Часть первая

1

Людвика смотрела на отца и дивилась, как за такое, сравнительно короткое время она смогла полностью забыть, как он выглядит. Он спал на диване в гостиной напротив Бертиного Bluthnera, сияющего полировкой, благодаря неусыпным стараниям Глафиры, и был похож на застрявших на перевалочных станциях вокзалов пассажиров, застывших в разных позах в ожидании своих поездов. Его лицо, снизу чуть прикрытое газетой, было странно знакомым и в то же время чужим, как бывает с лицами любимых киноактёров, которых мы не сразу узнаём в новых ролях. На первый взгляд оно выглядело вполне спокойным, но по заметным складкам между бровей и в уголках рта, нерасправляющихся даже во сне, было понятно, что он был чем-то озабочен.

«Папа, – подумала Людвика. – Папа…» В этом слове сосредоточилось столько противоречивых чувств: нежность, тревога, благодарность, расставание с детством и попеременное желание и нежелание полностью покинуть его для ухода во взрослую жизнь, где уже были и ещё будут другие люди, далёкие, разные, хорошие и плохие, близкие и не очень, но как бы там ни было – другие, и никого она больше не сможет называть вот так просто, трепетно, уютно и ласково, стесняясь и тая от какой-то невыразимой светлой грусти, всегда присутствовавшей в этом домашнем слове «папа»…

Развернув вполоборота стул от пианино, она немного посидела рядом и, не желая будить отца, тихо встала и вышла назад в прихожую – снять плащ и берет. Из кухни доносились опьяняющие запахи картофельных оладий, чего-то мясного и чего-то ещё, что трудно было разобрать с порога, но они как магнитом тянули её зайти первым делом туда, чтобы непременно увидеть источник творимого чуда. Людвика повесила плащ на плечики, закинула берет на полку для головных уборов и, бросив на себя быстрый взгляд в зеркало, пригладила чуть растрепавшиеся в дороге волосы. Она зашла в кухню.

Там, как жрица в храме божественного огня, священнодействовала Глафира. В кружевном кокетливом фартуке, с сеткой для волос на уложенных на затылке косах, с лопаткой для переворачивания оладий в правой руке, как солдат держащий винтовку наизготовку, она быстро подхватывала подрумянившиеся в скворчащем масле оладьи и ловко переворачивала их на другую сторону. Шлёп, шлёп… Увлечённая своим действом, она стояла спиной к Людвике и не замечала её.

Один спит как ребёнок, другая так увлечена готовкой, что ничего не слышит, этак можно десять раз зайти и выйти из квартиры и вынести всё, что угодно, проснулось в Людвике Бертино здравомыслие.

– Глафира Поликарповна, – наконец сказала Людвика, – здравствуйте!

Глафира вздрогнула, чуть не уронила оладью с лопатки, но вовремя вывернула её на сковородку и поспешно повернулась лицом к Людвике. Увидев её, она уже чуть не уронила лопатку.

– Людвика! Господи, радость-то какая! Приехала! Людвика! Как же это, без предупреждения…

Глафира быстро передвинула сковородку на соседнюю конфорку, выключила огонь и положила лопатку на блюдце для стекания теста. Она вытерла руки полотенцем, подошла к Людвике и, не решаясь её обнять, неловко протянула обе руки для приветствия. На лице у неё смешались радость, удивление и настороженность. Людвика никогда особо не любила Глафиру. Она считала её пронырливой и навязчивой, но после долгого отсутствия она была рада и Глафире как неотъемлемой части своего покинутого дома, и поэтому она подошла к ней и сдержанно, но искренне обняла. На неизбалованную Людвикиным вниманием Глафиру это подействовало ошеломляюще. Она расплакалась от умиления и признания её своей, даже если бы это и была дань моменту встречи после долгой разлуки.

Всхлипывая и шмыгая носом, Глафира опустилась на стул, утираясь передником, но так, чтоб не задеть кружева.

– Как хорошо, что ты приехала! – наконец вымолвила Глафира. – Как хорошо!

Людвика села за стол и посмотрела на Глафиру. Никогда она её не видела раньше с хлюпающим носом и в слезах. По пальцам опять прошлась ледяная дрожь. «Но нет, не надо поддаваться этим настроениям, – подумала она, – я за тем и приехала, чтобы привести их всех тут в порядок». Она молчала и ждала, когда Глафира успокоится.

Глафира понемногу приходя в себя и смущённо улыбаясь сквозь слёзы, стала извиняться.

– Ой, прости меня, совсем нервы расшатались, ты-то как? Что ж телеграмму не дала, что приезжаешь, мы бы встретили. Поступила?

– Не-а, – горько сказала Людвика и посмотрела в окно. – Сдать – сдала, но по конкурсу не прошла, – пояснила она.

– Это как же? – не поняла Глафира.

– А так, – насупилась Людвика. Видно было, что ей не доставляло большой радости объяснять все подробности своего провала. Ей всё время вспоминалось Глафирино ехидное «А ты думаешь, тебя там ждут?». Помолчав, она добавила:

– Конкурс очень большой. Много со стажем работы. Парней. Проходной балл сделали очень высокий, даже с хорошими оценками – мало кто проходит. Отсеиваются.

