– Стало быть, послать надо людей туда толковых и верных, – сказал я. – Оценить, понять надоть, чего опасаться, как оборону весть. А может они и вовсе мирные люди, так торговлю наладить. Нельзя вслепую жить, неверно энто. Много имеешь, обороняй хорошо, а чтобы оборонять, понимать надоть, что в пределах и сопределье делается…

– Так конешно, именно это и следует сделать в ближайшее время. Нехорошо будет, ежли внезапно нагрянут враги какие, – с облегчением произнёс Зоркий, ох и неохота ему размышлять о каких-то диких полуденных людях.

Я выпрямил спину:

– Откуда и взялись они, никогда не было никого на много тысяч вёрст вокруг, а, Зоркий? – спросил я, заметив, что он смотрит на лужайку, где бегают малыши, а рядом сидят мамки и среди них Рада, улыбающаяся, ясная, сама, как это солнце, что играет лучами с её украшениями, белокурыми волосами. Славная, очень красивая выросла моя дочь, взяв от меня и от матери лучшее, и нравом была тиха и мила, Астав был счастливым супругом, как мы с Арланой счастливыми родителями. И взгляд Зоркого на неё, уже не впервые пойманный мной, не понравился мне. Потому что те самые глаза, уши и языки не утихали и не унимались никогда во дворце.

– Зоркий, – строго сказал я, глядя на него и ожидая, что он обернётся на меня и поймёт моё недовольство, как всегда понимал без слов. Но он был слишком занят любованием моей дочерью.

– Ты отчего до сих пор не женат, Зоркий? – спросил я. – Нехорошо энто.

Он вздрогнул и обернулся, краснея, даром, что седина заблестела в висках и чёрной бороде, залился румянцем, как нашкодивший отрок. Всё понял и взгляда своего устыдился, не придётся мне тратить речей, чтобы образумить его.

– Дак ить… вдовый я, ты же знаешь, государь, – пробормотал он.

– Я знаю, конечно, а только пора и ожениться, не дело холостому ходить, не по-людски. Давай-ка, выбери жену и чтобы к осени конём стоялым жадными глазами по чужим жёнкам не зоркал.

Зоркий покраснел совсем, кажется, и лицо слилось с тёмными волосами, будто от стыда линяя.

– Прости, государь, – заморгал он. – Давно не видал Рады… как уехала на восток к Аставу…

Вот умный-умный, а дурак! Кто же вслух эдакое произносит о парумской царице! Думки и те грешны, а уж слова…

– Забудь! – тихо прорычал я. – Даже имя парумской царицы произносить не смей! Вокруг мухи услышат и те донесут до жаждущих ушей! Не смерти неминучей за такое преступление бойся, но того, что оно может с царством союзным сделать. Всё на доверии, на честном имени каждого из нас держится. Захочется кому только забросить семя дряни, как оно даст такие всходы, что всё разорвёт изнутри, как трава разрывает камень.

Зоркий совсем смешался, вытянулся передо мной, будто я плетью его огрел.

– Забылся я, государь, виноват, не посмею больше… – задушено проговорил он.

– Ступай,– сказал я, смягчаясь. Обещает он то, чего не сможет исполнить, потому что ни любовь, ни страсть в сердце не схоронишь, выскакивает и из глаз, и с языка, из всего человека сквозит, любой, слепой и тот заметит. Отправить Раду восвояси надо…

Но этому воспротивилась и сама Рада и Арлана, скучавшая по единственной дочери, и по внуку. И я не стал настаивать, чтобы не вызвать подозрений уже этим, авось обойдётся всё и не станет никто следить за взглядами Зоркого.

Да и что значат его взгляды, кто не глядел восторженно на Раду? Только слепой. Так что, будь Астав самым безумным ревнивцем, и то почвы тут нет никакой. А он таким не был, любил Раду и доверял. Потому отпускал к нам в гости. Этим я и успокоил себя, уверенный, что Зоркий никакой взаимности никогда от Рады не получит.

