Низкие облака и противная морось, ложившаяся на лицо мокрой паутиной, словно провожали Конмаэла в неведомую даль. Он стоял, не в силах побороть тревогу, и слушал речь майора будто через поглощающую звук заслонку.

– Господа рекруты! Добро пожаловать. Великая честь теперь вам подруга – честь быть защитниками своей страны. Это непросто, этому нужно учиться, потому как в таком деле не должно быть ошибок. Вы здесь именно с этой целью – стать достойными той задачи, которая будет поставлена перед вами на фронте. Человеческая натура несовершенна. Даже не сомневаясь в шакальей сути врага, многие солдаты тем не менее впустую растрачивают патроны. Закрывают глаза, стреляют в воздух. Барьер, не преодолеть которого – позорно, но этим позором покрывают себя очень многие. Вы не из таких. Недельный курс лекций и двадцать один день расстрелов сделают из вас солдат, заслуживающих доверия. Поверьте, даже простой рядовой, метко стреляющий из окопов, вызывает гордость у командования и короля, – майор выдержал паузу, скользя взглядом по молодым лицам. – Не питайте иллюзий. Вы будете убивать – много, быстро и без сожалений. Кого жалеть? Наш враг – не человек. Его звериная морда коснулась каждого из нас, покусав родных и друзей. Эта морда не хочет мира, она хочет разодрать в клочья всё, до чего дотянется. Вы, именно вы, должны быть сильными ради того прекрасного и мирного будущего, которого мы все так жаждем. Кровь, которую вы прольёте, – честная кровь! Впервые вы пустите её здесь. И дальше, став гордостью нашей армии, вы пойдёте на фронт и будете лить её там. Вы будете с честью делать это, пока враг – не человек, шакал, – не уберётся с нашей земли, поджав хвост. Пока не издохнет, перестав быть угрозой спокойному и справедливому миру. Вы готовы к этому?

В ответ раздалось лишь невнятное мычание и несколько неуверенных «да». Таубе прищурился и как будто улыбнулся, и подал знак солдату, стоявшему у дальней двери. Тот постучал в неё, и конвой вывел во двор грязного, заросшего, закованного в кандалы человека. В его лохмотьях угадывались остатки военной формы, босые ноги были покрыты кровавыми язвами. На вид ему было около сорока, в глазах суетилось безумие.

– Поглядите, господа. Это не человек. Это шакал. Он со своим отрядом бесчинствовал на наших землях, распорядился поджечь несколько домов в деревне, чтобы выгнать жителей. Этот негодяй и его пособники ободрали кожу с мужчин, изнасиловали и зарезали женщин. Не пощадили и детей. Какую судьбу мы уготовим ему и всем подобным?

Внезапно пленный громко закричал, крик превратился в смех. Он выхватил из-за пазухи острый кусок металла и с хохотом бросился на конвой. Солдаты отскочили, но Георгий Таубе молниеносно выхватил пистолет и выпустил в безумца четыре пули. Тот грузно рухнул на брусчатку. Из-под мёртвого тела потекла тёмная кровь.

Рекруты молча смотрели на происходящее.

– Это не человек, – повторил майор, убирая оружие в кобуру. – Он безумен и готов лишь убивать. Наш мир нуждается в вас, чтобы не дать этой чуме поглотить все земли. Вы должны искоренить в себе малейшие проявления жалости – это единственный путь к победе. Я верю в вас. Идите и научитесь достоинству, отличающему хорошего солдата от плохого.

Майор отступил в тень башни и скрылся за дверью.

Шеренга смешалась, и будущие защитники направились в зал бывшей библиотеки, где должны были начать обучение. Конмаэл задержался, отстав от других. Он не мог оторвать взгляда от мёртвого тела. Расходились все, даже конвой. Его что, вот так оставят лежать здесь? Или тот старый возница с гнилым ртом заберёт его, свалит в телегу и увезёт прочь от крепости? Он подошёл ближе. На вид лужа крови была тягучей и липкой, от трупа дурно пахло. Глаза убитого были закрыты. На лице застыла безумная гримаса, последняя в его жизни.

