Читать книгу «Облачный Храм» онлайн полностью📖 — Татьяны Мудрой — MyBook.
image
cover

Татьяна Мудрая
Облачный Храм

Каждый человек сотворён из воспоминаний.

Воспоминания соприкасаются с тем, что называется реальной действительностью.

Однако не совпадают с ней целиком и всецело.


Облака в апреле.

При этих словах за горячей лобной костью возникает целая картина: поселковая улочка упирается, как в стену тупика, в ручной сосновый лес. Тротуары из выпуклого – прямо хлебная буханка – клинкерного кирпича вытаяли едва наполовину, на рыхлом льду мостовой – глубокие прозрачные колеи, в которых плещется голубая весенняя вода. Дома и домики под железной, крашенной суриком, или черепичной замшелой крышей. И чуть вдали парят, вздымаются над лужами, над домами, над лесом, посреди густой весенней лазури блистательные громады. В точности как на полотнах художника Николая Дубовского, о котором ей пока известно лишь то, что он рисовал с натуры красивые облака. (Надо говорить «писал», только она пока о том не догадывается. И о том, как много разнообразных и куда более плотных образов вместил художник в пространства своих полотен – тоже. Пока у нее в руках лишь тощенькая стопка открыток.)

Град, грады, городки, замки и замки – всё сотворено из яркой белизны. Свинцово-серая краска – не для нас, беременные непогодой тучи вычеркнуты в этом сезоне. Девочка в войлочных ботиках поверх тонких башмаков с перекрещенной, как знаки «морского боя», шнуровкой возвращается из школы, и апрель стирает всю её беду, как ластик – помарки в тетради. Впереди горделивые стены и башни, храмы, купола и притворы воздвигаются, плывут и обрушиваются в истемна-зелёный лесной сумрак. Сфинксы и химеры небесного зверинца пухнут в боках, расползаются на лоскутья, сливаются вновь и набухают ещё более удивительной жизнью. Если всё живое – лишь помарка за короткий выморочный день, говорил незнакомый девочке поэт…

Ну нет. В детстве день нескончаемо длинен и до краёв насыщен высоким смыслом. В точности как и само детство.

Крошечную, туго запелёнутую в старый шерстяной платок девочку медсестра подносит матери, еле живой от почти двухдневных родов:

– Вот, корми давай свою крикунью. Уёма на нее нету – всех младенцев в роддоме перебудоражила! Сколько на свете живёт – столько орёт.

И тихонько:

– Жить больно уж хочет.

Одиннадцать акушерских месяцев. Четыре с половиной килограмма. Заросшие роднички и чёрный пух на головке, что крепко держится на плечах. Глаза – узкие, тёмные, заплывшие жиром щёлки. Сослуживицы матери будут позже дразнить младенца «гилячкой». Гиляками здесь зовут малый местный народ – нивхов.

– Не удивлюсь, если придется отдавать в школу для неполноценных, – говорит доктор молодому отцу. – Япония с нашим Николаевском совсем рядом, а два года назад там бомбы взорвали. Атомные.

Волосики на черепе скоро выпали, на месте их выросли другие, белокурые. Потом и эти потемнели, но не так сильно. Всё прочее тоже вроде как выправилось.

Отец хотел сына и так был уверен в исполнении своего желания, что даже колыбельную заучил мальчишескую. А переучиваться было, наверное, некогда. Клал девочку головкой на сгиб локтя, баюкал и пел:

 
Спи, мой сынок,
Берег далёк,
Волны качают
мой челнок.
 
 
Я погадаю
Здесь до рассвета —
Много ли рыбы
В сети пойдет.
 
 
Я погадаю,
Много ль на свете
Мой мальчик встретит
бед и забот.
 
 
Ты подрастешь,
Станешь пригож,
В море с сетями
Сам пойдешь.
 
 
Горя не зная,
будешь рыбачить,
Годы удачи
жизнь озарят.
 
 
Вот уже тают
призраки ночи:
Спи, мой сыночек,
скоро заря…
 

Городок Николаевск-на-Амуре 1947 года. Выше двухэтажных райкома и школы нет зданий – прочие дома находятся едва ли не на уровне земли и обнесены забором. Неспроста: где такого забора нет, там легко заблудиться. Ходит рассказ о том, как жена одного поручика выбежала в самом начале пурги бельё с веревок снять – и сильно заблукала. Отыскали через двое суток сидящей на берегу Амура, еле разогнули, чтобы в гроб покласть.