Как я ошибся, что не поговорил об этом с моей разумной и в общем-то хладнокровной дочерью и не предупредил этого, как я мог подумать, что от своего красавца-мужа, каким был молодой Астав, Рада сможет отвлечься на немолодого уже для неё Зоркого… Но я быстро перестал думать об этом, занимать мысли ещё сердечными увлечениями близких – это требовало слишком больших усилий для того, чьё сердце давно умерло.

Меня ждали дела, и пора было вернуться из сада во дворец, куда, явились старосты городских скорняков, ткачей, им казалось, что цены у них слишком низки и хотели поднять их. Это мне не понравилось.

– С чего это станем подымать цены? Али нехватка какая образовалась? Али спрос очень вырос? – спросил я.

Любое повышение цен тянет за собой и все остальные подорожания, и недовольство людей. Никакой причины для этого не имелось сейчас.

– Дак-ить и вырос спрос, государь, и кузнецы-оружейники тоже говорят, много больше продаём теперь-от. Позволь поднять цену хоть на четверть куны, – проговорил кудлатый Морлан, старший скорняк. Глядя на него, я всякий раз думал о том, что неплохо было бы ему собственную голову и бороду в порядок привесть, а то звериные да коровьи шкуры налаживает, а собственная хуже овина у нерадивого ратая…

– Не вижу для чего делать это. Хотите, чтобы хлеб вам тоже стали дороже продавать? И молоко с яйцами? Оставьте ненужную суету, мастера. Сами говорите, много больше сбываете, стало быть, и зарабатываете больше.

– Дак не разгибаясь, трудимся, государь.

– Учеников возьми, подмастерий, помощников. Не скупись, ещё больше продавать будешь, больше золота в закрома потечёт. А цены поднимать не дозволяю, разброд от того может нехороший начаться. А причин нету, Морлан, акромя зазнайства и лени.

Морлан нахмурил косматые сизые брови и проговорил себе под нос, но вполне слышно:

– Обидно говоришь, государь, никто мене ленью не пенял.

А глаза опустил, ишь-ты, обиделся, с виду космач лесной, а, поди ты, как красна девка обижается.

Мне захотелось рявкнуть на них, обнахалившихся мастеров, требующих невесть что от царя, но я давно научился сдерживать гнев и ярость.

– А я и не говорил, что это ты ленив, – опустив глаза, негромко сказал я, чтобы огонь ярости не вылетел из моих глаз и не ударил в Морлана, – не сам, думается, ты решил ко мне явиться, товарищи тебя послали, вот среди них лентяев и ищи. А тебя я всегда как самого лучшего мастера почитал, ты знаешь.

Это правда, шкуры я покупал только у Морлана.

Он поклонился, оценив верно и сдержанность мою и к себе отношение.

– Так всё, государь, а только странно как-то слишком много стали покупать купцы иноземные. Никогда ране столько не покупали. Куды они везуть энто всё?

Вот над этими словами я задумался и через пару недель позволил поднять цены для иноземных покупателей и оставить прежними для своих, то есть для всех приморских. На том остались довольны наши мастера.

Длинный день я оканчивал, как и прежде, посещая перед сном отца. И хотя я был над всеми и над ним тоже, как над царём Авгалла, здесь я по-прежнему оставался его наследником, его сыном, Мареем-царевичем, став для всех Могулом…

Он не слишком постарел за прошедшие годы, будто замер в некоем неопределённом возрасте. Теперь он никого не звал больше по вечерам, кроме меня. Все мои братья и сёстры давно уже ушли из дворца, сестры вышли замуж, и младшая умерла родами три года назад, а братья жили теперь по всем берегам приморья, уехав в имения своих жён, которых поначалу выбирала матушка, а потом я, постаравшись найти таких, кто удержит в узде моих глупых и склонных к нехорошим развлечениям братцев. А потому все они жили теперь под толстыми каблуками своих сильных жён очень спокойно и даже благообразно. Полагаю, были они вполне счастливы и даже многодетны. Так что внуков у моего отца было такое множество, что он не помнил даже их имён. Об этом он и сказал сейчас, смеясь.

