Ему говорят, что закончен бой

И пора вести учет

несбывшимся снам.

Ему говорят, что пора домой.

Дома, по слухам, уже весна.

Максим Леонидов

Во вторник в Кабуле в первый раз пошел дождь.

Низкие тучи, похожие на сгустившийся туман, наползли со стороны гор, и казалось, что, если встать на цыпочки, можно потрогать кудлатое серое небо. Из-за низкой облачности город с утра не бомбили. Тоже первый раз за все время.

Телефоны не работали уже дней десять. Из крана в крохотной ванной лилась отвратительная желтая вода, нечто среднее по цвету между квасом и знаменитой «ослиной мочой», которой следует разбавлять бензин. Одна канистра оставалась нетронутой, на дне другой болталось пол-литра «пригодной для питья» воды. Умываться ею в группе считалось смертным грехом, но Ольга все-таки умылась, чувствуя себя почти преступницей.

Зеркало было размером с ладонь, с растрескавшейся от старости и перепада температур амальгамой. Ольга посмотрелась в него, но ничего хорошего там не увидела.

Я вернусь домой и три дня буду лежать в ванне. В очень полной и чистой ванне. Я даже спать буду в ванне, и есть буду в ней, и пить буду из нее – столько, сколько захочу.

Она повязала на голову платок, подумала и перевязала по-другому – украсилась. Кофе не было ни капли. Зато есть надежда, что сегодня будет связь и они передадут репортаж в Москву.

Есть бомбежка, нет связи. Нет бомбежки, есть связь. Может быть, есть.

Она нацепила темные очки и осторожно выглянула в коридор. Там было пусто, и она проворно заперла свою дверь и постучалась в соседний номер. Произошло короткое шевеление, дверь распахнулась, и волосатая рука, схватив ее за майку, втянула внутрь так стремительно, что она чуть не упала.

Паника поднялась из живота и залила голову и горло. Стало нечем дышать, и сердце, кажется, разорвалось.

– Ты что? Обезумела? – спросил кто-то рядом. – Сколько раз тебе говорил, я сам зайду! Что ты шляешься, черт побери!..

Ольга потерла стиснутое горло, подышала открытым ртом. Паника, как удав, чуть расслабила кольца, но совсем не отпустила. Впрочем, они все время жили, объятые этой паникой со всех сторон. От нее спасала только работа, которой, как назло, в последнее время было мало.

Есть бомбежка, нет работы. Нет бомбежки, есть работа. Да и то не всегда.

– Ники, – сказала Ольга и откашлялась, – ты меня напугал.

– Иди на фиг, – предложил оператор и ушел в крохотную комнатку, точную копию ее собственной, сел там на кровать и стал обуваться, вид у него был сердитый. Из-за майки вывалился крест и качался на широкой цепочке у него под носом. Он сгреб его и закинул обратно. Шнурки на армейских ботинках были непомерной длины, и Ники пыхтел, старательно и замысловато завязывая.

Он сам придумал себе это идиотское имя, похожее на кличку собаки колли. Его звали Никита Беляев, вполне прозаично и очень по-русски. Свое прозаичное русское имя он почему-то терпеть не мог, особенно после «выхода на экраны» одноименного сериала с белокурой бестией в главной роли, и долго придумывал, как бы его изменить на иностранный манер. И придумал.

Ники, ужас какой-то!..

Ольга подошла к окну и, чуть раздвинув полоски древних жалюзи, посмотрела на улицу. Под козырьком гостиницы стоял БТР, и еще один за желтым углом соседнего дома. Бородатые афганцы в платках в точно таких же ботинках и камуфляже, как у ее оператора, сидели вокруг БТР на корточках.

– Когда же это кончится, твою мать… – бормотал у нее за спиной Ники, прилаживая шнурки.

Ольга отпустила полоски и вытерла о джинсы пыльные пальцы. Пыль была везде – на мебели, простынях, подоконниках, в ушах, в горле, в волосах. Синий кофр «Бетакама» казался серым из-за нее. У Ники в глазах появлялось страдание, когда он смотрел на кофр. Камеру он жалел больше, чем себя, – как все высококлассные операторы.

– У тебя осталась вода?

– Одна канистра и еще чуть-чуть. А кофе есть?

Ники кивнул на тумбочку, и Ольга посмотрела. Кофе в банке был, даже довольно много, и она чуть-чуть воспрянула духом.