– Эй, благородие! Форальберг! Чего застрял? Марш с остальными! – Грубый оклик сержанта вывел Конмаэла из оцепенения.

Выдохнув железно-гнилостный запах смерти, он подчинился и быстрым шагом проследовал за остальными в узкие коридоры крепости. Он был почти уверен, что майор Таубе держал руку на кобуре задолго до того, как пленник допустил стоившее ему жизни безумие.

Из дневника Конмаэла Форальберга

13 октября

С первых дней Гора Мертвецов стала мне совершенно отвратительна. Всё моё естество восстаёт против этого места. Я готов находиться где угодно, но только не здесь. Тут скверные запахи и дурные привычки, гнилые души, в которых нет никакого огня. Пламень войны, долженствующий проходить через весь быт такого места, как это, давно угас. Мне не встретилось пока ни одного лица с отблеском мысли, ни единого жизненного порыва, кроме самых низменных. Во всём здесь ощущается особая степень гниения, это трудно объяснить. Её не уловишь в заплесневелом хлебе или отсыревшей соломе, это нечто иное, чего нельзя ухватить, но можно впитать. Здесь всё стремится к равнодушию, потому что это самый верный способ пережить происходящее. Стены тут вобрали в себя запах крови, он слышится везде, и перебить его неспособны даже запахи казармы. Сколько же здесь скитается духов? Ведь это всё, что осталось от нашедших на Горе Мертвецов свой закат. Мне страшно спать по ночам, мне чудится, будто однажды все эти духи соберутся в единую невидимую силу, полную ненависти, и уничтожат эту крепость. Я бы не стал возражать. С той самой минуты, когда мне пришлось перетаскивать в телегу выпавшие трупы, я бы не стал возражать. Тогда, коснувшись холодных тел, я будто заразился недугом, поразившим это место.

Неделя, всего лишь неделя здесь, и я только подхожу к порогу этого языческого храма, где мне предстоит обратиться в нечто иное. Мы изучили оружие, тактику, возможности врага и свои собственные. Мы слышали, как казнят пленных, только хлопки выстрелов, но даже от этих звуков на мгновение останавливалось моё сердце. Я представлял, как льётся кровь из их ран. В таком месте, как это, она льётся без видимых причин – просто струится по ходу движения во времени, как утренний кофе в чашку. Осознаёт ли здесь хоть кто-нибудь ценность человеческой жизни? Мне никогда не приходилось думать о подобном. Смерть, даже насильственная, всегда была для меня чем-то естественным, подчиняющимся природе. Как простая часть жизни, спокойно принимаемая мной по мотиву непричастности. Когда майор Таубе застрелил безумца в кандалах, и я увидел, как душа, пусть и такая грязная, покидает тело, меня посетила мысль: а насколько естественна эта данность? Насколько эта смерть сейчас – лишь эпизод в нормальном ходе вещей, и не более того? Я могу попасть в плен и оказаться на месте этого безумца. Разве я не такой же враг для них, каким он был для нас? И буду ли я, лёжа в луже собственной крови, считать это таким же естественным?

Я нахожусь в постоянном напряжении, как зверь, в любой момент готовый к нападению. Короткие часы сна не приносят расслабления, и кажется, что скоро у меня начнёт сводить плечи от непрекращающейся тревоги. Сейчас я жду лишь одного – первой казни. Даже от мысли об этом меня начинает трясти, и я не в силах совладать с такой дрожью. Все мы обязаны подчиняться этой махине, созданной чужой волей. Никто из тех ребят, кто оказался со мной в этом диком походе, не хочет стрелять в людей. Чёрт побери, да иначе не было бы этого места. Солдаты сразу бы уходили на фронт, где их командиры были бы уверены в точности их выстрелов. Но они заставляют нас. Меняют нас. Вырывают с корнем нашу природу и сажают в образовавшуюся пустоту семена каких-то экзотических, ядовитых проявлений. Как мне остаться собой? Нет ответа. Нет ответа. Никогда я не думал, хороший я человек или плохой, просто был какой есть. Теперь же мне отчаянно необходимо верить, что я всё-таки был хорошим, закрепить это как данность хотя бы в собственном прошлом. Будущее – густые заросли тёрна, через которые мне ещё предстоит продираться. Кем выйду оттуда? Нет ответа.

