Посвящается Алексу

FAITHFUL PLACE by TANA FRENCH

Copyright © 2010 by Tana French

Публикуется при содействии Darley Anderson Literary, TV & Film Agency и The Van Lear Agency

© Любовь Карцивадзе, перевод, 2022

© “Фантом Пресс”, издание, 2022

Пролог

Ход нашей жизни определяют считаные мгновения. Примечаешь их обычно задним числом, когда они давно пролетели: миг, когда решаешь заговорить с девчонкой, притормозить на крутом повороте, не полениться и найти презерватив. Мне, можно сказать, повезло: один из таких моментов я увидел и распознал. Я ощутил, как меня затягивает бурный водоворот жизни, темной зимней ночью на улице Фейтфул-Плейс. Мне было девятнадцать лет – достаточно взрослый, чтобы покорять мир, и достаточно молодой, чтобы решиться на любую глупость, – и в ту ночь, стоило обоим моим братьям захрапеть, я выскользнул из нашей спальни с рюкзаком за плечами и “мартенсами” в руке. Скрипнула половица, в комнате девочек что-то пробормотала во сне одна из сестер, но я, неуязвимый и неудержимый, словно оседлал волну: когда я прокрался по гостиной на расстоянии вытянутой руки от спящих на раскладном диване родителей, те даже не заворочались. Красные угли в камине едва тлели. В рюкзаке лежали мои самые ценные пожитки: джинсы, футболки, подержанный приемник, сотня фунтов и свидетельство о рождении. В ту пору для переезда в Англию большего не требовалось. Билеты на паром были у Рози.

Я ждал ее в конце улицы, поодаль от размыто-желтого круга света под фонарем. Холодный как стекло воздух пряно попахивал горелым хмелем из гиннессовской пивоварни. Ноги грели три пары носков внутри “мартенсов”, и я стоял, сунув руки глубоко в карманы немецкой армейской куртки, в последний раз прислушиваясь к дыханию своей улицы, плывущей в долгих потоках ночи. “Эй, кто тебе разрешил…” – рассмеялась какая-то женщина, хлопнуло окно. В кирпичной стене скреблась крыса, кашлял мужчина, за углом промчался мотоцикл, в подвале дома четырнадцать глухо, злобно заворчал Псих Джонни Мэлоун, убаюкивая сам себя. Слышались любовные шорохи, приглушенные стоны, ритмичные толчки. Мне вспомнилось, как пахнет шея Рози, и я улыбнулся небу. Раздался перезвон городских колоколов – на звонницах церквей Христа, Святого Патрика, Святого Михаила отбивали полночь, громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отзванивая наш личный тайный Новый год.

Когда пробило час, мне стало страшно. С задних дворов донеслись слабые шорохи, шаги, и я с готовностью выпрямился, но она так и не перелезла через стену ограды – наверное, кто-то припозднился и виновато пробирался домой через окно. В доме семь тоненько, безутешно плакал очередной младенец Салли Хирн, пока та не проснулась и не начала его баюкать: “Я знаю, куда иду… Прекрасны расписные залы…”

Когда пробило два, меня как обухом по голове стукнуло: перепутал место встречи! Меня катапультировало через ограду прямиком в сад дома шестнадцать. Немало ребят потеряли невинность в этом заброшенном еще до моего рождения, заваленном пивными банками и окурками доме, который мы, дети, оккупировали вопреки всем запретам взрослых. Я взлетел по прогнившей лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, – плевать, если кто-то услышит. Я уже так и видел Рози – растрепанные медно-рыжие кудряшки, руки в боки: “Твою мать! Где тебя носило?”

Расщепленные половицы, дыры в шпаклевке от ударов кулаков, мусор, холодные темные сквозняки – и никого. Записку я нашел в комнате наверху, вырванная из школьной тетради страница колыхалась в прямоугольнике тусклого света из окна и, казалось, пролежала на голом полу сотню лет. Тогда-то я и почувствовал, как еще недавно попутное течение переменилось, стало смертельным, непреодолимым.