Сам Амур-батюшка – что море, в непогоду на другой берег в лодке переплыть – нешуточный подвиг, не всякий мужчина рискнёт. Вот жёнки выгребались, бывало, когда сугубая беда наставала. Суровая река, могучая волна, но и люди им под стать.

Вся жизнь в здешних местах такая: на грани. Зимним утром прокопаться до нужного места – задача не из легких, да и потом двигаешься как в траншее. Печь в крошечной халупе, где ютятся две семейных пары с младенцем, топится не переставая. На ней и готовят, и белье кипятят, и воду для мытья внучки греют: только в воде и перестает орать. Ну и тогда, когда потешают ее. Как-то явилась с визитом патронажная сестра – молодая бабушка у печи ведьмой пляшет, крышками от кастрюль гремит, дитя веселит. Удивилась…

И еще дитя молчит – когда кормят. Рот потому что при деле находится.

Летом на толстом слое парного навоза и поверх него – речной, пойменной земли китайский редис вырастает длиной в мужскую ладонь, морковка – с руку до локтя, свекла и картошки – с ребячью голову. За брусникой молодой отец ездит во Владивосток. Горький корень сами едят, сладким соком дочку и внучку Танюшку выпаивают. Любит очень. Картошку, размятую с молоком, – тоже. Первое в жизни слово – дяй! Дай, то есть.

Второе…

Семи месяцев отроду воткнула в нее мать, отпросившись с работы, сосок – как плюнет! Улыбнулась и чётко так говорит: «Тьфу!»

То есть, выходит, сама себя от груди отлучила.

Дед, по профессии воспитатель юношества, забеспокоился, что кулачки у дитяти некрепко сжимаются. Стал рефлексы тренировать: протянет игрушку – отдёрнет, протянет, а когда девчушка попробует ухватить – снова отдёрнет. Так натренировал, что однажды внучка вмиг скатерку со стола стянула, никто и глазом моргнуть не успел. Хорошо, одна солонка там была, и та пустая да деревянная.

На день кроватку приходилось ремнями пристегивать к стене: дитя в ней вставало на ножки и как на качелях раскачивалось. Совсем по доктору Споку, только тогда он своей книги еще вовсе не написал. Однажды паковались все на отъезд и позабыли про девочку. Ну и кувыркнулась же она – прямо в открытый чемодан головкой! Обернулась, села в мягкое – и смеётся как ни в чем не бывала…

Это они на родину из эвакуации собирались, однако. С трудового фронта.

На пароходе, что много дней подряд идёт вверх по Амуру, палуба скользкая и вся в угольной крошке; девочку, чтобы выглядела чистой, приходится по нескольку раз на дню переодевать – резва, непоседлива и неуклюжа. Шлёпнется – не заплачет, только «ох» скажет. Поднимется, коленку потрёт и бежит себе дальше.

В поезде семья устраивается в купейном вагоне: мобилизованный отец, уволенная с почётом мама, мамины матушка с папой. Едут прямиком в град Москву, столицу нашей Родины, которой стукнуло восемь сотен лет и где лет этак восемь назад окоренились многие приволжские родичи бабушки. Весело едут: отпускной полковник играет с ребенком, расспрашивает, нянькается вовсю. Травит остальным байки.

В поезде произошёл первый в жизни девочки непонятный случай. На остановках народ бросался за покупками, поездные двери – разумеется, не той системы, что называется «осторожно-мы-закрываемся», с внутренней пневматикой в две атмосферы, – были приоткрыты. Никто не заметил, что отважное дитя, перекинувшись через дедово плечо, зацепилось пальчиками за тяжелый стальной край. Но когда один из курильщиков зачем-то потянул створку на себя, дед мгновенно вложил в узкую щель свободную от ребенка руку.

– Ценой своего увечья девчонке пальцы спас, – ворчливо заметил отставной военфельдшер, бинтуя дедову руку. – Отрубило бы, как гильотиной, – и привет.

– Не обязательно, – ответил дед, слегка морщась. – Говорят, до двух лет конечности регенерируют почти как у ящериц. Келоидные ткани. Не слыхали ничего подобного?

Врач воззрился на деда, как на сумасшедшего. Однако сошло – списали на боль и прочие переживания.

Что сам дед хотел после гимназии выучиться на врача (семнадцатый год, попал в стык времен), да не позволили поповичу из бывших, – мало кто знал.