Конечно, Глафире очень хотелось сказать «Я ж тебе говорила, а ты меня не слушала», но она была искренне рада Людвике и не хотела ехидничать в такую минуту. Ей всё время казалось, что Людвика – это её спасение и вместе с ней она вытащит Витольда из странного сползания в мир загадочных игр – и в солдатики, и с Фантомовым, и, увидев Людвику, – спокойную, повзрослевшую, с умным и ясным взглядом, Глафира была уверена, что страшные дни миновали и теперь у них всё будет хорошо.

– Ой, так что ж я сижу, – спохватилась Глафира после неловкой паузы, – я мигом чай поставлю, и вот оладушки на подходе, а курочка в духовке, минут через двадцать будет готова. Отец-то как будет рад, ой как рад!

Она бросилась к плите, поставила чайник на огонь, открыла холодильник и начала вынимать оттуда судки со всякой снедью: кабачковой икрой, селёдочным маслом, нарезанной колбаской и сыром, – но Людвика остановила её.

– Я, Глафира Поликарповна, лучше душ пока приму, если есть горячая вода, а то с поезда очень хочется переодеться.

– Может, всё-таки чайку сначала? А после душа и покушаете с отцом, я разбужу его.

– Нет-нет, не надо его будить. Я быстро. Потом чай.

– Ну ладно, тогда я оладушки как раз закончу жарить, – сказала Глафира и уже как раньше, по хозяйственному, с нотками командира подводной лодки, добавила: – Чистое полотенце на полке вверху, проверь титан, нагрелся ли. А халат чистый я тебе принесу.

Людвика подошла к плите, стащила с тарелки готовую оладью и пошла в ванную. Ах, как вкусно! Сто лет не ела картофельные оладьи. Просто тают во рту. Как бы на душе не было тяжко, всё-таки дома так хорошо! И даже Глафира пока её не раздражала. В конце концов, она у нас не каждый день, а по сменам, а там… там будут только они – она и папа, – и всё постепенно наладится. Только к этому надо привыкнуть. Она вспомнила, как Глеб на остановке помахал ей вслед, и сердце больно сжалось от тоски по нему и жалости к себе. Но нет. Это всё – в прошлом. А впереди – впереди только радость и любовь.

Она нашла полотенце, потрогала титан – ура! – он был достаточно горячим, и, быстро раздевшись, залезла под душ, включила воду. Сначала пошла довольно прохладная вода, но Людвика так устала от всяких дорожных неудобств, что любая вода, падающая на её тело, казалась ей сейчас почти чудом. Вскоре из душа побежали тёплые и вот уже – почти обжигающие струи. Она добавила холодной, и полученная температура – ни горячая и ни ледяная – обволокла её ласковым покрывалом.

Людвика блаженно закрыла глаза, и через некоторое время ей почему-то показалось, что она никуда и не уезжала, а как будто просто пришла домой из школы, и что впереди – выходные и она пойдёт с родителями к доктору Фантомову и опять будет рассматривать склянки со смешно торчащими из них рецептами на латыни и книжки по медицине, а потом, после чая с бисквитами и вареньем, бегать с Пашей и Сашей во дворе, гоняя мяч как мальчишка, и Паша будет ей дуть на разбитую коленку, смешно морща нос, чтобы не было больно. Всё это было очень отчётливо и очень странно, но, пожалуй, самым странным было ощущение, что за занавеской сейчас стояла мама и выговаривала ей за замаранные травой белые гольфы, которые будет трудно отстирать, и это ощущение было настолько сильным, что Людвике непременно захотелось отдёрнуть занавеску и убедиться… но вот убедиться в чём – в том, что её там нет, или в том, что она там была? Людвика сама не знала, чего бы ей хотелось больше, и, чтобы развеять сомнения, она взяла мочалку и мыло и стала с силой растирать своё тело, стремясь выйти из оцепенения.

«Поистине места, где ты провёл детство, – думала она, – полны воспоминаниями, которые продолжают там жить и которые в любую минуту, увидев нас, могут проснуться, сгуститься, сойти со стен и предметов, принять знакомые черты и поплыть в сознании постепенно проступающими сквозь разноцветный туман, сбивчивыми, но довольно яркими картинами». Именно в такие минуты грань между реальным и привидевшимся полностью стирается. И если воспоминания становятся такими выпуклыми и осязаемыми настолько, что их можно потрогать и с ними заговорить, разве они не становятся от этого такими же реальными, какими они были десять или даже сто лет назад? И что такое тогда реальность – если не всего лишь твёрдые очертания физического мира, помогающие создать реальность мира более тонкого, но не менее физического, и если так, то почему тогда мир тонкий всегда ставится жителями твёрдого под сомнение, как надуманная, пугающая и несуществующая явь?

Впрочем, это были уже мысли не Людвики, а Берты. Та постояла ещё минут пять, прислушиваясь к забытому шуму воды, покрутилась перед зеркалом, но так ничего там и не увидела и, скользнув взглядом по полке с туалетными принадлежностями и убедившись, что «Пиковой дамы» там больше нет, ухмыльнувшись, исчезла.