Часть 21. Имаго

Глава 1. Бал смерти

Я вошёл в секционную и остановился, прилипнув спиной к двери. То, что лежало сейчас на цинковом столе, было Таней всего несколько часов назад, ещё несколько часов назад я обнимал её. Я не мог заставить себя подойти к столу, вообще сдвинуться с места сейчас, я не мог сделать и шага, чтобы приблизиться к этому. Таня… Таня… этого не может быть, просто не может быть, потому что существует ещё земля, вообще весь мир, потому что я всё ещё жив, а это невообразимо, если это… если это передо мной – Таня. Таня… без лица, без… всего, одежда спеклась в тело, ударная волна огня превратила всю переднюю часть тела в чёрную кору, прилипшую к костям. Господи…

Таня…

Таня… Я не передал этого никому другому, я не мог никому позволить прикоснуться к ней, даже теперь, даже… к такой. Я должен сам пройти до конца, до конца, потому что там, в конце, конец и для меня.

В эту маленькую секционную я пришёл из другой, куда привезли несколько кусков тела Марка Лиргамира, каждый из них был не больше сигаретной пачки, а большая часть намного меньше, просто брызги… Я вошёл вначале к ним, к группе, которая должна была заниматься его трупом, не решившись сразу идти сюда… Ребята, в растерянности стояли вокруг стола, глядя на обожжённые куски плоти, который они уже успели отделить от обломков автомобиля.

– Валерий Палыч…

– Н-ну, что у вас? – спросил я, чувствуя сюрреалистичность происходящего.

Они обернулись ко мне.

– Да сами видите… пипец… – недоуменно проговорил один из них. – Я не знаю… какая наша тут работа? Причина смерти кому-то не ясна? Или… что? Опознание какое-то нужно? ДНК-анализ или… Что надо сделать?

– ДНК если бы и делали, то сравнивать не с кем, у этого человека не осталось родственников, – сказал я. – Попытайтесь понять, хотя бы, один человек был или…

– Как? Для этого все куски надо собрать и… тогда…

– Соберут, не беспокойтесь, все принесут. Считайте, что ваша задача именно в этом, – сказал я.

Я вышел от них и… пришёл сюда…

Вошёл Семёныч, обернулся на меня.

– Ну чё, Валерий Палыч, ты рановато как-то, я не успел ещё… ни обмыть, ни… коса, вон, отдельно лежит, надо ж… сорвало взрывной волной всю плоть… Ты чего такой сёдни? Устал?

– Да, – выдохнул я.

Семёныч взял шланг, он действовал привычно, всё как всегда… как всегда… как всегда…

Я не смогу больше смотреть на смерть. Я упился смертью по самую макушку… Я вообще ничего больше не смогу, только умереть. Смерть, ты взяла Таню, забирай меня, но прежде… прежде дай мне… упиться моей потерей, прочувствовать до конца, я упьюсь этой болью, как ядом и умру от него. Я буду умирать, прикасаясь к тому, что осталось от неё, к тому, что я любил… я всё любил в ней. Не было ничего, что мне бы не нравилось, что не было мне дорого. Каждая улыбка, каждый волосок, складочка, чёрточка, каждая родинка, а их у неё всего-то шесть штук на коже, и я знаю их все, как и каждую выпуклость её тела, я знаю все оттенки её аромата, я знаю всё и всё чувствую… Почему я отпустил тебя? Почему не почувствовал, куда ты уходишь?

– А это та, что на рокера приходила глядеть, да, Валерий Палыч? – Семёныч посмотрел на меня. – Ну да… коса-то её. Н-да… Во, как они… эх… такие молодые…

Он закончил, оставив мне тело, и вышел, вытирая руки. Заглянул Горбенко.

– Ты чего, Вьюгин, стоишь как этот? – он глянул на стол. – Чего парня не вскрываешь, уж вечер?

– Это де-евушка, – произнёс я, еле-еле шевеля губами.