Московские родичи устроились в столице основательно: сначала наши дальневосточники гостят у одних, потом у других. Одна квартира напротив МИДа, другая на Плющихе; огромные коммуналки с одним небольшим семейством в придачу, похожие на купол потолки с лепниной, мусоропровод на кухне, ванна в рост человека. Буфет, похожий на знаменитый Нотр-Дам-де-Пари, с двумя башенками над резным дубовым корпусом. Один такой у смоленской тети Вали, другой, попроще, у плющихинской тети Тани. Впоследствии экскурсия к родне становится для девочки лучшим приключением: чистая, вкусно накормленная, Танюшка-меньшая сразу же садится в укромный угол с любой хозяйской книгой в руках и – не слышно, не видно. На редкость спокойный и беспроблемный ребенок…

Почти по Аспергеру.

Но так будет лет через пять. Пока семейство Мудрых-Троицких торопится вить гнездо в тех местах, где нет ограничений на прописку.

В Подмосковье семейство почти сразу купило четвертушку дома – дед подкопил длинного дальневосточного рубля столько, что и грабительский обмен по схеме «один к десяти» не вполне этот рубль подкосил. Дом стоял рядом с изумительным сосновым бором: когда десятилетия через два он оказался всего-навсего лесопарком, ореол слегка померк. На другой стороне улицы, в лесу, не было никаких строений, кроме узкой шкатулки детского туберкулёзного санатория – один этаж, широкие «венецианские» (поселковая терминология) окна, в них по вечерам рыжие огоньки ламп. Поначалу девочка завидовала этим детям, пока не объяснили.

При доме был сарай из досок, поставленных на торец, как принято у североамериканских поселенцев. Пол сарая земляной, в устилавшем его сене летом заводились абитуриенты: приезжали сдавать экзамены в московский институт. Несколько позже в закоулке между сараем и забором появилась уборная. Бегать туда зимой в двадцатиградусный мороз было рискованным предприятием. Для этого висело на вешалке одно пальто и один платок на обеих женщин, жилет из настоящей ленд-лизной обезьяны и ушанка – для мужчин. Малышку до поры до времени всаживали в помойное ведро – умывальник располагался рядом с обеденно-кухонным столом. Мылись мужчины в бане, женщины – в огромном алюминиевом тазу: одна стоит, другая поливает сверху из лейки. Для Танюшки предназначалась цинковая ванночка и в ней – по пояс тепловатой водицы.

Бабушкина младшая сестра, тетя Валя, певица хора Свешникова, и ее муж дядя Толя приехали из Германии в машине с гудком-грушей. Называется Фольксваген. Привезли дочку Соню и мне в подарок двух немецких кукол, одну на время, другую навсегда. У этой навсегдашней, глаза вращаются и накрываются веками – если снять паричок из настоящих локонов, виден противовес. Глаза сделаны на протезной фабрике, поэтому как настоящие. Тело моложе головки – младенческое, с перетяжками на целлулоидных запястьях. Каждый пальчик, каждая ямочка вытиснены в пластмассе, любой ноготок прорисован как резцом. Мою куклу зовут Маргарита, Рита. Светло-русые волосы, которые можно завивать на тряпочные бигуди, персиковый румянец на щеках, тёмно-голубые глаза под пушистыми ресницами, губки бантиком, изящный носик. Дедушка по моей просьбе шьёт ей приданое: фланелевые башмачки-пинетки взамен лакированных туфелек, простенькие платья, чтобы не трепала дорогое шелковое, и тёплое пальтишко с капором на зиму.

Дед в вечерней школе руководил кабинетом физики. Оттого под разогрев пищи использовали внешний сосуд от калориметра, сплошь эмалированный, с небольшой щербинкой: снаружи коричневый в пупырышках, внутри голубой в синюю крапинку. Думалось – колориметр, такое ощущение от цвета и шероховатости. Лет этак через десять девочка слегка удивляется, получив для опытов на руки настоящий прибор, – оказывается, эта посуда вовсе не для готовки.

Странные для малого ребенка понятия и мысли.

Вот та самая Танюшка, которую научили складывать буквы в четыре года по специальной слоговой методе (снова дедусь постарался), с куклой Ритой, взятой в охапку, лезет на чердак по новой лестнице – толстые ступени, надежные перила – и там читает вузовские учебники. Книги родительские – отец и мать оставили дочь на бабушку и сами учатся быть учителями. Преподавателями.

