Верно, больше, чем восемь лет, это и ускоритель будто, и порох в наших и до этого не прохладных отношениях. Но эта разлука и то, как я стремился и добирался сюда, сделали меня старше и смелее.
Или наглее.
На ночь меня положили спать на летней кухне, что построена во дворе, вероятно, надеясь таким манером разделить нас надёжнее на ночь. Но я лишь дождался, когда погаснут все окна в доме и вышел тихонько во двор. Собака уже не злилась на меня, признав, что я тут свой, поэтому не отреагировала на мой манёвр: подняла голову и снова положила на лапы, невозмутимо лёжа возле своей будки.
Я знаю, где спит Лёля… Окно открыто – здесь жарко, оно направлено в сад, поэтому утром будет в тени… горячий южный воздух наполнен ароматами, которые не обитают у нас: плодов, зреющих в обильном саду, сочной зелени, шелестящей за забором полыни, шиповника, несколько кустов, которого цветут здесь, во дворе, густым запахом кур и уток с гусями, угомонившимися на ночь в своих сараюшках справа от дома за баней, нагретого за день солнцем бетона на дворе, листьев винограда, начавших оплетать специально для этого построенный навес над столом у крыльца, самих стен и крыши дома, смолы, толстыми янтарными каплями выступающей на деревьях, жирной плодородной земли… Здесь благословенный край, сытая страна…
– Ты… – Лёля не спала, конечно.
Мы обнялись, встретившись посередине комнаты, потому что она поднялась с постели навстречу мне. Тонкая рубашка, она такая хрупкая в ней… как давно я не обнимал тебя… целый день.
Теперь я могу поцеловать тебя так, как не смел при твоих бабушке и деде.
Я позволил себе смелее касаться Лёлиного тела, так как не делал до сих пор, и не посмел бы ещё долго, я думаю… Но сейчас я чувствовал себя увереннее, сильнее и разгорячённее, чем когда бы то ни было.
И ещё: я будто имел теперь право.
Я тоже почувствовала это. Лёнины руки сегодня не стыдились, они будто бы стали сильнее и больше с тех пор как мы расстались. Это так взволновало меня, что я затрепетала в его объятиях, почти задыхаясь. Мне приятна его смелость, я будто бы ждала этого…
Я узнал сегодня, что груди у Лёли мягкие и нежно-упругие и так приятно заполняют мою ладонь, будто бы горячея даже, раньше я мог ощущать их только при объятиях, а теперь узнал, что мои прикосновения к ним приятны и желанны для неё, её дыхание стало ещё горячее, а бывшие вначале мягкими соски превратились в маленькие бусинки, щекочущие мои ладони…
Не знаю, как мы оказались лежащими в её постели и сколько времени мы целовались и обнимались, пока не запели утренние петухи и не забрезжил рассвет, сквозь сливовое дерево, что росло под окном. Сегодня я не посмел коснуться до «милых тайн», как писал Пушкин.
Но посмел на следующий день…
Лёня прикоснулся так, будто это цветок и он не хочет смахнуть пыльцу… Мне кажется, что я гитара в его руках и начинаю звучать мелодией… Самой прекрасной, волшебной… сказочной…
А ещё через пару ночей мы сняли рубашки… Теперь, при свете полной луны, беззастенчиво заглядывающей к нам в окно, как третий участник происходящего, я увидел Лёлю обнажённой… Красота, желание, любовь, аромат её чудесного тела, похожего на нежную белую лилию, жаркий воздух, втекающий в комнату из сада, душистый и сладкий, волнующий, пряный…
Но что весь этот волшебный сад, все сады в мире, в сравнении с Лёлей…
…с Лёней… Его поцелуи превратили меня в мёд или воду, или цветочный нектар… не знаю. Я не чувствую ничего, ничего не слышу и не вижу, кроме него…
Дни мы проводили, помогая в огороде и в саду, где мы, с Алексеем Николаевичем, моим тёзкой, копали картошку, а Лёля с Татьяной Павловной занимались то прополкой, то с тяпками, или собирали сливы, абрикосы, черешню, что до сих пор ещё есть на ветвях огромного дерева в центре сада. Или виноград, растущий на границе между огородом и садом двумя стенами, из этого винограда хозяева делают вино, которым нас угощали пару раз. Или наши девушки ту же выкопанную картошку вынимали из сделанных нами лунок. Иногда Лёля с бабушкой уходили из сада кормить кур, гусей и уток, что галдят в огороженных проволочной сеткой вольерчиках возле огорода. Днём уток и гусей отпускали гулять и купаться в арыке, а потом они тем же строем приходили назад, как и другие водоплавающие в станице, а куры копошились во дворе под предводительством большого бронзового петуха. А ещё каждый день готовили обед, распространяя вкусные запахи, возбуждающие аппетит, пока мы трудились.