– Да? Я подумал, подросток… – искренне удивился Горбенко. – Ну ты заканчивай, наши поляну накрыли, Новый год отпраздновать… Давай, не тяни, твоя смена-то закончилась, а ты всё тянешь.

– Я не на смене, – проговорил я, но он уже вышел.

Я подошёл ближе к столу. Как я смогу сделать это?

Никак. Я не стану этого делать. Невозможно, что после всего я ещё и…

Перед моим мысленным взором появилась Таня, какой она открыла мне дверь ночью накануне первого мая восемьдесят пятого года, распущенная коса, тонкая шейка, торчащая из слишком широкого свитера…

Как она спала в ту последнюю нашу ночь… Если бы она осталась до утра, осталась бы жива?..

Как мы шли в поместье ночью с мешком золота, и в темноте она взяла меня за руку. Маленькая холодная рука, она сразу согрелась в моей ладони…

Как мы сидели в подвале, пока дерущихся подростков растаскивала милиция, как пахли её волосы…

Как всё случилось в первый раз… как она притянула меня к себе, шепча:

– Валера… Валера… я так люблю тебя, я так…

Как я увидел её в больнице, когда Саша показал мне, что с ним «Снегуйка»…

Как она выскочила на замёрзшее крыльцо психиатрической в страшном линялом больничном халатике и носках…

Как…

Боже мой, вся моя жизнь – это ты, Таня, в ней помимо тебя вообще ничего нет.

Я тронул её руку…

И отдернул сразу…

…Только через пять дней нам позволили похороны. Лётчика нигде не было, я не мог его найти все эти дни. Куда он делся, запил, что ли? Я и сам бы запил, если бы не мама, и теперь мне страшно не хватало его.

Громадная толпа, но всё же не такая большая, как на похоронах Книжника, собралась на Девичьем поле, проводить Таню и Марка. Закрытые гробы, из идеально полированного дерева, белый и чёрный, никакого пафоса, никаких прощальных слов тоже не будет, этого не вынесет никто из тех, кто пошёл на продолжение похорон, словно растянувшихся с ноября по январь.

Множество людей из модной и музыкальной среды, из наших, журналистских, камеры, а чуть поодаль – комментаторы, которые не стыдились вести репортажи, так же делали, когда хоронили Володю. Но сегодня болтунов больше, чем поклонников. На похоронах Книжника было море его фанатов, сегодня таких людей было значительно меньше тех, кто непосредственно был знаком с Таней, кто работал с ней. Марка вообще знали очень немногие, а родных у него не осталось, каких-то дальних кузенов мы так и не доискались.

Здесь, и после, на кладбище, были Мэри, Вилор, Сергей Смирнов, Гарик Теребухин с красным носом, натёр соплями, похоже. Здесь были все одногруппники Тани, странно сбившиеся в испуганную стайку, они всегда были такими весёлыми в нашей компании, но ещё с похорон Володи, это стало не так. И всё же тогда они были вместе с Таней, с Марком, Вальдауфом, в их гуще казавшимся гусиным вожаком, а сегодня Щелкун и Саксонка держались крепко за руки, хотя раньше я этого не замечал, в отличие от Табуретки и Очкарика, которые рук и прежде не размыкали. Я знал, что их отъезд в Канаду уже в марте, они говорили об этом на поминках Володи, о том, как они продавали вещи, как думали, что всё же взять с собой, много болтали тогда об этом…

Боги Курилов, немой и белый в синеву от водки, еле державшийся на ногах, он даже руку мне пожал с опозданием, будто вглядывался, узнавая, а теперь не мог оторвать глаз от гробов. Я боялся, как бы он не упал, шепнул Щелкуну насчёт него. Тот кивнул и стал держаться поближе к Курилову.

