ВИЗИТ

Было это летом, дай Бог памяти, году этак в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.

Баку. Апартаменты спартаковского альпиниста Юры Карумидзе, Ежа, набиты до отказа. Друзья собрались на проводы. Сегодня в роли героя дня выступаю я собственной персоной.

Решительно развернув штурвал судьбы, прерываю плавное течение жизни, уезжаю, оставляя в тёплом городе дорогих мне людей и ломая удачно складывающуюся карьеру. Уезжаю…

Ленинград стал городом моей мечты после первого же знакомства. Вздыбленные кони Клодта на Аничковом, чеканный ряд архитектурного каравана вдоль Невского… А Летний Сад? А Нева с впечатанным в сизое небо профилем Петропавловки? А маслянно-бронзовый Исаакий?

Уезжаю…

…………………………………

Комнаты ежовой квартиры в сигаретном дыму, голоса слагаются в невнятный гул, из плена которого вырываются отдельные фразы. На пока ещё свободном столе разлеглась крок-схема Центрального Кавказа. Район альплагеря «Безенги». Нашего привычного места сборов. Над ней склонились мои друзья. Добрые пожелания. Вензели росписей…

А где-то под ногами собравшихся носился сынишка-ежонок, отыскивая среди мельтешащих брюк знакомые:

– Ёзик, Ёзик…

Боже, как я был и счастлив и несчастен одновременно.

………………………

В Ленинграде я обрёл кров в петродворцовом районе. Черта города, однако же отделённая от Питера целой чередой прогонов пригородной электрички. На улице Коминтерна, ныне ей вернули старое имя – Разводная, красуется особняк. Сталинка.

На втором этаже в квартире тридцать угнездилась не самая скверная коммуналка.

Три семьи. Капитан первого ранга в отставке Фёдор Ефремович Сайданов, в военную пору командовавший соединением подлодок северного флота. Его жена – маленькая, неслышная и шустрая как мышка Виктория Павловна. На правах старожилов они пользовались прилепившейся к кухне бывшей кладовкой.

Странная пара – грымза Маша и её моложавый приживальщик Ваня, слесарь с танкоремонтного завода в Красных Зорях…

Эта парочка вечно провоцировала соседей на скандалы, чувствуя себя в грязном потоке перебранки свободно и комфортно.

Всё жизненное пространство общего пользования разделено с миллиметровой точностью:

в общей кухне – три стола, в ванной – три лампочки и три выключателя.

Жлоб Ваня в свободное от работы время где-то втихую выпивал, и Маша громогласно пилила супруга:

– Ни денег, ни х…

Они не стеснялись никого и ничего, легко выставляли напоказ личное, и обеденный машиванин стол притулился в проходе к плите, и супруги, чавкая, трапезничали, попутно привычно переругиваясь, и тяжёлый, как солдатский сапог, мат слетал с привычных уст смачными плевками, и тщетно было призывать дремучих маргиналов к приличиям:

– Она мне говорит колкисти, и я ей говорю колкисти…

………………………………

Петергоф. Улица Коминтерна. Дом десять. Квартира тридцать. Мне – два звонка.

Иду к дверям. Открываю.

– Ба-а, Шурка! Каким ветром? Заходи…

Надобно заметить, что Шурка, он же – Александр Алексеевич Воскресенский, был общепризнанным гуру бакинских спартаковских альпинистов. И личным другом многим из незаурядного окружения своего.

Обнимаемся. Из соседней комнаты высовывается любопытная морда.

– Кыш!

Морда проваливается в дверную щель.

– Однако, брат…

В просторной комнате с огромным квадратом окна, выходящего на Татьянин пруд, Шурик, стоя у колченогого стола, раскрывает аэрофлотскую синюю сумку, извлекает из неё пышные связки кинзы, и тотчас по комнате густой волной растекается терпкий аромат, а потом, – с самого дна, – бутылку знаменитого красного азербайджанского вина. О, – "Кямширин"!..

Я срочно намыливаюсь в магазин, оставляя гостя осваиваться.

