© Алюшина Т., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Он стоял возле окна своей старой детской комнаты, засунув руки в карманы брюк, и задумчиво глядел на вершины деревьев, сплошной стеной тянущихся, казалось, аж за горизонт. Привычный, сколько он себя помнил, пейзаж неизменно вызывал в душе беззаботную, наполненную солнцем радость. Так бывает, когда схватил теплый пирожок с малиной с только что вытащенного из печи противня, и от одного запаха кружится голова, принося простое незамысловатое абсолютное детское счастье.

Он любил этот дом, как любим мы те места, в которых в детстве всегда было радостно до мурашек и внутреннего визга восторга, где ощущалась абсолютная защищенность, в которых прошли только самые лучшие дни, месяцы и годы, не омраченные ничем тягостным, как любим и помним мы всей глубинной памятью лучшее, что случалось с нами в детстве.

Разумеется, много хорошего происходило с ним и дома, в Москве, в родном дворе и школе, но там жизнь шла по-другому. Совсем по-другому.

Была школа, расписание, распорядок дня, учеба и определенные каждодневные обязанности, порой достававшие до печенок, бывали ссоры и конфликты с друзьями и строгие наказания родителей – ну а как же, а как же! Были и радость познания жизни, мира, веселые игры, настоящая дружба, пацанское становление и взросление, как у всякого мальчишки, росшего в нормальной семье, но была и рутина.

А вот здесь, в старом родовом доме, для него все складывалось иначе. Совсем.

Практически каждое лето, а порой и с мая по сентябрь, Гриша проводил здесь, усадьбе, а, став школьником, так и каждые каникулы – летние, осенние, зимние и весенние и все праздники, как общегосударственные, так и общесемейные.

И это была другая жизнь!

Звенящая радостью, свободой и счастьем!

Свобода-а-а!! Вот основной девиз этой жизни!

Гришу, троих двоюродных братьев и сестру, также проводивших здесь большую часть своих каникул, взрослые баловали самым откровенным образом, предоставив детей самим себе и своим играм, не нагружая никакими обязанностями. Так, иногда засылали в магазин на станцию за какой-нибудь мелочовкой, хлеб купить или еще что, или сгонять за козьим молоком к бабе Ксении, да и то это воспринималось скорее как одно из развлечений – на великах наперегонки: кто быстрее доедет или кто залихвастей восьмерки закрутит на скорости.

А в общем и целом девиз семьи сводился к основному постулату: пусть дети отдыхают. Понятное дело, в разумных пределах, с определенными запретами в русле безопасности, со строгим ограничением разрешенных к посещению мест и развлечений.

И, как водится, с постоянным нарушением детьми данных запретов, пока не засекли.

И вот ты просыпаешься утром и понимаешь-вспоминаешь, что весь огромный день и еще более огромный мир этого дома, участок, поля-луга, леса и реки принадлежат тебе и ты волен делать то, что придумаешь, и совершенно сво-бо-ден! И такое счастье переполняет твою детскую душу, что невозможно передать, даже перенести это счастье невозможно!!

Он с друзьями мотался по всему поселку и горланил на всю возможную громкость своих легких от переизбытка восторга, оповещая мир об этом безграничном счастье, залезал во все запретные места и, замирая от страха, нырял в страшный омут на реке или прыгал с крыши заброшенного дома и подсматривал за девчонками в бане и… чего только не придумывали они!

А сам дом всегда ждал своих маленьких героев, наполненный печным теплом, особым, неповторимым запахом – дурманящим, невероятным ароматом свежего печева: пирогов, пирожков, смешивавшегося с запахами травяного чая, блинов, малины, духмяных щей или пельмешек. А еще старинных книг, тяжелых портьер, еле уловимого тона мастики и воска, красного дерева, цветов, картин.

И он стрелой несся по ступенькам через веранду, влетал в дверь, и все эти запахи и уютное тепло дома тут же незримо обнимали его, обволакивали, приглаживали растрепанные вихры и шептали на ухо, что все всегда обязательно будет так же хорошо, как сейчас! А как же! Ведь у него навсегда-навсегда есть этот дом, который защитит, убаюкает, примет любым, исцелит боль и убережет от всего плохого…

Не уберег и не исцелил…

Григорий почувствовал, как от воспоминаний, вызвавших реальные ощущения того далекого беззаботного счастливого детства, нахлынувших непрошенно и накрывших лавиной, погрузив его в те простые и такие радостные чувства, вдруг перехватило горло и защипало глаза.