Я не забрал записку с собой. Уходя из дома шестнадцать, я знал ее наизусть – и всю дальнейшую жизнь пытался ей поверить. Оставив бумажку на полу, я вернулся в темный конец улицы и дожидался там, наблюдая за попадающим под свет фонаря паром своего дыхания, пока колокола не отбили три, потом четыре, потом пять. Ночь выцвела до бледной безрадостной серости, за углом тележка молочника прогромыхала по брусчатке в сторону фермы, а я все ждал Рози Дейли на Фейтфул-Плейс.

1

По мнению моего отца, мужчина должен знать, за что он готов умереть. Если не знаешь, то чего ты стоишь? Грош тебе цена. Ты вообще не мужик. Мне тогда было тринадцать, а он на три четверти уговорил бутылку скотча “Гордонз”, и все-таки поболтали мы славно. Насколько я помню, он готов был отдать жизнь: а) за Ирландию; б) за свою десять лет как преставившуюся мать и в) за то, чтоб проучить эту суку Мэгги Тэтчер.

Как бы там ни было, с того дня я мог одним духом сказать, за что готов умереть. Поначалу было просто: за свою семью, девушку, дом. Потом все до поры усложнилось. В последнее время моя жизнь устаканилась, и мне это нравится; пожалуй, я даже вправе этим гордиться. Я готов умереть (в произвольном порядке) за свой город, свою работу и своего ребенка.

Ребенок пока ведет себя неплохо, город – Дублин, а работаю я в отделе операций под прикрытием, и что из этого меня погубит, может показаться очевидным, однако работа давно не подкидывала мне ничего страшнее сраной писанины. Страна у нас маленькая, а значит, коротка и карьера агента: две, от силы четыре операции – и риск, что тебя раскроют, слишком возрастает. Свои девять жизней я давным-давно потратил. Нынче я ушел со сцены и операциями только руковожу.

В Прикрытиях – как в полевой работе, так и за кадром – главная опасность в том, что, живя в созданной иллюзии слишком долго, начинаешь думать, будто у тебя все под контролем. Легко вообразить себя эдаким гипнотизером, мастером миражей, ловкачом, который владеет тайнами ремесла и умеет отличить реальность от морока. На деле же ты обыкновенный простак с отвисшей челюстью. Как ни крути, мир всегда тебя обыграет – он хитрее, быстрей и куда более жесток. Остается только держать лицо, знать свои слабости и постоянно ждать удара исподтишка.

Второй раз жизнь нанесла мне такой удар в пятницу в начале декабря. Днем я латал очередной мираж – один из моих парней (не видать ему в рождественском чулке подарков от дяди Фрэнка) влип в историю и в силу мудреных причин должен был предъявить паре барыг какую-нибудь пожилую даму в качестве своей бабули, – а вечером поехал к бывшей жене в Далки, чтобы забрать ребенка на выходные. Оливия и Холли живут в наман^[1] икюренном пригороде, в изысканном до умопомрачения таунхаусе. Дом нам с Оливией подарил на свадьбу ее отец. Когда мы туда вселились, на доме вместо номера красовалось название. От названия я быстро избавился, однако уже тогда надо было сообразить, что брак наш долго не протянет. Узнай мои родители, что я женюсь, ма влезла бы по уши в долги, купила бы нам мягкую мебель в цветочек и настрого запретила снимать пластиковые чехлы с подушек.

Оливия заняла оборону аккурат посреди дверного проема – на случай, если я вздумаю войти.

– Холли почти собралась, – сказала она.