Вальдауф, напротив, абсолютно трезвый, вытягивавший голову так высоко, что казалось, что его пронзили ломом, лицо его было бледно, даже в сизый, он как-то постарел внезапно, и, казалось, что ему не под пятьдесят как было, а все семьдесят. Его локоть сжимала Марина, державшая дрожащий букет, похоже, ей страшно, словно она попала в фильм ужасов. Чего она боится? Разговоров, что витали кругом: «На сороковой день»… «Да, забрал её на сороковой день»… или, что и её Вальдауфа кто-то отнимет? Так и хотелось сказать: «Не бойтесь, мадам, вашего мужа никто не тронет».

Гробы, конечно, никто не открывал, и тел никто не видел, когда я спросил в морге, мне сказали, что Таню опознали, а в случае с Марком опознавать было нечего. Когда я с изумлением посмотрел на санитара, который сказал мне это, он смутился немного и проговорил, отворачиваясь:

– Ну это… Такой сильный взрыв, понимаете? Фрагменты тела и… не беспокойтесь, мы собрали всё, что смогли.

О том, что там, в Танином гробу я знал, но думать, об этом был не в состоянии. Так что открывать Танин гроб было незачем, да и невозможно, таких мертвецов не показывают никому. А я всё думал, когда погиб Володя Книжник, с Таней были все, так или иначе, а я теперь остался совершенно один, потому что даже мама и отец объединились, но меня они в своё объединение не звали, вдвоём переживая горе. Только Катя и Ваня были со мной, но Катя с чего-то взялась казниться, что мало уделяла внимания подруге, что та запуталась, а Катя, старшая, никогда не помогла советом.

– Но я так занята была в последнее время, Анюта маленькая… а у Тани столько работы… как-то разошлись мы с рождением Анечки… да и… уезжала она…

И всё причитала:

– Как же так, Платон, как же так? Почему их убили? Разве Марк занимался чем-то опасным?

На этот вопрос у меня не было ответа. То есть для Кати не было, а сам я знал, кто убил мою сестру и Марка, и почему. Вот только я не знал теперь, как мне отомстить за это. Я пока вообще не мог собраться с мыслями, но эта мысль – единственная, что ещё держала меня, что называется, на плаву. И то ещё, что нужно хотя бы похоронить их. Но, надо сказать, мне помогла и очень Мэри, собранная и какая-то удивительно пробивная, она везде смогла пройти без очереди и сказать именно то, что надо было во всех конторах от ЗАГСа до кладбищенских дельцов. Заплатить за то, чтобы захоронить ребят на Ваганьковском, к родственникам Марка пришлось какие-то по моим представлениям немыслимые деньги, просили ещё больше, но тут Мэри как раз проявила себя в очередной раз:

– Вы что это, шутки, что ли, шутите? – усмехнулась она, сверкая карим глазами-бусинами, маленькая, но жилистая, и внутри, вероятно, значительно более сильная, чем остальные. – У людей там оплаченный участок аж двадцать метров, все родичи Марка там лежат, двадцать пять человек, он – последний в семье, и вы намерены препятствия чинить нам? Да я в прокуратуру щас пойду, и в ФСБ, а тут ещё журналюга со мной, так вас на НТВ и в «Криминальной России» пропесочит, что поедете в Нижний Тагил работать и разрешение бесплатно дадите.

Последняя угроза, похоже, подействовала сильнее всего, и я почувствовал в который раз, что «четвёртая власть» имеет вес. Сергей Смирнов присоединился к нам немного позже, говоря, что клипы «МэМи», что они сняли осенью, с участием Тани выйдут на МузТВ и на MTV на Рождество.

– Они обосрались от счастья, когда я принёс им кассеты. А вот альбом ещё сводят… Но ничего, к весне и этот релиз будет. А ведь… сороковой день был, когда Таня…

Мэри взглянула на него и качнула головой, молча, щадя мои чувства. И Сергей замолчал тоже.

Мне и самому было не по себе от этих мыслей, все перешёптывались, никто не был суеверным, но все шептались.