Вжик-вжик-вжик…

Что за звук? Он с силой тряхнул головой, прогоняя предательскую сентиментальность, жесткими пальцами стер так и не проступившие слезы, вытаскивая себя из ненужных эмоций.

Так, что за звук? Сосредоточился на реальности. Он улавливал этот звук какое-то время назад, но так, краем сознания отметив его навязчивость и непонятность, пока предавался воспоминаниям, а сейчас вот воспринял уже осознанно и даже порадовался поводу отвлечься от прошлого.

Вжик-вжик-вжик – размеренно так, отчетливо скрипело, и бубнеж какой-то еще доносился, но тоже размеренный, в такт этому вжику странному. Григорий прислушался и усмехнулся про себя, отметая первую, самую возможную версию:

«Не-а. Не секс ни фига – ритм другой. – И нахмурился: – А откуда это вообще? Сверху, что ли? Точно, сверху!» – понял он.

– Так! И что происходит? – вслух спросил Вершинин бог знает у кого, у Духа дома, наверное.

Эта «келья», как ее называли взрослые, – комнатка, в которой проживали всегда Гриша и двоюродный брат Костя, его закадычный друг и соратник по всем проказам и делам мальчишеским, который был старше Григория на один год, располагалась на самом верху дома – на третьем этаже, состоявшем всего из трех небольших комнаток, а выше находился только чердак под коньком крыши.

Понятное дело, чердак, на котором складировали старые, отслужившие свое вещи или убирали на время сезонные или такие, которыми редко пользуются.

И ясно как день, что чердак был для малышни местом особых игр, забав и пряток, облазили они его вдоль и поперек до последнего гвоздя. К тому же там в любое время года было сухо, а зимой не холодно благодаря проходившей тут печной трубе, и не жарко летом, и просторно-о-о – на всю площадь третьего этажа, а в центре до потолочных балок, так и метра три с половиной будет – самое то, для детских игр в таинственное.

Вот интересно, кто там сейчас веселится и как? Звук непонятный – железный скрежет какой-то.

Радуясь поводу покинуть комнату, навеявшую столько воспоминаний, да и сами воспоминания, Вершинин решительно отправился выяснять.

Дверь, венчавшая ведущую на чердак лестницу, была распахнута, и неопознанные звуки здесь слышались более отчетливо.

Вжик-вжик-вжик – железно скрипело что-то, и не то детский, не то девичий голос в ритме с вжиком повторял какие-то слова, неразличимые пока, похожие на стишок или считалку.

Григорий поднялся по лестнице, вошел на чердак и двинулся на звук в левую от двери, дальнюю часть помещения.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день! – разобрал он, наконец, слова.

У стены, под коньковым окном крыши стояла старая железная кровать с наброшенным на сетку матрацем, на котором прыгала девушка и, ничего не замечая вокруг, самозабвенно пела, а скорее проговаривала в такт каждому своему прыжку:

– Ка-кой… чу-дес-ный… пень! Ка-кой… чу-дес-ный… я! И… пе-сен-ка… моя!

Кровать Григорию была знакомой, а вот девушка – нет.

Он даже усмехнулся вновь охватившим его при взгляде на кровать воспоминаниям. Старинная, железная, двуспальная, с шишечками на рогах спинок. На этой кровати давным-давно, наверное, еще в войну, спали дедушка с бабушкой, а затем ее отправили на чердак.

Но не в бессрочную ссылку – периодически, когда гостей набиралось в доме много и спальных мест не хватало, старушку доставали с чердака, протирали от пыли, смазывали машинным маслом, снова протирали и устанавливали либо в одной из комнат, либо во дворе под навесом. И по утрам, когда неосмотрительные гости просыпались и покидали это ложе, Гриша с Костиком быстренько забирались на нее и прыгали от души, как можно выше, сбивая в ком простыни, одеяла, скидывая подушки на землю и громко хохоча от восторга, пока кто-нибудь из взрослых не прекращал это безобразие, совсем не грозным голосом обещая наказать и причитая, что «пацанва бестолковая» порвут сетку на раритете!