Положа руку на сердце, с гордостью и сожалением говорю: Оливия – сногсшибательная красотка, высокая, с узким точеным лицом, копной мягких пепельных волос и сдержанными формами, которые, стоит их разглядеть, застят весь белый свет. В тот вечер она надела дорогое черное платье, тонкие колготки и бабушкино бриллиантовое колье, приберегаемое для особых случаев, – сам папа римский утер бы взмокший лоб пилеолусом. По части благовоспитанности до понтифика мне далеко, и я восхищенно присвистнул:

– Важное свидание?

– Мы идем на ужин.

– “Мы” – значит, опять с Дерьми?

Оливия слишком умна, ее так просто из себя не вывести:

– Его зовут Дермот, и да, с ним.

– А ведь он четвертую неделю тебя выгуливает, верно? – впечатлился я. – Скажи-ка, уж не готовится ли нынче Главный Вечер?

Оливия повернулась к лестнице:

– Холли! Твой отец приехал!

Улучив момент, я протиснулся мимо нее в прихожую, и на меня повеяло “Шанель № 5” – этими духами она пользовалась, сколько я ее знаю.

– Папочка! – донеслось сверху. – Иду-иду-иду! Я только… – И Холли что-то увлеченно залопотала, нимало не заботясь, слышно ее или нет.

– Не спеши, солнышко! – крикнул я по пути в кухню.

Оливия следовала за мной.

– Дермот с минуты на минуту будет здесь.

Я не понял, угрожает она или оправдывается.

– Не нравится мне морда этого парня. У него нет подбородка. Никогда не доверял мужикам без подбородка.

Я распахнул дверцу холодильника и заглянул внутрь.

– Что ж, к счастью, твой вкус на мужчин никого тут не волнует.

– Если у вас все серьезно, он будет постоянно отираться рядом с Холли. Напомни, как его фамилия?

Однажды, когда дело у нас уже шло к разводу, Оливия шарахнула дверцей холодильника мне по голове. Видно было, что сейчас ее так и тянуло повторить. Я продолжал стоять, нагнувшись, чтобы ей было сподручней, но она сдержалась:

– Зачем тебе?

– Пробью его по базе. – Я достал пакет апельсинового сока и взболтал: – Что это за хрень? Когда ты перестала покупать нормальные продукты?

Оливия поджала чуть подкрашенные губы:

– Фрэнк, не смей пробивать Дермота ни по какой базе.

– У меня нет выбора, – бодро сказал я. – Надо ведь убедиться, что он не педофил!

– Господи, Фрэнк! Он не…

– Может, и нет, – признал я. – Вероятно, нет. Но, Лив, наверняка-то ты не знаешь. Лучше проверить, чем потом жалеть.

Я открыл сок и сделал большой глоток.

– Холли! – повысила голос Оливия. – Поторопись!

– Я не могу найти лошадку! – Сверху послышался топот.

– Они вечно подкатывают к матерям-одиночкам с милыми детишками, – сказал я. – И удивительно то, что у большинства из них нет подбородка. Никогда не замечала?

– Нет, Фрэнк, не замечала. И я не хочу, чтобы ты пользовался служебным положением, чтобы запугивать…

– Присмотрись, когда по телику очередного педа покажут: всегда белый фургон и никакого подбородка, гарантирую. Что за тачку водит Дерьми?

– Холли!

Я отхлебнул еще сока, вытер горлышко рукавом и сунул пакет обратно в холодильник:

– На вкус как кошачья моча. Если я алименты увеличу, сможешь на приличный сок раскошелиться?

– Будто тебе это по карману, – с нежным холодком сказала Оливия и глянула на часы. – Если утроишь, может, и хватит на пакет в неделю.

Если долго дергать кошку за хвост, она выпустит коготки.

Нас спасла пулей выскочившая из своей комнаты Холли.

– Папа-папа-папа! – что было мочи вопила она.

Я подошел к подножию лестницы как раз вовремя: Холли вертящейся петардой скатилась в мои объятия в облаке спутанных золотистых волос и розовых искр, обвила меня ногами и стукнула по спине школьным рюкзаком и видавшей лучшие деньки пушистой пони по имени Клара.