– Володя так любил её, вот и…

– Но тогда причём здесь Марк?

– А Марк любил Таню… – резонно отвечали спорщики.

Об этом говорили все, перешёптывались и во время похорон и, особенно потом, на поминках.

Когда мы со своей процессией проходили мимо могилы Володи, шёпот и ропот в нашей процессии усилился, словно цепляясь за все эти припорошённые снегом венки, за фотографию на его могиле, он улыбался весело и молодо, словно был рад встрече…

На поминках говорили в основном те, кто работал с ними, потому что никто из близких ни слова произнести не мог. Рестораном, кстати, тоже занимались Мэри с Сергеем, сняли ту же «Прагу» в центре Москвы, что и Марк, когда прощались с Володей, а до этого с его матерью. Я предоставил ребятам свободу действий, чувствуя благодарность, и хотя ездил с ними всюду, потому что надо было оплачивать, подписывать, соглашаться, и думать, а это очень отвлекало. Я с ужасом ждал, когда эти хлопоты закончатся, как я начну думать по-прежнему, и в моих мыслях не будет Тани. То есть живой Тани, как неотъемлемой части моей жизни…

Выдержав официальную часть поминок, ближние оставили сборище опьяневших участников действа и отправились к нам с Катей. Все, кроме Вальдауфов, потому что профессору стал плохо уже по дороге с кладбища, уже, когда мы шли от свежих могил, рыжевших посреди снега и заваленных цветами. Он вдруг остановился, качнувшись, сразу оказавшись каким-то длинным, Марина в ужасе заплакала, крича на помощь, и била крыльями над ним как серая голубка. Тут же вызвали «скорую» и увезли, я так и не знал пока, чем обернулись для него все пережитые потрясения.

Наша квартира была, конечно, не так как Танина приспособлена для сборищ, но нам не было тесно, напротив, это создавало некоторое единение. Даже Ваня не уходил спать всю ночь.

Много говорили о них, много обсуждали. Молчал только Боги Курилов, мне кажется, он пил всю неделю до похорон, вид у него был такой, что я невольно следил за ним весь день, будто получив его в наследство от Тани и, чувствуя, что должен позаботиться о нём. И на кладбище он выдыхал парок на морозе, на бороду ему оседал иней, а он смотрел куда-то в небо, будто там надеясь увидеть тех, кого мы потеряли сегодня. И после молчал весь вечер, только пил водку полными рюмками, не морщась и не чувствуя опьянения и облегчения, как мне казалось.

Спорили, дрожащими голосами. Я тоже говорил много, алкоголь развязал язык, и я болтал без умолку, рассказывая о Тане, начиная с раннего детства и открывая, между прочим, для некоторых тайны её ранних лет, о которых многие не знали, всем этим я высказывал, а вернее, пытался высказать, проявить восхищение силой её духа и твёрдостью, с какими она привыкла проходить все испытания. Но, к счастью, у меня хватило ума и не хватило опьянения, чтобы выболтать о ещё более серьёзных и тяжёлых испытаниях в её уже взрослой жизни. На ум шли только светлые мысли о ещё ленинградском нашем детстве.

Но время перекатилось к утру, Щелкун и Саксонка засобирались первыми ещё около полуночи, жили они далеко, а метро через час закроется, к тому же у них маленький ребёнок и родители, которым завтра на работу. Очкарик с Табуреткой потянулись вместе с ними, как и пришли. «МэМи», то есть Мэри с Сергеем, и Вилор с женой оставались дольше, до самого утра. Катя плакала и говорила, как она виновата, что осуждала Таню, даже Мэри снизошла до того, что обняла её, сказав:

– Фигня, Катюшка, все завидовали Тане, даже такие как ты… Но не я! – она усмехнулась невесело. – Я жалела её… такая красота, а эти… присосутся и не оторвать, хрущи…

Сергей Смирнов был не просто молчалив, мне кажется, он даже забыл, как говорить и смотреть вокруг. Пока занимался скорбными хлопотами, он ещё как-то был оживлён, а увидев гробы, кладбище и Володину могилу снова, словно всё вспомнил и потерял силы. Он пил вместе со всеми, но захмелел очень быстро, и уснул у нас в кресле, Мэри взялась поднимать его, когда все двинулись уходить, но я остановил.