Дважды в день по улице мимо ворот прогоняли стадо коров на пастбище в горы, и это довольно жуткое зрелище: теснящиеся друг к другу рыжие лоснящиеся спины огромных животных, вооружённых каждая парой мощных, коричнево-серых в кольцах, рогов, казались нашествием монстров, поднимающих тучи жёлтой пыли.
– В детстве я до ужаса боялась, когда проходило стадо, – смеясь, сказала Лёля, под громкие звуки щёлкающих огромных пастушьих хлыстов, подгоняющих животных. Она по моему лицу догадалась, какое на меня, городского мальчика, это произвело впечатление.
Но часто после обеда мы уходили гулять в горы, что подножиями походят прямо к задам их огорода, только подняться на плато…
Брали с собой молоко в зелёной винной бутылке, казённого хлеба, почему-то здесь так называли белый, спечённый круглыми караваями, вкуснейший и пахучий, ноздреватый хлеб с толстой вкусной коркой, хрустящий и душистый, как рай. А ещё мы брали покрывало – сидеть. На наших головах панамы. Хотя головы в них потеют, но на солнце иначе нельзя. К счастью, здесь много густых рощиц и перелесков, куда мы ныряли, спасаясь от жары.
В тени, на краю таких лесочков мы и устраивали наши пикники. Здесь было безлюдно, будние дни, дневное рабочее время, добрые люди по горам не шастают.
Мы разговаривали как всегда много, пока идём сюда, но расстилая покрывало, уже почти не говорили… Здесь мы увидели наготу друг друга уже при полном свете дня.
Я не предполагала, что мужчины, юноши, бывают такими красивыми, каким оказался Лёня. У него тело Микеланджеловского Давида… гладкая шелковистая кожа, цветом как спелый абрикос из бабушкиного волшебного сада. В Лёнином теле нет ни одной черты, не дышащей совершенством. Я не думала раньше, что красота может быть абсолютной…
…абсолютной… Но я эту красоту всегда видел в Лёле. Я не видел её нагой раньше, но я знал и, не видя, что нет никого красивее её. Меня не удивляло, а только ещё сильнее возбуждало её, открытое мной теперь совершенство.
Теперь я вполне осознал значение слова «хотеть» кого-то. Раньше мне это казалось скорее метафорой, иносказанием, то есть я думал, люди подразумевают под этим, что-то вроде «хотеть быть рядом»…
Я понимала, что наши ухищрения с тем, чтобы положить мальчишку спать отдельно, мало помогали, он приходил через окно каждую ночь. Мы не слышим с Алексеем, Лёлина комната через коридор, но её постель к утру оказывалась, смята и свёрнута чуть ли не в жгут, при том, что я знаю, как спокойно спит Лёля, складки на простыне не сделает…
И спали оба чуть ли не до одиннадцати, при том, что ложились мы тут всегда рано, едва ли не наступлением темноты.
Я оказалась бессильна помешать им. Даже если я стала бы спать с Лёлей в одной комнате, они найдут время днём, да и находят…
Я попыталась поговорить с Лёлей об этом, когда мы остались одни.
Мне приятно, что бабушка Таня и дед Алёша так приняли Лёню, что он понравился им. Мне нравилось, что во время обедов и ужинов мы вчетвером много разговаривали, смотрели вместе телевизор, всего одну программу, из-за близости гор показывает только первая и то не очень хорошо.
Однажды я поморщилась, слушая в новостях о визитах Горбачёва в западные страны, дед заметил это и спросил:
– Тебе не нравится разоружение? Или перестройка?
– Мне не нравится, что на Западе его зовут «Горби», как собаку, – сказала я, невольно хмурясь. – По-моему, президента не могут звать кличкой. Кажется хорошо, что его так полюбили везде на Западе, это впервые в нашей истории… да всех нас полюбили, прямо, как родных, и «перестройка» и «гласность» – самые популярные слова в мире, но всё это… как-то… подозрительно, что ли… Что-то фальшивое в этом. Неправильное.
– Ты не доверяешь их отношению? – удивился дед Алексей.
Я упрямо качнула головой.
– Пусть лучше боятся? – усмехнулся дед.