– Только света с утра не было, – сказал Ники и почесал затылок, а потом живот под майкой. Они все время чесались, как вшивые. – Как его кипятить без электричества?

Ни на что не надеясь, Ольга повернула резиновый тумблер древнего советского выключателя – все здесь было советским или американским, даже выключатели, – и голая лампочка под потолком засветилась тусклым желтым светом, нервически задрожала тоненькая проволочка внутри стеклянной колбы.

– Дали! – восхитился Ники. – Ну, не иначе сегодня праздник у них большой. Ты не знаешь, что они сегодня отмечают?

Он поднялся с кровати, потопал ботинками, проверяя, хорошо ли они наделись и надежно ли зашнурованы, – иногда от этого зависела жизнь.

Можешь бежать, останешься в живых. Не можешь, останешься лежать на чужой желтой пыльной земле. Боб Фелтон погиб, потому что не мог бежать так быстро, как надо, – у них на глазах упал лицом вперед, и камера отлетела в сторону, подпрыгнула и повалилась набок, как будто тоже подстреленная, и Би-би-си потом долго пыталась получить его тело, но так и не получила. Неизвестно почему афганцы решили его не отдавать, и Боб навсегда остался здесь – в твердой, как камень, растрескавшейся желтой земле. Впрочем, если похоронили в земле, значит, ему крупно повезло.

Боб говорил, что больше всего на свете ему хочется английского пива. Просто пива и больше ничего. И еще он говорил про свою лошадь, только Ольга позабыла ее имя, какое-то замечательное имя, то ли Изумруд, то ли Кристалл. У него был титул – герцог, кажется, или граф, – и всех это почему-то очень веселило, и его самого тоже.

«Британия потеряла одного из своих лучших сыновей», – печально констатировал ведущий новостей Би-би-си в программе, посвященной операции «Буря в горах», – и все. Жизнь и смерть Боба Фелтона больше никого не интересовали.

Ну и что? Погиб при исполнении служебных обязанностей. Это просто такая работа.

– Я принесу воды, а ты запри за мной дверь, – распорядился Ники, перестав чесаться. – Стой и слушай. Я постучу три раза, тогда откроешь.

– У тебя паранойя.

– Я жить хочу. Меня Бахрушин на проходной повесит, если с тобой что-нибудь…

– Ладно, заткнись, – перебила Ольга довольно резко. О Бахрушине думать было никак нельзя. У нее почти все время получалось не думать и только иногда ничего не выходило.

– Давай!

Она кинула ему ключи, он поймал, выскочил за дверь и пропал. Ольга задвинула хлипкую щеколду – как будто это сможет их от чего-то уберечь! – и прислушалась. В коридоре было тихо. Под окном хохотали давешние афганцы. Пахло гарью вчерашней бомбежки – дождь прибил дым к земле, сегодня трудно будет дышать.

Впрочем, здесь всегда трудно дышать.

Вернулся Ники, стукнул три раза, и она ему открыла.

– Давай быстрей, а то свет выключат. Может, мне пока побриться?..

Ольга налила воды из канистры в литровую банку – каждому по полторы кружки, – сунула кипятильник и оценивающе посмотрела на Ники. Он весь зарос светлой щетиной, белые, сильно выгоревшие, отросшие кудри торчали в разные стороны. В обычной жизни ее оператор был почти наголо брит, может, поэтому сейчас выглядел как-то особенно дико.

– Побрейся, – решила она, – только все равно это как-то… неконструктивно.

– Почему неконструктивно? – спросил Ники из ванной. В трубах засипело и затряслось, словно кто-то пытался выдрать их из пазов. Ники негромко выругался.

– Завтра опять зарастешь, а бриться будет негде.

– Да ла-адно! Завтра будет завтра!

– Телефон не работает. – Ольга смотрела, как крохотные воздушные пузырьки облепляют спираль кипятильника, отрываются и поднимаются наружу.

– Подумаешь, бином Ньютона, – пробормотал Ники невнятно, наверное, от того, что рассматривал в крохотном зеркальце свою небритую шею. – Он уже сто лет не работает.

– Не сто лет, а десять дней.

