка света – один миг, и вот её уже нет.

– Звезда упала! – шепчу я.

– Значит, ещё у одного сироты на свете теперь есть дом, – говорит Лепесток.

Все, кроме Орешка, вылезают из-под одеял и спешат к окну, горячо перешёптываясь, пробуют представить себе, каково это – найти семью и выбраться отсюда. Но наша жизнь – здесь, и мы по-прежнему заточены в приютских стенах, как бабочки в рамке под стеклом, приколотые булавкой. Ни один человек пока не приходил в Харклайтс, чтобы усыновить кого-то. И ни одному из нас пока не удавалось покинуть это место. Винтик попытался однажды удрать, запрыгнув в кузов грузовика, но все водители работают на Старуху Богги, и Винтик не уехал дальше ворот. Грузовики, повозки, запряжённые лошадьми, да новые фургоны – вот и все вестники из внешнего мира. Они отчаливают, нагруженные спичками, а взамен привозят брёвна и еду. Раз в год приезжает инспектор приюта. Он встречается со Старухой Богги за воротами, но в сам Харклайтс – ни ногой.

Лепесток тушит свечу кончиками пальцев, однако младшие ещё долго не могут угомониться. Я лежу, прислушиваясь к их дыханию – вот оно становится всё медленнее и тише, как тиканье часов, у которых скоро кончится завод.

Наконец все спят, и я крадусь к камину, который не топили уже целую вечность. Иду осторожно, чтобы не наступить на нарисованные мелом цветы – по ним очень скучают те, кто помнит, что это такое. Я не видел цветов никогда в жизни. На потайном выступе внутри камина выстроились спичечные домики – их я украдкой мастерил весь год.

Вынимаю из коробка спички, которые я стащил сегодня в упаковочном цеху, и аккуратно отламываю сернистые головки. Доделываю последний домик.

У меня их уже двенадцать или около того, и все похожи на те, которые я видел на фотографиях в газетах. Я клею их, чтобы сбылась моя мечта о настоящем, взаправдашнем доме, и чтобы эта мечта не зачахла, не потускнела.

Бережно ставлю готовый домик на широкий подоконник.

Внутри поднимается гордость – работа закончена. На этот дом уходила добрая пригоршня спичек каждый раз, как я его достраивал. Просторный особняк где-нибудь в центре города. Наверное, такие есть в Лондоне. Четыре этажа, большие окна, ступеньки крыльца бегут к приветливой парадной двери.

В небе восходит луна и заглядывает в окошки дома, освещая его, словно внутри горят лампы. Я представляю себе уютные комнаты, где жарко натоплены камины и много книг, и, конечно же, мастерскую – там можно делать столько всего разного. И семью, которая приняла меня.

Пусть это волшебство продлится, но нет – свет в окошках тускнеет, когда луна, почти полная, взбирается по небу выше, раскрашивая серебром крошечную крышу и трубу, которую я приклеил только что. Спрятав домик обратно в камин, ныряю под одеяло. Наваливается сон, и я стараюсь удержать в себе эти мечты о новой семье, не дать им ускользнуть – держу их так же крепко, как здешние новенькие держат в первый день свои коробки со спичками.

* * *

Колокол будит нас в шесть утра. Мы умываемся и идём в столовую. Замок катит тележку с мисками и едой, Пробка смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не может быть, чтобы тут давали кашу на ужин и на завтрак».

– Скоро привыкнешь, – говорю я ему.

– Ммм… Сегодня у меня в тарелке шоколадный пудинг, – фантазирует Лепесток. – А вечером съем, пожалуй, лимонный пирог.

– И мне, и мне лимонный пирог, – доносятся сразу несколько голосов.

После завтрака мы идём за Старухой Богги и Замком вниз по коридору. Останавливаемся напротив густо-зелёной двери, через которую можно попасть из приюта на фабрику. Машина уже ревёт. Гул и грохот такие, что заглушат даже твой собственный голос, осмелься ты заговорить.

Старуха Богги гремит связкой ключей, находит нужный и отпирает дверь. Железная лестница ведёт к Машине – она на втором этаже. Всем нам, кроме Замка, строго-настрого запрещено ступать на неё. Даже на нижнюю ступеньку.

– Брось в котёл вот этот красный фосфор, – говорит старуха Замку. – И проверь, достаточно ли клея.