Поднимается ветер

И уже ничего не поправить,

Лишь считать, сколько нам остаётся

Безветренных дней…

Андрей Макаревич

1. Встреча

Поразительными сюрпризами балует нас жизнь, сталкивая с забытым прошлым или с бывшими друзьями. Часто их истории, скрываемые долгие годы, выплёскиваются наружу, обдавая жаром приключений или холодом ужаса.

Увлекаемая весенним настроением, я вышла пройтись по шумевшей многоголосой толпой набережной Сены. Ветер колыхал в воздухе речную сырость, разбавляя её сладковатым запахом цветущей магнолии. Сегодня меня не отпускало предчувствие мчавшейся навстречу тайны, и хотелось погасить его в уединении.

Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взирали на меня с надменной гримасой. Я не спеша вошла в храм и, присев на скамью, тут же уплыла в потоке умиротворённости.

В мои спокойные мысли ворвался стук каблучков. Я краем глаза заметила изящную, со вкусом одетую женщину, она опустилась на скамью рядом. Сквозь гулкое пение органа прошелестел её голос: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Русская речь слышна в Париже повсюду. Я чуть повернула голову, чтобы лучше разглядеть соседку. Молодая светловолосая женщина, склонившись, шептала молитву. Она вдруг резко скользнула по моему лицу проницательным взглядом.

Горячая волна туго перехватила моё дыхание, и в голове мгновенно прозвучал голос школьной учительницы рисования: «Рисовать с натуры сложно, а по памяти ещё труднее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на свою подругу Катю и попробуй её нарисовать». Я тогда подвела к окну хрупкую девочку и в тусклых лучах сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо, обрамлённое тёмно-русыми завитками: нежная кожа, пухлые губы, нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза… сверкающие, серо-голубые, как байкальская вода.

Под куполом торжественно вздохнули затихающие аккорды органа. Я выпрямилась, сдерживая дрожь изумления, и горячо шепнула:

– Катька?! Семёнова?

«Неужели она? – промелькнуло у меня в голове. – Конечно! Это её, всё тот же полный загадочного притяжения взгляд».

Я живо вспомнила, как штормило от сплетен наш провинциальный городок, когда, после трагедии в охотничьем домике, Катя внезапно исчезла, а разговоры о случившемся, пронизанные тёмными догадками, не стихали ещё несколько лет.

Блондинка явно меня узнала. Она передёрнула плечами, будто стряхивая смятение, затем внимательно осмотрелась. Собор, всегда полный туристов, был величаво просторен – лишь небольшие группы посетителей, занятых изучением витражей. Женщина кивнула мне в сторону двери, и мы вышли из собора на площадь Парви.

Я взяла её за руку, почувствовав крепкие пальцы, привыкшие к охотничьему ружью. Тёплая ладонь слилась с моей, прохладной от волнения.

– Помнишь? Мы учились в одном классе… в Усолье и дружили. Ты ведь Катя Семёнова? Как ты оказалась в Париже? Мы тебя давно считали пропавшей после того… – я запнулась, стараясь выбрать уместное «после того случая» или «после убийства» – мой шёпот обрывался уличным гулом. – Сколько же лет прошло? Однако, больше десяти…

Лицо одноклассницы мягко светлело, и разделявшие нас годы тонули в щебетании французской столицы.

– Я вот… приехала встретиться с… – Она помедлила.

– Да где ж ты теперь? Откуда приехала?

– Издалека.

2. Сибирь

Зима в тот год выдалась лютая, колючая. Застывшие груды снега, упираясь в окна, звенели рассыпающимися льдинками. Еловые ветки с нахлобученными шапками снега кивали голым осинам. Между ними, в обнимку с тонкими прутьями багульника, танцевала позёмка.

Молчаливое великолепие снежного утра нарушала предновогодняя кутерьма.

В преддверии праздника весь охотничий посёлок, как водится, крепко «сидел на стакане». Над входом в больницу сквозь намёрзший на лампочки иней тускло мерцал плакат «С Новым, 1977 годом!».

Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, рассмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в ночь под Новый год родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Вскоре Ольга проснулась от жгущей тяжести внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, позвала на помощь – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника и трубивший басом ветер. А горячая вьюга, пылая в Ольгином теле, уносила её далеко-далеко…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, доброй, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Надя. До посёлка Григорий добрался на попутке. Скрепя унтами по утоптанной между сугробов дорожке и разбавляя морозный воздух крепким перегаром, он заботливо прижимал к груди лёгкую ношу – завёрнутую в одеяло новорождённую дочку.