В миру о Горе Мертвецов говорили вполголоса. Слухи, которыми обросла крепость, густели и зацветали плесенью. Неловкие осуждения в отдельных газетах и в тёмных углах за колоннами особняков на светских вечерах, рассеивались почти сразу. У простого же народа эти толки вызывали то страх, то благоговение. Поговаривали, что есть и другие места подобного рода, учитывая масштабы фронта и потребность в подготовленных солдатах. Как бы то ни было, в отвлечённых фантазиях или терпкой реальности, Гора Мертвецов – что монета о двух сторонах, и для большинства не было иного выбора, кроме как класть её перед собой сверкающей решкой. Способность, оказавшаяся Конмаэлу не по силам.

Он был по натуре молчалив и плохо сходился с людьми. Остальные рекруты не были ему ровней ни по возрасту, ни по положению, они были запуганы, скрывая это под бравадой. Он будет офицером, все они – рядовыми солдатами, пушечным мясом, пускай даже высшего сорта, и это ставило их на долгую дистанцию друг от друга. Он один сидел на занятиях в библиотеке, один ел в потемневшей от чада веков столовой и ни с кем не перебрасывался парой слов, прежде чем провалиться в сон. Конмаэл запретил себе думать о какой бы то ни было связи с этим местом и гнал от себя все вопросы с раздражением пса, стряхивающего блоху. Скоро он уедет отсюда, и недуги ненавистной крепости останутся лишь в памяти. Уйдут, вытесненные новыми.

Неделя занятий завершилась так скоро, что отрезок времени показался точкой. Не осталось больше ни дней, ни часов на призывы к смирению, что так и не пришло.

В день, на который был назначен первый расстрел, рекрутов собрали в небольшом дворе за башней Правосудия. Несколько офицеров заняли позиции вдоль стен. Конмаэл узнал бурые потёки на камнях, но теперь их природа была ему ясна и почти не пугала. Ремень тяжёлой винтовки оттягивал плечо.

Майор вышагивал перед ровным строем рекрутов, бросая на них цепкие взгляды – опрятно ли одеты, хороша ли выправка. Уголки его рта были всегда опущены, и судить, остался ли он доволен, было трудно. Солнечный свет, хило пробивающийся из-за облаков, ложился на лица размытой серой вуалью.

– Господа рекруты! Вы начинаете практиковаться. Без заминки стрелять во врага – главная обязанность любого солдата на войне. Я хочу, чтобы вы знали – ваша дурь, если она осталась, мне не нужна. У вас было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями и подготовить себя к тому, что должно произойти. Тот, кто в боевых условиях осознанно стреляет в цель, на войне на вес золота. Человеку сложно пустить пулю туда, где ей самое место, – таково несовершенство нашей натуры. Но вы не простые люди, вы солдаты короля, и вы преодолеете в себе эту слабость. Таким, как вы непозволительно струсить и заклеймить себя позором, отвернуться от доблести, обещанной вам самим провидением. – Майор отрывисто кашлянул, будто у него запершило в горле. – К делу. В ваших винтовках по одному патрону. Первый раз стреляете с близкого расстояния. Вас семнадцать – я надеюсь насчитать семнадцать отверстий в теле. За каждым из вас будет наблюдать сержант – и так все дни, пока вы будете расстреливать пленных. Ваше неповиновение будет караться согласно закону военного времени. Что есть положительный пример, господа рекруты? Вы целитесь, не закрывая глаз, не размазывая под носом сопли, нажимаете на спусковой крючок по команде, и все мы видим результат. Ясно?

– Так точно! – хором выкрикнули рекруты. Эхо их голосов тут же поглотили высокие каменные стены.

На сей раз майор Таубе удовлетворённо кивнул.

– Будущий офицер Форальберг! – позвал он, не глядя на Конмаэла. – За мной!