– Здорово, мармозетка, – сказал я, чмокнув дочь в макушку. Холли была легкой, как фея. – Как неделя прошла?

– Дел по горло, и я тебе не мармозетка, – сурово сказала она, держась со мной нос к носу. – А что такое мармозетка?

Холли девять лет, она тоненькая, ранимая и как две капли воды похожа на родню с материнской стороны; мы-то, Мэкки, крепкие, толстокожие, с жесткими волосами, рождены для тяжелого труда в дублинском климате. Только глаза у нее не как у матери. Когда я впервые ее увидел, она уставилась на меня моими собственными глазами – два огромных синих озера, поразивших меня почище электрошокера. До сих пор от них у меня сердце начинает заходиться. Пускай Оливия и соскребла с себя мою фамилию, как устаревший адресный ярлык, забивает холодильник соком, от которого меня воротит, и приглашает Педофила Дерьми на мою половину кровати, но от этих глаз ей никуда не деться.

– Это волшебная фея-обезьянка, которая живет в зачарованном лесу, – сказал я.

Холли бросила на меня взгляд, в котором читалось одновременно “ух ты” и “ври больше”.

– И чем же ты так занята?

Дочка соскользнула с меня и со стуком приземлилась на пол.

– Мы с Хлоей и Сарой заводим собственную группу. Я нарисовала тебе картинку в школе, потому что мы придумали танец, и можно мне белые сапожки? И Сара написала песню, а еще…

В какой-то миг мы с Оливией чуть не улыбнулись друг другу поверх ее головы, но Оливия вовремя опомнилась и снова посмотрела на часы.

На подъездной дорожке мы столкнулись с моим приятелем Дерьми – образцово законопослушным парнем, который ни разу даже не припарковал свою “ауди” на двойной сплошной (это я знаю наверняка, потому что пробил его номера, еще когда он впервые ужинал с Оливией) и вовсе не виноват, что выглядит так, будто вот-вот рыгнет.

– Добрый вечер. – Он кивнул судорожно, как если бы его поджаривали на электрическом стуле. – Привет, Холли.

– Как ты его называешь? – спросил я Холли, пристегнув ее в детском кресле; тем временем прекрасная, как Грейс Келли, Оливия целовала Дерьми в щеку на пороге.

Холли пригладила гриву Клары и дернула плечами:

– Мама хочет, чтобы я звала его “дядя Дермот”.

– А ты что?

– Вслух никак не называю. А про себя зову Осьмирожей. – Она глянула в зеркало заднего вида, проверяя, не попадет ли ей за это прозвище, и приготовилась строптиво выпятить подбородок.

– Прекрасно! Да ты вся в меня! – рассмеялся я и, не сняв машину с ручника, с ревом развернулся. Оливия и Осьмирожа так и подскочили.

* * *

С тех пор как Оливия образумилась и вышибла меня из особняка, я живу в огромном многоквартирном доме на набережной, который был построен в девяностые, судя по всему, не кем иным, как Дэвидом Линчем. Ковры здесь такие пушистые, что напрочь заглушают шаги, зато, как вокруг гудят пять сотен мозгов, слышно даже в четыре утра – это мечтают, надеются, тревожатся, планируют и думают жильцы. Я вырос в захудалом многоквартирнике и, казалось, могу привыкнуть даже к жизни на птицефабрике, но тут другое. Всех этих людей я не знаю, даже не вижу никогда. Понятия не имею, как и когда они приходят и уходят. Почем знать, может, они вообще дом не покидают, забаррикадировались в своих квартирах и ворочают мозгами. Даже во сне я краем уха прислушиваюсь к этому гудению, готовый выпрыгнуть из постели и защитить свою территорию.