Мутный взгляд Григория зацепился за сахарные глыбы снега. Здесь они с Ольгой дурачились, лепили забавные фигурки, а потом согревали друг друга поцелуями. Теперь эти горькие воспоминания тонули в белизне ажурного мира зимы. Задубевшие на морозе деревья, печально склоняя ветки, расступались перед тропинкой к дому.

Слизав с замёрзших усов иней, Григорий толкнул бревенчатую дверь. Она вела в узкие сени. Мужчина тяжело вдохнул привычный запах квашеной капусты и кислого молока.

Войдя в избу, протянул матери свёрток:

– На вот, это теперь наше. Хотел пострелять всех фельшаров в больнице. Да что толку! Ольгу этим не вернуть… A девку растить надо, она вся в нас – семёновская.

Перекрестившись, Степанида приняла внучку.

– Как назвал-то?

– Катериной, – прохрипел Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светочка, – продолжила она, показывая малютке годовалую Надину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Зимой их тесный мир уныло рисовался лишь чёрно-белыми линиями да округлостями снежных куч, матовых, как серый жемчуг. К весне пейзаж теплел голубыми, жёлтыми, а после зелёными красками. Добротно сбитые из толстых брёвен дома пахли внутри таёжными ягодами, острыми соленьями, сдобой и бражкой – домашним вином. В каждом дворе возвышался сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в избу, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, – оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство ей небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным, от него пахло по-чужому пугающе. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец сделал знак молчать. Потом прижался жёсткой щетиной к дочкиной щеке, поправил ствол и, положив Катин палец на курок, выстрелил. Приклад ударил в плечо. От хлопка гулко застучало сердце, и Катька увидела кувыркающуюся по веткам белку.

– Ну вот и почин, доча! – усмехнулся Григорий. – Беги! Принеси!

Дрожа всем телом, еле переступая одеревеневшими ногами, несла Катя окровавленную тушку белки. У девочки горчило во рту, а щёки покрылись прозрачной коркой застывших слёз.

– Так, – вздохнул отец, – ты эти бабские штуки забудь! – и громко продолжил: – На охоте жалостей нету! Наше дело от мучений зверьё избавить так, чтоб сразу… Потому выстрел метким должон быть, а добивать подранков – дело тошное, – Григорий шершавой ладонью вытер слёзы с лица дочки. – То зверьё, что охотникам на мушку попадается, оно ленивое или дурное. Умный зверь затылком всё чует, этого не возьмёшь.

Отец достал скомканный платок, протянул Катьке:

– На вот, не реви. На охоте ведь… кто кого переумничит. А соболь вот – зверь норовистый, потому и в неволе не живёт. Не то что песцы вонючие в клетках на нашей ферме, их хоть голыми руками бери. Многое таёжное зверьё поумней человека будет, и охотнику ихние повадки знать надо, да и всякие лесные причуды. Тайга тебя научит!

И тайга учила. Знойным летом она, как суровый учитель, хлестала Катькины щёки колючими ветками, когда та, пробираясь в зарослях, выслеживала зверя. В студёные зимние дни тайга заставляла пританцовывать в толстых валенках и вприпрыжку добираться до тайной охотничьей сторожки, где была спрятана от назойливых инспекторов пушнина и разная охотничья утварь.

Про сторожку эту знали только свои. Отец её в овраге выкопал, а внутри выложил брёвнами. И тепло, и сухо. На полках – сухари, консервы, травы и корни, бабой Стёпой собранные, такие, что силу дают. Бабка, когда травы собирала, и Катю учила, к чему какой корень и травка.

– Это вот красный корень, – показывала она внучке. – Пожуёшь – и целый день без воды и хлеба по тайге бегать можно. Никакая хворь не возьмёт. Пижма, подорожник… Это лист брусничный от простуды. А это, – Степанида вздохнула, – бешень-трава.

– Как это «бешень»? – удивлённо вскинула глаза Катя.

– А потому как мужик, если выпьет отвар той травы, заклинаниями наговорённый, то бесам отдастся, – прошептала баба Стёпа. – Тогда мужик словно бешеный, сил не имеет устоять от бабьего тела и полюбит без ума ту, что рядом с ним окажется. Мала ты ишо… Ну а как придёт твоё время – лучше мужику душой приглянуться, без бесовской помощи, потому как за колдовство всегда расплата есть!