Они прошли через небольшую дверь в башне. Темноты и духоты на этот раз скопилось здесь многим больше, чем в день его прибытия в крепость. В центре стояли конвойные, держа под руки закованного в кандалы человека. Это был мужчина крепкого телосложения, облачённый в бесформенные лохмотья, с холщовым мешком на голове. Он был спокоен и более всего походил на пугало с деревенского огорода.

Майор Таубе встал чуть поодаль от пленника и заговорил нараспев с нотками чистого железа в голосе:

– Нам неважно твоё имя и неизвестен твой род. Тяжесть твоих поступков перевешивает всё, что могло бы спасти твою душу. Ты изгоняешься из рода человеческого, и я приговариваю тебя к смерти.

Его голос стремился ввысь, под своды, но ударялся о деревянные перекрытия и навсегда застревал в них, и финальный виток правосудия впитывался в стены башни. Короткий и обезличенный, приговор показался Конмаэлу магическим заклинанием.

Пленный ничего не ответил и даже не шелохнулся. Конвой грубо вывел его во двор. Следом вышел майор, за ним Конмаэл.

– Построиться!

Рекруты поджали и без того стройную шеренгу напротив стены со ржавыми потёками. Там уже поставили пленника. Он был по-прежнему спокоен. Мешка с его головы не сняли, и это создавало иллюзию лёгкой задачи.

– Оружие с плеча!

Двор на мгновение наполнился звуком потревоженных винтовок. Конмаэл почувствовал глубокие толчки своего сердца. Оно вдруг стало тугим и юрким и забилось о рёбра.

– Целься!

Во рту пересохло, ладони вспотели, перед глазами поплыли круги, и ему пришлось часто моргать. Нажать на спуск, просто нажать на спуск, одно движение пальца, одно, просто нажать на спуск и ни о чём не думать.

Руки и ноги онемели. Конмаэла замутило. Он отчётливо ощущал каждую свою клетку, мельчайшую частицу себя, и ему было так скверно, как никогда в жизни. Ожидание обволакивало сознание своей липкой сущностью.

– Огонь!

Голос обрушился откуда-то сверху, предвкушая силу тысячи громов. Все рекруты нажали на спусковые крючки, воздух наполнился треском разрывающихся патронов. Конмаэл почувствовал, как при отдаче приклад мягко ткнулся в его плечо, и крепко зажмурился. Запахло палёным. Он целился в пленника, но почему-то был уверен, что промахнулся. На мгновение он выпал из душной реальности, и, хоть частицы пороха и щекотали ноздри, ему почудилось, будто это он стоит на месте приговорённого, это он – тот, кого сейчас расстреляли. Он словно перелетел туда и оказался перед самим собой, исполненным страха и ничтожества, застывшим с винтовкой у плеча с закрытыми глазами.

Наконец Конмаэл решился посмотреть.

Пленник стоял у стены как ни в чём не бывало, совершенно невредимый.

– Господин майор, – пролепетал один из рекрутов, – клянусь, я стрелял в него, господин майор, в голову стрелял!

– И я!

– Я тоже стрелял!

Георгий Таубе смотрел на них, как довольный хищник, предвидящий манёвр своей жертвы.

– Молчать! Оружие на плечо!

Разговоры стихли.

– Каждый из вас сам решит позже, какой урок следует из этого извлечь. Я сказал, что в ваших винтовках по одному патрону – я говорил о боевом. Этот был холостой. Теперь настоящие. Сержант!

– Оружие с плеча! Перезарядить!

Конмаэла пробила дрожь: «Что же, это всё был балаган? А сейчас? Сейчас его нужно будет убить? Это нереально и происходит не со мной. Меня расстреляли только что, я был там и теперь умираю в бреду и агонии, вот где я. В бреду и агонии».

Но он снял с плеча винтовку и щёлкнул затвором, зарядив следующий патрон.

– Целься!

И почти сразу же:

– Огонь!