Сетка та, кстати, даже не провисла ни на сантиметр, наверное, с той самой войны, да и продержится она еще как минимум лет сто.

Люди тогда умели делать вещи.

Но сейчас Вершинин вдруг почувствовал легкий укол ревности из-за того, что эта незнакомая девушка прыгает на его железной подруге детства, как на своей, словно имеет на это полное право! Прыгает и радуется жизни, и читает какие-то глупые стишки! А он тут…

– Вы что делаете? – грозно возмутился Вершинин взрослым, несколько ворчливым голосом.

Не переставая скакать, девушка коротко глянула на него и, весело рассмеявшись удивительным, звонким, заразительным смехом, звучавшим, как серебристые колокольчики, продекламировала в ответ по слогам, в такт своим прыжкам:

– А… что? Есть… ва-ри-ан-ты… трак-тов-ки… то-го… что… я… де-ла-ю?

Она прекратила прыгать и, подчиняясь быстро затухающим колебательным движениям сетки, спружинив пару раз ногами, сгибая их в коленях, остановилась окончательно, развернулась к Григорию и принялась рассматривать с нескрываемым интересом, чуть склонив голову к плечу.

И это явно привычное, неосознанное движение девичьей головки на какое-то мгновение вдруг неуловимо кого-то напомнило ему, или не напомнило, а вызвало в груди тепло и что-то похожее на радость узнавания родного человека.

Вершинин так же внимательно рассматривал девушку и четко понимал, что раньше ее не видел.

Невысокая, но не тощая, а ладненькая такая, справная. Очень белая кожа и темно-рыжие, цвета благородной меди, крупными волнами, локонами и мелкими кучеряшками-завитушками струящиеся ниже лопаток густые волосы оттеняли эту белизну кожи, придавая ей изысканности. Чуть-чуть вздернутый носик, не до явной курносости, но намекающий на нее, упрямый круглый подбородочек, сочные губки, идеальный овал лица, ровные бровки, высокий лоб – и все намеками, как в размытой акварели, в этом чердачном полумраке при тускловатом свете из запыленного окна, не дающего возможности рассмотреть подробно черты ее лица.

Но странное, неосознанное чувство вдруг родилось где-то в подсознании у Григория и начало заполнять, вызывая теплоту в груди – ощущение какой-то близости, единения с этой девушкой, светлой радости узнавания и чего-то неясного, будоражащего… И, чтобы отделаться от всей этой ерунды непонятной, Вершинин чуть более строго, чем надо бы, повторил:

– Что вы здесь делаете?

– Рассматриваю вас, – весело ответила она. Спустилась с кровати на пол босыми ножками и продолжила объяснения: – Но если вы о причине моего появления здесь, то она проста: была отправлена Глафирой Сергеевной за старыми альбомами с фотографиями. Но, когда я добралась до чердака, вы триумфально въехали на участок, и весь улей тут же растревожился и возбудился необычайно. Альбомы я нашла, но поняла, что они уже не актуальны в связи с вашим столь неожиданным появлением, и решила немного попрыгать.

– А что вы там напевали? – нелогично даже для самого себя вдруг спросил Вершинин почему-то тем же строгим тоном.

– А-а-а, это песенка из старого мультика про мышонка с завышенным эго, – пояснила девушка, обувая легкие босоножки, придерживаясь рукой за спинку кровати. – Кстати! – выпрямилась незнакомка, обувшись, и снова посмотрела на Вершинина в упор. – Я заметила, что вы очень напряжены и слишком серьезны, – и она приглашающим широким жестом повела рукой в сторону кровати. – Рекомендую попрыгать. Снимает напряжение, улучшает настроение и для организма приятно и полезно.

– Да вы что? – несерьезно возмутился Григорий. – Доконать старинную хорошую вещь?

– Да будет вам! – рассмеялась звонко девушка и махнула беззаботно рукой. – Ничего ей не сделается вовек! Это же вещь! Вещище! Хоть упрыгайся! Небось, уж вы-то в детстве на ней отплясывали целой компанией, и ничего, жива кроватка и нас еще переживет! – И снова предложила: – Давайте! Вот увидите, как вам сразу здорово станет, еще попойте что-нибудь, и совсем хорошо себя почувствуете. К тому же это намного интересней, чем, скажем, прыгать на батуте, хотя бы потому, что считается неправильным и вроде как запретным.