Десять дней связи не было – кроме спутника, который время от времени выходил из тени, и тогда им удавалось передать очередной сюжет. В корпункте еще до войны обещали специальный спутниковый телефон и надули, конечно. То есть дали, но с этой линией моментально что-то случилось, наверное, так и было задумано – в начале войны с корреспондентскими линиями обязательно что-нибудь случается. И цензура, цензура, твою мать!.. Чего только они не делали, чтобы ее обойти, чтобы снять хоть что-то, отличное от «официальной точки зрения», на какие ухищрения ни пускались! Особенно старались сиэнэновцы, которым «официальная точка» совсем не годилась. Время от времени их высылали, и появлялись следующие. Ольга удивлялась – сколько у них там желающих снимать войну!

Пузырьки от спирали кипятильника отрывались все быстрее, всплывали и лопались. Ольга наблюдала.

– Ну чего? Еще не кипит?

Ники хотелось кофе. Еще ему хотелось яичницы с сосиской и свежим черным хлебом. Помидора хотелось невыносимо. А еще помыться и спать – несколько суток подряд, и чтобы не бомбили.

Он протиснулся мимо столика, на котором закипала вода, раздвинул полоски жалюзи, как давеча Ольга, и посмотрел на улицу. Гор не было видно, сплошные облака. Даже соседнего дома, наполовину снесенного «скатом», не разглядеть.

Дождь, туман, запах гари, арабская речь.

Ему вдруг показалось, что среди удручающе одинаковых бородатых лиц он увидел знакомое, которому вовсе не следовало там находиться, и это было странно.

– Оль!

– Что?..

– Подойди! Быстро только!

Она подошла и оказалась у него за плечом. Он слышал, как она дышит, легко и редко. Тонкие пальцы взяли его за майку – он скосил глаза. Розовые женские пальцы на его черной пыльной майке в белых разводах от пота.

Будь оно все проклято.

– Что, Ники?

– Вон справа, видишь, на броне?

Она еще придвинулась.

– Вижу. И кто это?

– Не Масуд ли, часом?

Ольга сбоку посмотрела на Ники, очень близко, но он выдержал характер и поворачиваться не стал – не заметил как бы! – и она опять глянула на улицу.

Человек в камуфляже, в распущенной пестрой косынке, с «калашниковым», болтавшимся на бедре – он все время придерживал его рукой, – был похож и не похож на корреспондента агентства «Аль Джазира».

– Ну чего? Он? Не он?

Ольга пожала плечами:

– Черт его знает. Может, и он.

Ники отпустил жалюзи и вытер о штаны пыльные пальцы.

– Так мы с ним на север поедем? – осведомился он мрачно. – И где тогда наш «калаш»? Или что? У него есть, а у нас нет? Так нечестно.

– Это точно, – пробормотала Ольга и посмотрела на банку. Вода в ней кипела белым ключом. Пусть покипит пять минут – на всякий случай.

– Надо этих найти, из «Рейтера», которые с нами едут.

– Найдем.

– А есть чего будем?

– Чего-чего!.. Консервы!

– Вот они у меня где, эти консервы! – злобно сказал Ники и попилил себя по свежевыбритой шее. Лицо от лба до скул было сильно загорелым, ниже тоже загорело, но меньше, от этого казалось, что верхняя часть лица у него намного грязнее нижней. Впрочем, Ники, наверное, не тратил драгоценную воду на умывание. Купить можно было только кока-колу, которой умываться нельзя, да и пить опасно.

– С какой точки снимаем?

– Да ни с какой! Разве они дадут снимать откуда-нибудь!

– Значит, опять дворец?

Съемки разрешались только на фоне разбомбленного президентского дворца, очень живописно, если не каждый день.

– Опять, Ники. Что ты спрашиваешь, когда сам все знаешь!

– Я знаю все, – подтвердил оператор и выдернул желтый шнур кипятильника. – У меня галеты есть. Будешь?

– Буду.

Некоторое время они молча пили кофе и хрустели галетами, как две собаки улучшенным кормом «Чаппи».

Ольга стряхнула крошки с колен и заглянула в свою кружку. Кофе удручающе быстро кончался. Ники наблюдал за ней.

– И как это тебя Бахрушин отпустил?.. – вдруг задумчиво спросил он и поболтал в кружке ложкой. – Был бы я Бахрушин, ни за что бы не отпустил.

– Вот потому ты – не он, Ники!

– Это точно.

В дверь загрохотали, так что вздрогнули древние жалюзи на окнах, и паника приналегла на грудь и горло, сжала пыльные холодные кольца.

Впрочем, те, кто на прошлой неделе увез из гостиницы американскую девушку-фотографа, которую с тех пор никто не видел, не стали бы стучать.