И снова воздух сотрясли хлопки выстрелов. На этот раз отдача ударила по плечу в полную силу. Теперь никто не зажмурился, желая убедиться в отсутствии подвоха, и все увидели, как глухо, будто мешок с мукой, падает на землю тело, медленно обагряясь кровью.

Конмаэл тоже не закрывал глаз и видел, как стая пуль ворвалась в пленника, по-прежнему спокойного и молчаливого, как по его грязной рубахе расползлись пятна, как он рухнул наземь.

В ушах зазвенело, нещадно разболелась голова. Одного из рекрутов вырвало, но никто не обратил на это внимания.

Сквозь пелену до слуха донёсся какой-то грубый голос. Чей-то приказ?

Сержанту пришлось повторить:

– Оружие на плечо!

Прошло время, пока рекруты очнулись, оторвали глаза от трупа и выполнили команду.

– За ужином получите вино, – тон майора смягчился. – На сегодня всё. Вы молодцы, господа рекруты. Разойтись.

Георгий Таубе тенью удалился в башню свершившегося правосудия.

Налетел порыв холодного ветра, толкнув Конмаэла в плечо. Всё было кончено.

Вечер того дня рекрут Форальберг помнил смутно. За ужином было необыкновенно тихо, и даже сладкое вино не согрело замерших внутренностей и не растопило мыслей, катающихся по кругу ледяным шаром.

Казалось, что главное испытание пройдено и больше подобного не случится.

Перед рассветом следующего дня Конмаэл сидел в углу библиотеки при пламени чадящей керосиновой лампы. Пока все спали, он пытался собраться с мыслями и записать в дневник впечатления от прошедшей казни. «Я убил» – эти слова монолитным грузом легли на бумагу, засвидетельствовав свершившийся факт. Они будто не требовали дальнейших пояснений, оставаясь пугающе самодостаточными. Завитки не хотели складываться в буквы, а буквы в слова.

Будущий офицер смотрел на жёлтый огонь керосинки, разгонявший предрассветную тьму. Иногда он начинал дёргаться, и тогда тени плясали вокруг в диком неистовстве, словно пытаясь втянуть Конмаэла в свой языческий танец. Его разум постепенно успокоился, но оставался пустым, хоть юноша отчаянно желал передать бумаге всё, что с ним происходит. С тех пор как Конмаэл свернул с привычной дороги, он ощущал за собой трансформации, и хотел помнить, какими они были раньше – он сам и мир вокруг него. Когда-нибудь позже он взглянет на себя прежнего с тоской, с гордостью или с отвращением, снизу или с высоты своего будущего «я». Когда-нибудь позже.

Мрак библиотеки стал постепенно рассеиваться.

Конмаэл вертел в пальцах ручку, постукивая ею по столу и глубоко уйдя в безмыслие.

Дверь библиотеки отворилась с неуклюжим скрипом. Конмаэл вздрогнул и вернулся к реальности. Вошёл человек, которого он раньше не видел. Это был высокий и плотный солдат, с белокурыми кудрявыми волосами и крупным глуповатым лицом.

– А! – воскликнул он, и этот возглас разорвал священную тишину рассвета. – Спозаранку за книгой, рекрут?

Он сказал это совсем не враждебно и даже с улыбкой, отрывисто хохотнув, но у Конмаэла его слова вызвали лишь раздражение.

– Думаю, это не возбраняется, – нехотя ответил Форальберг.

– Нет, конечно, нет. Слыхал, у вас вчера была первая казнь?

– Была.

Незнакомец протянул что-то нечленораздельное и напустил на себя печальный вид, став комично похожим на провинившегося пса.

– Ну это ничего, да, ничего. Мерзкое дело наше, но нужное. Да, работа такая. А я вот тут тоже… пораньше… токмо не за тем. – Солдат вмиг сбросил тоскливую мину и изобразил таинственность. Очевидно, он ждал расспросов, но его собеседника нисколько не интересовала цель его визита.

– Прошу прощения. – Выдержав паузу, Конмаэл встал, собрал свои вещи и направился к выходу.

– Ну, бывай, – запоздало бросил ему вслед здоровяк, но и здесь не получил ответа: рекрут вышел из зала не обернувшись.