А он задумчиво посмотрел на кровать…

И…

«Ну, это уже полный абзац, Вершинин!» – предпринял он мысленную попытку остановить себя.

И… пока не передумал, подошел к кровати, скинул мокасины, поднялся на сетку и осторожно, не отрывая ног, распрыгиваясь для начала…

– Какие там слова у вашей песенки? – спросил он у незнакомки, подпрыгивая все сильней.

– Какой чудесный день! – подсказала она весело.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день, – подпрыгивая все выше и выше, полупел-получитал он.

– Какой чудесный пень! – подсказывала она дальше.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день! – пел он.

– Какой чудесный я!

– Ка-кой… чу-дес-ный… я!

– И песенка моя! – смеялась звонко девушка.

– И… пе-сен-ка… мо-я! – прыгал Григорий.

Он прыгал и прыгал и чувствовал, как практически сразу отпустило напряжение, которое сковало его еще при подъезде к поселку, да так и не отпускало до этой минуты, чувствовал, как растворяется и уходит куда-то невольная тревога и темное в душе и мыслях, тяготившее все эти дни, с того самого момента, как он принял решение приехать сюда, в «родовое гнездо» на праздник.

Он прыгал все выше и выше и повторял эту нелепую песенку, а девушка смеялась заразительно, и было это действительно здорово…

Он остановился, попружинив ногами.

– Ну, вот и с приездом! – звонким от смеха голосом поприветствовала его девушка.

Вершинин спустился на пол, обул мокасины и, посмотрев на нее, спросил веселым тоном, заразившись ее радостью жизни и улыбаясь в ответ:

– А вы кто такая?

– О-о-о! – подняв указательный пальчик, смеясь, заявила она с наигранной таинственностью. – Я такая. Такая!

И вдруг развернулась и быстро ушла, на ходу махнув ручкой на прощание и оставив его слушать ее удаляющийся негромкий смех-колоколец.

– И что это было? – с недоумением вслух спросил Вершинин.

И рассмеялся, качая головой от комичной нелепости ситуации – не, ну надо же! Какая-то совершенно незнакомая девица вот так – на раз-два, уболтала его впасть в детство и поскакать на старой кровати. Да еще песенку петь при этом! Дурацкую!

Не, представить только… Он! Прыгает на кровати!..

Но вообще-то… настроение-то улучшилось, как говаривал Гришковец. Причем не просто улучшилось, а кардинально улучшилось, помогла-таки кроватотерапия, а?! Девушка ведь была права!

Он неторопливо спустился на первый этаж, прошел в большую гостиную и сразу увидел бабушку, сидевшую в своем любимом знаменитом «королевском» кресле с высокой спинкой, и ту самую незнакомую девушку с чердака, пристроившуюся рядом с креслом на корточках, о чем-то весело рассказывающую бабушке, которая посмеивалась ее рассказу и неосознанно поглаживала ее по ладошке жестом особого расположения и даже любви.

Незнакомка заметила Вершинина, что-то тихо сказала бабуле, поднялась с корточек, коротко поцеловала Глафиру Сергеевну в щечку и вышла из комнаты через дверь, ведущую на веранду.

– Обо мне сплетничали? – подойдя к бабуле, посмеиваясь, спросил Григорий.

– Ну, а о ком еще беседовать девушкам, как не о мужчинах, – улыбалась радостно ему бабуля.

Он подтянул стул от стола, поставил его рядом с креслом Глафиры Сергеевны, сел, поцеловал ее в щечку и обнял рукой за плечи.

– Ба, – спросил он, – а кто это?

– Как кто? – поразилась бабуля и даже отстранилась, чтобы лучше видеть выражение его лица. – Не узнал, что ли?

– Не-а. – И поинтересовался: – А что, должен был?

– Подразумевалось, что да, – усмехнулась Глафира Сергеевна. – Ты ж ее даже замуж звал.

– Поклеп и навет, – тут же уверил Григорий с наигранной серьезностью и поклялся: – Ни одной даме я не делал столь опрометчивого предложения, – даже руку поднял с раскрытой ладонью, жестом, поддерживающим клятву.

