Загадки Красного сфинкса

Но благость продлилась недолго. – «Ваше высокопреосвященство, в знак моей любви и глубочайшей преданности, я набрался смелости известить вас о страшном заговоре, сотворенным вашими врагами и чудом не лишившем вас жизни. Воистину, ваша жизнь угодна Всевышнему! Ибо злокозненные Сен-Мар – это исчадие ада, Тревиль, Дэзессар, Тилладе и Лассаль и еще несколько молодых дворян, сговорившись, хотели убить вас, заколов кинжалами, как Цезаря – прямо в приемной его величества в Лионе…» – на Дени лица не было, когда он закончил это читать. На кардинале тоже. Я понял, о чем это они, и от всего сердца возблагодарил комаров. Из-за которых я зачесался, сунув руку под плащ, а эти овечьи души, видать, подумали о пистолете. Трусы! Толпой на одного! – Чье это письмо? – еле шевельнулись враз посеревшие губы Монсеньера. – Барона Жиля де Бриара, – тихо ответил Шарпантье, выпуская бумагу из рук, словно она жгла ему пальцы. – Без одобрения короля они бы не решились, – никогда еще я не видел Армана таким опустошенным – словно пламень, сжигающий его тело и освещающий ему путь, погас навсегда, оставив пустую истерзанную плоть. – Король болен и измучен, – Мазарини подошел и обнял Ришелье за плечи. – Он и так очень, очень долго был безупречен. – Спасибо, мой дорогой друг, – краска медленно возвращалась на лицо Армана. – Вы как всегда, зрите в суть вещей. Арман накрыл его руку на плече своей, а тот склонился и прижался губами к его виску – словно раздувая пламя. Не знаю, кто утешал Людовика, которому тоже шел поток запоздалых жалоб на Гранда – правдивых или ложных. – Анри так сказал? «Он хворает»? – отчаянию короля не было предела. Его величество жег свою переписку с Грандом и умолял Ришелье пощадить того, ограничившись заточением. – Еще чего, – ответил кардинал, кидая письмо в камин. – Раньше надо было думать. – Но ведь получается, что кроме Сен-Мара и де Ту остальные отделались легким испугом? Гастон помилован, Буйон отделался тем, что отказался от княжества Седанского, передав крепость и суверенитет короне… А этим двоим – головы с плеч? – недоумевал Леон Шавиньи. – Я просто поражаюсь, Леон, от кого вы унаследовали такую потрясающую наивность, – закатил глаза Монсеньер. – Паны дерутся – у холопов чубы трещат. У Гастона я забрал право на престол и на регентство. У Буйона – Седан. А что забрать у этих двух дурачков, кроме их ничтожных жизней? Игра престолов, Юноша, – очень, очень опасная игра, в нее не стоит соваться, не имея ресурсов. Учитесь, пока я жив.

Это ж надо было так жениться! Второй брак Гастона Орлеанского вот уже два года служил любимой темой для разговоров от Гавра до Марселя. Как наследник французского престола, перед бракосочетанием он должен был получить разрешение короля. Гастон не стал испрашивать позволения и женился тайно. Теперь брак признал Папа Римский и Габсбурги, но не признавал Людовик Тринадцатый, кардинал Ришелье и епископы Франции. За сегодняшним ужином разговор о смерти Густава Адольфа опять вырулил к Орлеанцу. – Долго он за границей не протянет, – высказалась племянница. – Без денег, в опале, в этой малюсенькой Лотарингии – да он спит и видит, как бы ему вернуться во Францию. – Вы полагаете, король его простит? – осведомился Шарпантье. – Ведь он замешан в покушении на Монсеньера и мятеже в Лангедоке! – Король утолил жажду крови, казнив коннетабля Монморанси. Такая голова еще не летела с плахи! Губернатор Лангедока, крестник Генриха Четвертого, легендарный воин и полководец! – А купился на посулы Гастона как младенец, – заметил Рошфор. – Гастон имеет какой-то феноменальный талант увлекать людей на гибель, – заметил Монсеньер. – Ему бы следовало пойти по дипломатической части вместо того чтобы губить лучших людей страны. – Его-то король простил. Опять, – негодующе сжала кулачки племянница. – Я думаю, он ему простит все, что бы тот ни сделал. – Тогда его величество очень мудро делает, что беспощадно рубит головы его соучастникам, – пожал плечами отец Жозеф. – Жаль только, до кого-то все равно не доходит. – Его величество очень встревожен сложившимся положением дел, – поморщился Монсеньер. – Спина? – подскочил я. – Опять спину застудили? – Нет, – отстранил меня мсье Арман. – Я вспоминаю последний визит в Лувр. – Вот там вы и простудились! На тамошних жутких сквозняках! – я подступил к нему, держа в руках большой пуховый платок – брат-близнец того, что лежал на плечах у Мари-Мадлен. Арман опять поморщился, но без возражений воздел руки, и я замотал шаль ему вокруг пояса. – Какая холодная осень, – поежилась племянница. – И какая тоскливая.

Мне было немного жаль королеву-мать: Монсеньера невозможно ни забыть, ни кем-то заменить – кто еще так храбр, так умен, так любезен, с таким красивым лицом, по-юношески стройным станом, выразительными глазами, вкрадчивым бархатным голосом? Наверное, она будет страдать. Потом, когда я почти заснул, мне вспомнилось, что большой наперсный крест, усыпанный рубинами, подарила Монсеньору королева Мария. Он был как пурпурная река – крупные, со смородину, рубины горели и переливались, ослепляя и завораживая. А ведь в сегодняшнем событии государственного значения (если все получится), есть толика и моего участия. Могла бы ее величество одарить меня хотя бы одним камушком? Я мог бы сделать серьгу. Хотя серьгу носят только старики вроде герцога Д’Эпернона, как во времена их молодости при Генрихе III. Но потом я вспомнил, что рубины возжигают честолюбие и жажду власти в их владельце, и решил – пусть мой вклад во благо Франции останется анонимным. Когда вернулся Монсеньер, гадать о результате дипломатического сношения было излишним: он так и сиял. – Большая победа! Договор одобрен, наконец-то испанцам дадут по рукам!