Хрестоматия по педагогике: Ян Амос Каменский, Макаренко. Пирогов, Бецкой, Песталоцци.

Хрестоматия по литературе и искусству. Моцарт и Мольер слегка путаются в разумной головке, оба умерли героически, на сцене или в постели – безразлично: создавая прекрасные образы и вечную музыку.

Это уже корм запойного чтеца. Первая в жизни книга тоже была не совсем детская: про рыцаря Айвенго и красавицу Ревекку. Первый вопрос по тексту: почему мы говорим не так, как написано? «Што», а не «что». «Знатнаво», а не «знатного».

Примат буквы над звуком.

Превосходство выдумки над жизнью.

Священная пара, почти одинаковая с виду: рыжий, как огонь, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле в переводе Заболоцкого (никто не говорит девочке, что тот еще и поэт) и необузданными иллюстрациями Гюстава Доре – пиршество плоти и духа. Голубовато-синий, как вода, «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера (кто догадался дать такую жестокую книгу детям, убрав со страниц самое лучшее – любовь?), – первый опыт ужаса и благородства. Пепел Клааса стучит в сердце Панурга. Живая вода из источника феи Бакбюк врачует истерзанное пыткой тело Катлины. Тиль и Неле совершают паломничество в Телемскую Обитель. Потешный и уродливый внешне Сократ – мудрейший из мудрецов: это он своим варевом из цикуты наводит на влюблённых провидческие сны. Невероятное переплетение сюжетов, верное течение мысли.

Истинные книги не меняются – только становятся глубже. На родных в такой мере положиться нельзя: как-то мама явилась домой без обычных своих косиц, уложенных сзади в тугую «корзиночку», – в крутом перманенте. Еле по платью опознали – шелковое, бордовое, с обильными круглыми пуговками спереди и на обшлагах узких рукавов. То есть это, разумеется, Танюшка так начудила: стоит и говорит: «Чужая тетя пришла». Бабуся тоже бывает разная – то добрая, улыбается во все круглые щечки, покрытые сетью красноватых жилок, то, почти без перехода, – «иди жрать, сволочь». И то, и другое у нее от заражения крови: выдавила прыщик под глазом и чуть не умерла, пенициллина тогда еще не изобрели. Удивительные люди – мама, бабушка и даже папа. Сами меняются, а разговоры их – нет. Так и вертятся вокруг того, какие дрова привезли и хорошо ли уложены в поленницу, что приготовить на обед, чем стирать белье – новым куском вонючего стирального мыла или обмылками – и какие сны тебе снились во время дневного отдыха. Да никакие: Танюшка не умеет спать при свете. Лежит в кроватке и потихоньку выдергивает петельки из домодельного ковра – олень с короткими, без коленок, ногами, с черно-алым, соблазнительно ярким носом.

Зато по вечерам так страшно, что девочка не хочет ложиться: сидит в кроватке и падает туда без сил, когда заснёт. Тот, кто постоянно гоняется, – людоед из мультика про Мальчика-с-Пальчик. Чтобы он тебя не схватил, нужно быстро найти одеяло, а попадаются всё какие-то пояса и галстуки. Или вот ещё вариант: изо всех сил удариться головой о дерево или камень, а они, как на грех, будто из резины. Тогда, может быть, из одной хмари перейдешь в другую по каким-то черно-зелёным спиралям и сполохам, и новый сон будет, если повезёт, мирным…

Даже без пожара в нём. Из-за программ типа «не давайте детям играть спичками», которые постоянно показывает их телевизор «Т2-Ленинград», Танюшка панически боится зажигать любые домашние приборы: в равной степени наяву и в мечтах. (Это удержится класса до девятого и мало-помалу пройдет после грандиозного конфуза, когда на уроке физики девушка не сумела зажечь спиртовку.)

Вот еще спасение от кошмаров: в полусне вообразить, что ты ложишься в ноги дедушке с бабушкой, что спят тут же, в узкой, пеналом, каморке. Наяву это запрещено, слишком узенький и короткий у них диван, тем более что дед встает ночью – проверить, не наносит ли угаром от накормленного ввечеру печного зева.

Риту класть рядышком в постель тоже не дают: говорят, взрослеть пора.

На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Облачный Храм», автора Татьяны Мудрой. Данная книга имеет возрастное ограничение 12+, относится к жанру «Современная русская литература». Произведение затрагивает такие темы, как «повести». Книга «Облачный Храм» была написана в 2013 и издана в 2013 году. Приятного чтения!