Прежде, Катька, тут, на косе, тучи отдыхающих роились со всех концов великого Союза. Золотые были денечки для местных, как в Крыму, – комнаты нарасхват, койки даже шли нарасхват. А сейчас – анклав, он и есть анклав. Дорого, добираться неудобно, то-се. Литва вот границу свою захлопнет, и совсем тут не будет ни души. Ты вот тогда мне, вечером-то, говорила, – Кравченко вздохнул, – место тут не очень. Нет, места тут, Катя, отличные. Только вот для нас они чужие. Одно слово – Пруссия. И как там ни называй Пилькоппен – Морским, Росситтен – Рыбачьим, а Кранц – Зеленоградском, все равно места эти останутся такими же, какими они были до нас. Дед мой Кенигсберг брал. – Кравченко, щурясь, смотрел на церковный шпиль, освещенный солнцем. – Сколько тут солдат тогда полегло, в сорок пятом. И наших, и фрицев, сколько крови пролилось на этой полоске песка… У меня тут у самого странное чувство возникает иногда, какое-то дежа-вю сплошное. Так и хочется крикнуть: «В атаку! Ура!!» Особенно когда я этого немца-пастора, как сегодня, вижу.