– Это хорошо, батюшка, – сказал я, – разве нет? Ведь это значит, что Боги благоволят нашему роду.

Он кивнул:

– Это верно, конечно. Вот только… Пора бы мне уже на тот свет, а что-то позабыли меня Боги.

Я налил вина в кубки, из белых роз хорошее вино сделали в этом году. Сладкое, душистое, светло-золотое. Орехи прошлогодние пока, засахаренные, а ягоды уже этого года, тоже в медовой пудре. Эти разговоры отец вёл время от времени, будто нарываясь на похвалу с моей стороны и уверения, что он вовсе не стар, что по-прежнему ясен его ум и тверда рука, что было правдой.

– Зато девицы не позабыли, – усмехнулся я, намекая, что совсем недавно он взял себе наложницей молодую вдову, красивую грудастую синеокую Кису, так и звали её за кошачью повадку.

Но отец лишь отмахнулся:

– Это так, от холоду, Марей-царевич, – сказал он. – Одному-то знаешь как тоскливо бессонными ночами… А читать глаза не дают, совсем слеп стал на мелкие энти буквицы…

Странно, тоски я не помню в нём никогда. Даже после смерти матери, когда он проплакал настоящими горючими слезами целую неделю, он после вышел прежним и не впадал вот в такое вот оцепенение, и равнодушие.

Прошло всего несколько недель после этого разговора, как отец заболел и слёг. Я, хотя меня с детства готовили к тому, что я наследник, что отца я должен буду проводить когда-то за Завесу, я оказался не только не готов к этому, но и повергнут в отчаяние его болезнью. Тем более что лекари в один голос говорили мне, что вряд ли он доживёт до зимы.

Арлана, однако, едва ли не впервые за многие годы, высказала вслух непонимание моего горя.

– И что это ты так горюешь, Марей-царевич? Не могу я понять, – сказала она, пожимая полными плечами.

Они так похожи с Радой, только косы у Рады как мои волосы: мягкие и шелковистые, крупными локонами вьются, а у Арланы прямые, гладкие как льняные нити и такие же сероватые без блеску.

Вот и сейчас, дочь, бывшая в наших покоях вместе с малышами, поддержала меня, воззрившись на мать удивлёнными голубыми глазами:

– Что вы, матушка, батюшка наш горюет. Как же не горевать, когда над дедушкой нависла такая…

– Такая что?!.. Что вы, в самом деле, оба? Сто лет Галтею отмерено что ли? Моему отцу помене нашего теперешнего было, когда… – она осеклась под моим быстрым взглядом.

Никогда она не упрекала меня за прошлое, не держала в сердце зла за то, что тогда произошло, приняв всё как победу сильнейшего. Думаю, она даже любить меня стала за то, что я оказался способным сломить её всесильного и непобедимого отца.

– Ну… ежли такое дело… – пытаясь оправдаться и загладить возникшую неловкость, проговорила Арлана, поглядев на меня, извиняющимся взглядом. – Надоть Галалия позвать али Сингайла.

О лекарях кудесниках я не слышал уже много лет, да и полно, живы ли они ещё?..

– Живы-живы, батюшка! – вдруг подхватила мать Рада. – У нас две деревни прошлой зимой шибко болели, опасались, как бы не перекинулся мор на ближний город. Галалий помог, остановил заразу.

– Галалий… Что, исцелились все?

– Не все. Померло много, но дальше зараза не пошла и те, кто нетяжко заболел, выздоровели, – сказала Рада.

– Тогда Сингайла придётся звать, – сказала Арлана. – Он кудесник, спасает всех.

– Что же там не позвали? – спросил я.

– Сингайл много золота берёт, – сказала Рада, – столько у тех деревень не было. А Галалий только книги, вина цветочного, мёду, ткани редкостные… – сказала Рада.

Я рассмеялся невольно, несмотря на тоску последних дней. И верно, забавно получалось, что странный лекарь Галалий берёт за свою работу такую странную плату.

– Что ж, зовите Сингайла, коли без кудесника никак, – сказал я.