Мой личный уголок Твин Пикса обставлен в стиле “шик разведенца”: я живу здесь уже четыре года, а квартира по-прежнему выглядит так, будто фургон для перевозки мебели еще не прикатил. Исключение составляет разве что комната Холли, загроможденная пастельных оттенков пушистыми штуковинами, какие только известны человечеству. В день, когда мы с дочерью отправились выбирать мебель, я наконец вырвал у Оливии одни выходные в месяц и готов был скупить для Холли все три этажа торгового центра. Я-то почти уверился, что никогда больше ее не увижу.

– Чем завтра займемся? – осведомилась дочка, волоча Клару за ногу по устланному ковром коридору. Еще недавно она бы визжала как резаная при одной мысли, что лошадка коснется пола. Моргнуть не успеешь, как все меняется.

– Помнишь, я тебе воздушного змея подарил? Если сегодня доделаешь всю домашку, а завтра не будет дождя, пойдем в Феникс-парк и я научу тебя его запускать.

– А Саре можно пойти?

– После ужина позвоним ее маме.

Родители дочкиных подружек во мне души не чают. Апогей родительской сознательности – отправить чадо в парк под надзором детектива.

– Закажем на ужин пиццу?

– А как же, – сказал я.

Образ жизни Оливии запрещает любые пищевые добавки – исключительно органический, богатый клетчаткой провиант, и если я не послужу противовесом, дочь вырастет вдвое здоровей всех своих подруг и будет чувствовать себя белой вороной.

– Почему бы и нет? – добавил я, отпер дверь и получил первый намек на то, что пиццы нам с Холли сегодня не видать.

Огонек автоответчика мигал как бешеный. Пять пропущенных звонков. По работе мне звонят на мобильник, оперативники и информаторы – на другой мобильник, приятели в курсе, что рано или поздно встретят меня в пабе, а Оливия, когда общения не избежать, присылает эсэмэски. Оставалась только семья, то бишь моя младшая сестра Джеки, – последние лет двадцать я разговаривал только с ней. Пять звонков – неужто при смерти кто-то из родителей?

– Держи, – сказал я Холли и протянул ей ноутбук. – Отнеси к себе в комнату и побеси в мессенджерах подруг. Я подойду через пару минут.

Холли скептически глянула на меня – она отлично усвоила, что заходить в интернет без присмотра ей запрещено до двадцати одного года.

– Пап, если хочешь сигаретку, – взрослым тоном заявила она, – можешь просто выйти на балкон. Я знаю, что ты куришь.

Я положил ладонь Холли на спину и подтолкнул ее в сторону детской:

– Да ну? С чего ты взяла?

В любое другое время мне стало бы не на шутку любопытно: я никогда не курил при Холли, а Оливия меня бы не заложила. Мы растили Холли вместе, и я ума не приложу, откуда в ее голове берется то, чего мы туда не вкладывали.

– Знаю, и все, – с величественным видом сказала Холли, бросив на кровать Клару и рюкзак. Быть девчушке детективом. – Курить вредно. Сестра Мария Тереза говорит, от этого внутренности чернеют.

– Сестра Мария Тереза совершенно права. Умная женщина. – Я врубил ноутбук и подключился к интернету: – Вот. Мне надо позвонить. Только не покупай бриллианты на “И-бэй”.

– Будешь звонить подружке? – спросила Холли.

Крошечная, мудрая не по годам, в белом пуховике до середины тощих ножек, Холли изо всех сил старалась не выдать испуг в широко распахнутых глазах.

– Нет, – сказал я. – Нет, солнышко. У меня нет подружки.

– Клянешься?

– Клянусь. И в ближайшее время никого заводить не собираюсь. Может, сама кого-нибудь мне подберешь через пару лет. Согласна?

– Хочу, чтобы мама была твоей подружкой.

– Да, знаю, – сказал я и на секунду положил ладонь на затылок дочери; волосы у нее были мягкие, как лепестки. Потом закрыл за собой дверь и вернулся в гостиную – выяснить, кто умер.