– А этой вот делал! – рассмеялась бабуля и переспросила: – Что, действительно не узнал? Это ж соседская Марьяна, дочь Добродеевых.

– Да ты что-о-о! – совершенно искренне поразился он и непроизвольно посмотрел в направлении, в котором скрылась девушка, словно надеялся ее увидеть.

– Какая красавица стала, а? – спросила бабуля, словно ребенка любимого нахваливала.

– Да я особо и не разглядел, – признался задумчиво Григорий.

– А ты приглядись, приглядись, – серьезно посоветовала Глафира Сергеевна. – Она не просто красавица, она умница необычайная, рукодельница и труженица великая, – и, сделавшись вдруг совсем серьезной, глядя в глаза внуку, добавила: – И она стала очень близким, родным мне человеком. Живет в поселке постоянно уж три года и спасает меня все это время от одиночества и тоски. Да и не только от них. – И вдруг снова сменила настроение и заулыбалась загадочно. – Вот ты бы женился на ней, так я бы уж как счастлива была. И за тебя сердце бы не болело.

– Ба, да ты что? – недоуменно посмотрел на нее внучок. – Она ж ребенок совсем! Я не по этим делам! Это мимо! Ты что?

– Какой ребенок?! – рассмеялась от всей души бабуля. – Это она ребенком была, когда ты ей жениться обещал, а это ж когда случилось? Двадцать лет прошло! Ей уж нынче двадцать пять исполнилось. А ты – ребенок!

– Офигеть! – ошарашенно заметил Григорий, обнял Глафиру Сергеевну двумя руками и, положив голову ей на плечо, вздохнул печально: – Ба, по ходу, это не она малолетка, а выходит, что я уже старый козлище, – и повторил ошарашенно: – Двадцать лет! Трындец!

– Ты не старый, – посмеиваясь с нежностью, сказала Глафира Сергеевна, погладив его по голове. – Старая у нас здесь я – одна за всех. А ты мужчина, вошедший в самую лучшую пору. Молодые дурковатые. Жениться тебе надо, Гришенька, – вздохнула она, продолжая его поглаживать. – Да за женщиной хорошей и надежной жить, в счастье и радости. Тогда и мотаться по свету перестанешь, непонятно от чего бегая, – помолчала и вдруг засмеялась тихонько: – А помнишь, как ты ей предложение-то сделал?

– Ну, еще бы! – засмеялся с ней Григорий. – Такое разве забудешь! Это ж легенда семьи! Эпос!

Июль в тот год был не яростно жарящий, а переменный, как ветреная женщина – то неделю жара несусветная палит, то резкое похолодание и даже дождик зарядит надолго с осенним намеком, то снова жара. Неизвестно как кому, а природе подмосковной эти перепады были явно в удовольствие и на пользу. Вместо вечно желто-сухой жесткой стерни, во что обычно в это время превращались луга, просторы ярко зеленели сочной травой, окрасившись чуть ли не как в мае.

Гриша с родителями ехал в «родовое гнездо» на отцовском стареньком «опельке», купленном в прошлом году у знакомого, гонявшего машины из Европы и продавшего его с очень большой уступкой по той причине, что эту машину пытались у них «отжать» в Польше дорожные бандиты, погоня была жесткой, и движок нехило так побили. Но Павел Петрович, посмотрев машину, предложил посмотреть ее и сыну и поинтересовался его мнением со всем уважением и вниманием:

– Ну, что думаешь, Гриш, брать? Сделаем?

– Да сделаем, бать, не вопрос, – вытирая руки ветошью, солидно уверил семнадцатилетний Григорий отца. – Сам же видишь.

Еще бы не сделать! Они с отцом из мусора болид скоростной сделать могут вполне реально! Ну, не болид – ладно, – но приличную машину точно, хобби у них одно на двоих. А если еще и дед подключится, коли время найдет в своем плотном рабочем графике, то тогда и вообще ракету намайстрячат, за милую душу.

Так что взяли и за пару месяцев из побитой и покоцанной машины сотворили агрегат с усиленным движком и вполне скоростными характеристиками. Да и кузов укрепили и модернизировали, улучшив салон.