– Когда нас называли «Империей зла» мне нравилось больше, – сказала я, то, что никому другому, кроме этих людей не решилась бы сказать.
– Ты это серьёзно?!
Я пожала плечами, не находя ответа сразу, на что Лёня засмеялся:
– Это Лёлин конёк, – сказал он, – у нас в школе устраивали исторические диспуты, так она любого за пояс заткнёт, учителя-историки её обожали.
– Тебя тоже обожали, только ты в этих самых диспутах всегда отказывался участвовать.
– Куда мне против тебя!
– Да не прибедняйся, хитрец!
И мы смеялись все вместе. Но потом всё же продолжили прерванный разговор. Обсуждали оконченную афганскую войну, хорошо, что мы ушли оттуда…
– Не знаю, – покачала головой уже бабушка, сама учитель истории, но не работала, правда, уже несколько лет. – Боюсь, после нашего ухода всё станет только хуже… Как и во всей Восточной Европе. Свято место пусто не бывает, на наше место придут другие.
– То есть вы никак не допускаете мирного сосуществования многих стран… Воинственные у нас девушки, а Лёнь? Милитаристки! – опять засмеялся дед.
– Допускаю, и даже очень надеюсь, – сказала бабушка, – но боюсь стоит нам показать окончательно свою слабину, как… А ведь мы ушли отовсюду, всё бросили, всех предали. Неправильно так поступать государству, вроде Советского союза, – сказала бабушка.
– Может, просто больше денег нет содержать всех? – парировал дед, настроенный, очевидно, куда более лояльно к происходящему. – Все на наряды жене ушли.
Бабушка отмахнулась:
– Ой, ну началось! Первая президентша, которая на люди показалась, а вы все злобствуете. Пусть наряжается, муж её любит, вот и всё…
– Если не за наши деньги, то пусть, никто не против. Но вперёд мужа лезть не след. Он на должности, не она.
Дальше мы обсуждали и Тэтчер и всех прочих и, не придя к полному согласию, заключили перемирие на том, что свобода всё же лучше, чем «железный занавес».
Сегодня, когда мы готовили с бабушкой ужин, она спросила, исподволь взглянув на меня:
– Ты влюблена?
Я не ответила, что тут скажешь? Что тут говорить, будто не ясно…
– Будь осторожна, Лёля. Юноши… Вообще мужчины… у них, знаешь, свой интерес, а нам расплачиваться приходится за слабость…
– Ба! – не выдержала я. – Не говори вульгарных пошлостей!
Но бабушка не перестала и продолжила проводить нравоучение, уже опоздавшее…
Мы каждый день заходили чуть дальше, чем накануне. Всё дальше по пути, так увлекающему нас двоих, что мы не можем думать ни о чём другом, кроме того, чтобы снова остаться наедине.
…Ни одного миллиметра её кожи я не хочу оставить без прикосновения моих губ. Я изучил всё её тело за эти дни, эти ночи.
Теперь мы знаем друг о друге так много, как не знали даже о самих себе до сих пор…
… Всё произошло само собой… Не могло не произойти…
Солнечные блики, то прячущиеся за листочки, то попадающие мне в глаза или на веки, жаркое покрывало под моей спиной, шелестящая листва, перебираемые ласковым ветром, птичьи переговоры и вздохи, аромат разогретой земли и травы, всех этих трав и цветов, слившихся с чудесным ароматом наших вспотевших тел – всё это вместе навсегда слилось в общую возвышенную и прекраснейшую симфонию поцелуев и прикосновений
…Вдруг боль рассекла моё тело, вырывая вскрик из моего горла, отрезвляя на миг, но тут же смешалась со сладостным ощущением соединения и ушла, растворяясь в нём…
…Я услышал, как она вскрикнула, я увидел, как на мгновение расширились её глаза, её зрачки, в которых я видел своё отражение, я понял, что, должно быть, причинил ей боль, и мне самому почти больно, но остановится сейчас… легче убить меня… легче убить нас обоих сейчас, чем остановить…
Всего какие-то мгновения длилось наше соитие и окончилось яростным, всё затопляющим запредельным и неведомым мне до сих пор ощущением. Это то, что именуют экстаз…
Теперь это совсем не так, как бывало со мной когда-то…
Теперь я не огорчён и не унижен собственным телом, как я чувствовал всегда, во время тех накатывавших на меня непрошено разрядок.
Теперь я вознесён. Я счастлив, я так высоко, как не бывал никогда и не предполагал даже этих высот. Я, кажется, даже закричал… Но со мной ли ты, Лёля?..
О проекте
О подписке