Возвращаюсь с полной авоськой. Вытаскиваю кильку в томате, батон минской колбасы. И – кирпичик карельского хлеба с тмином. И, ну там – солёные огурчики, квашеная капустка…

Пока я магазинничал, Шурик разложил снедь на газете, развёрнутой поверх потрёпанного ковролина. Он уже успел переодеться с дороги, и теперь щеголяет в футболке и шортах.

Разваливаемся на полу. Бокалы налиты.

– За горы!

Вослед сладкому току теплеет пищевод. Густой аромат кинзы мешается с лёгким духом молодого вина.

Стоп-кадр. Петергоф. апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого. Шурик в гостях у Тимура…

Время за разговорами быстротечно, а назавтра утром у моего гостя поезд, и ещё надо заглянуть по паре адресов в Питере. Одеваемся.

– Момент, Шурик…

Достаю фотографию: ледоруб на фоне далёких заснеженных вершин.

– Подпиши, брат…

И – размашистое:

"Хочу, чтобы мой дорогой друг Тёмка был прекрасным альпинистом. По-настоящему знал и любил горы, это замечательное творение природы". И – подпись…

А потом была электричка, и на балтийском вокзале – распивочная. Запаслись парой жетонов.

– Смотри, сейчас пойдем к автоматам с "Гамзой", и нас будут останавливать, – пророчествует мой друг.

Однако, идём… И правда, только что за локти не хватают:

– Мужики, вы чё, там же "сухарь"!…

О, доброе братство выпивох…

Полчаса пути, и вот мы у цели. Типичный доходный дом. По псевдо-мраморной пологой лестнице в яминах от тысяч и тысяч ног поднимаемся на второй этаж.

Дверь пестрит кнопками звонков: два длинных и три коротких – Ивановы…

Звоним. На пороге миловидная женщина. За спиной – длиннющий коридор васильевостровской коммуналки.

– Привет, Света, – тихо говорит Шурик, – сын дома?

Они проходят внутрь, а я, сославшись на дела, сбегаю по лестничному полотну в уличную ни к чему не причастность.

.................

Утром на Московском вокзале Шурик непривычно молчалив. Подошло время расставания. Мы обнялись…

ПАВИЛЬОН У ПЛАТФОРМЫ

Когда открывается заведение толком не знает никто, но уже ранним утром широкий прилавок обильно залит пивными росплесками и отсверкивает от сомнительных щедрот подслеповатого фонаря, а беспокойная очередь густеет невнятно, но плотно.

Осенний рассвет едва брезжит, и смутные лучи раскачивающейся на косоватом столбе одинокой лампочки едва раздвигают густую тень.

Внизу платформы – рукой подать от свай, вознёсших её над рельсами железной дороги – неказистый павильон. У густо отдающих мочой стен шумит толпа. Она кажется монолитной, разве только время от времени от изголовья отваливаются и отползают тени, чтобы, застыв неподалёку, разложить на смятой газете добычу.

На свет божий извлекается заветная бутылка. Крышка сноровисто свинчена, и – буль-буль-буль – водка изливается в пивную пену.

Не теряя времени, ибо поезд уже скоро, – тень приникает к стеклянной кромке, и…

И литр адской смеси поглощается несколькими отработанными годами практики глотками…

Вдали прогудело, и у павильона – паника. Торопливо, иногда не успев подбодрить кружку спиртом, неудачники заглатывают вспененное содержимое.

Ещё гудок. Уже – ближе, и кто-то в спешке бросает у ног порожнюю кружку. Толпа, устремляясь по лестнице на платформу, покидает пивной рай. Вагон набивается потной публикой. Шум. Гам.

Состав дёрнулся. Проход между скамьями качнуло. Кто-то выматерился:

– Поехали, ёпть, с орехами…

А у затихшей на время платформы одинокая буфетчица, собирая брошенное, грозит кулаком во след увозящему хохот составу.

КУЗЯ, ОДУМАЙСЯ…

В квадраты окон полупустого зала районного суда врывается буйный весенний поток солнечного света, и видно, как в неподвижном воздухе плавают блёстки пылинок. Сегодня – разводный день.