– Пусть спит, Мэри… Оставайся сама тоже, мы постелил тебе вот тут, на диване.

Чуть позже я услышал, как он плакал, а Мэри что-то тихо говорила ему. Я не стал заглядывать в комнату…

Мама и папа всё время были рядом, но накануне они ужасно ссорились, и мама опять выкрикнула отцу:

– Ну, так и не ной, она не твоя дочь, можешь расслабиться, так тебе легче? Можно не переживать?!

– Как тебе не стыдно! – задохнулся отец. – Ты… как ты можешь?!

– А мне плевать на твои капризы, осточертел уже, эгоист!

– Лара! – вскричал он со слезами в голосе.

– Мама!

– Замолчите оба! Нет больше… моей девочки… – и зарыдала так горько, падая на диван, что я остолбенел в первое мгновение.

Отец подполз к её боку, и они плакали вместе, обнявшись. Так я их и оставил, а на утро они пришли, крепко прижимаясь друг к другу плечами, и держась за руки, они даже лицами стали похожи, как брат и сестра. Думаю, теперь примирение надолго. Хоть кому-то стало лучше от произошедшего…

Как закончился этот ужасный день, я помню плохо, только, что ужасно напились, вначале держались, а потом как сорвало какие-то пломбы, и потеряли, кажется, всякий контроль. На рассвете стало плохо Боги Курилову, и я повёз его в больницу.

Долго ждал в приёмном, пока его обследуют, думая, что с несметными Таниными богатствами, то есть её и Марка, я унаследовал и всех их друзей. Впрочем, они и мне уже давно были близкими людьми.

Вот и Боги выкатили на каталке после ЭКГ и ещё чего-то такого же, я не очень понимаю в этих обследованиях и ещё меньше в терминах, которыми меня обсыпали доктора, понял только, что прямо сейчас Боги не умрёт. Немного спокойнее, я пошёл рядом с ним до самых дверей в реанимацию через кардиологию, хоронить ещё и Боги – этого я уже не вынесу. Дверь в реанимацию передо мной закрыли со словами:

– Инфаркта нет, но откапать надо. Сутки-другие у нас побудет.

– А… что-то… ну, надо?

– Да, вам список сейчас сестра даст. Вы… что? Тоже пьяный?

– А?.. – я задумался на мгновение, может соврать? Но потом передумал и сознался: – Да, да-да… пьяный. У нас… – и забыл, как это называется, весь ужас, что происходит. – Это… а, да… вот! Поминки были.

– Сочувствую. Но пить не стоит, это… чревато. У нас тут коллега накануне умер, прямо на рабочем месте, представьте. Тоже, говорят, прикладывался.

Он уже закрыл дверь, когда меня вдруг дёрнуло током: коллега их умер?! А… Лётчик где?!..

Лётчик, ты… конечно, вот и нет тебя нигде…

О, Боже мой… если ещё и он… Что за бал правит нынче смерть?

Я опустился на какие-то сиденья здесь, возле запертых дверей реанимации, чувствуя, что ещё немного, и меня тоже заберут за эти двери. Вышла сестра со списком того, что нужно принести Боги. Я взял список и едва подумал, что у неё можно спросить, как фамилия того их коллеги, который так скоропостижно… Но не успел, она уже исчезла за запертой дверью.

Я не чувствовал в себе сил идти. Почему я не позволил Кате поехать со мной? Пьяный дурак… ну а как не пить, когда без наркоза жить стало… невозможно.

– Платон… ты чего здесь? Случилось что-то? С кем?