Посвящается маме – Москалёвой Зое П.

Весы жизней наших

© Москалёва Т.П., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

Вы есть любовь

Спряла мне матушка нитью пеньковою к отчему дому дорогу пуховую.

Дм. Одиноких «Калины росы»

Жили мы на Челябстрое в двухэтажном облупленном бараке, похожем на курятник. Его так и называли: «курятник». Трухлявый дом наш горбился за деревянной оградой с шаткими воротами, на которых квартировали красные «легионы» жучков-«солдатиков». При каждом беспокойстве чуть живые ворота колыхались и недужно всхлипывали. «Легионеры» сыпались на землю, но тут же сноровисто взбегали на свои «патрульные» точки. На задах, в глубине двора, кургузые сараюшки облепили высокий прелый забор. Там, у помойки, в комарином царстве-государстве, бушевали крапива, жирная полынь да сладка ягода-бздника.

В этих-то задочках на бурных паслёновых «плантациях», которые никто не сажал-не сеял, обжигаясь крапивой и отчаянно расчёсывая волдыри, в урожайное время паслась-харчевалась до поноса наша голопузая мелкота. Ребята ползали с мисками-кружками и чёрными ртами выясняли, у кого в плошке ягод больше. А потом признанная стряпуха-Даниловна из собранного урожая ляпала дивные пирожки. И у ребят был праздник! Как сейчас вижу: выкатывается из подъезда краснолицая бабулька с большим сияющим тазом, сверху накрытым тряпицей. «Надькя-а! А ну, айда, зови ребят!» Стряпухина косынка в весёлый цветочек висит на затылке, глаза смеются, а по щекам струится пот. Тазище больше, чем бабулька! Мы, побросав дела, обступаем дворовый стол. Даниловна откидывает тряпицу, а там… горячие пирожки! И на них – масло шкворчит и пузырится! И вкусный пар… м-м… какой запах! Божественный, священный запах детства. Бабулька улыбается, раздаёт пирожки и воркует: «Айдати… ешьти, пока не простыли!» Ох, век бы слушать это воркование…

С другой стороны забора окопалась артельная избуха-развалюха со своим двориком, местами усыпанным жёлтым одуванчиком. Там то и дело сновал озабоченный люд, тянулись грузовики с тугими рулонами материи. В избухе посменно стрекотали моторами инвалиды-швейники.

С людной же улицы изгородь барака-курятника подпирала разрисованная отборным «фольклором» крытая автобусная остановка. Пассажиры, измученные долгим ожиданием железного коня, буйно делили бетонную скамейку, у которой вместо некогда деревянной спинки торчали теперь огрызки. Спинку, похоже, лютой зимою отломал на растопку какой-то замерзающий горемыка. Здесь же проходила и автотрасса с бешеным движением. В давнее время аккуратно выложенная дорога (камушек к камушку) сейчас имела плачевный вид. – Глубокие колдобины, переполненные радужно-грязной жижей, проверяли транспорт на прочность, водителей – на выносливость. Но, интересное дело, рулевые не снижали скорость. Днём и ночью, хрипя и рявкая, яро носились многотонные машины. Высоко подпрыгивали на ухабах и под мат-перемат шоферов с размаху тяжело плюхались в ямы. Вязкое месиво, зловеще свистя, разлеталось в стороны, окатывая людей. Те, завидев очередной поток бортовух и самосвалов, шарахались к забору, желая срастись с ним воедино. Увы, не помогало. И после «душа» облитые посылали лихачу проклятия. Более смышлёные прятались во дворе.

Но тут, наконец, по израненной мостовой ковылял замызганный уродец. Чихая копотью, он подруливал к остановке. Ожидальцы, нещадно давя друг друга, спешно трамбовали собою нутро измученного автобуса.

В шаге за углом – торговая база, рядом – железнодорожный переезд, по краям заросший рыжей мазутной травою, чахлым лопухом и татарником. Круглые сутки паровоз, шипя и охая, тащил на базу гружёные составы. Те надсадно визжали на поворотах, дробили колёсами стыки путей. Круглые сутки визготня и грохот сотрясали воздух. Сизые клубы пара и сажи зависали рваными облаками на сером небе. Гарь оседала тёмной каймою на дома и корявые деревья, кружилась в воздухе, разъедая потроха всего живого. Здесь навечно поселился зловонный дух…

Казалось бы, ну как можно жить в этом кромешном аду? Но так казалось человеку нездешнему. Ведь человек, как известно, врастает в любую жизнь и к плохому тоже привыкает. Да, наверное, дело и не в привычке вовсе, а в том, что просто деться некуда. Хотя, конечно, можно и в деревню какую податься… Но, как бы то ни было, люди жили в других домах и в нашем курятнике тоже, хлебали досыта крепкий смердючий коктейль. А транспортный лязг да шум, вроде, и не замечали.

Жизнь во дворе шла своим чередом. Вот и наш пожилой курятник поскрипывал да боковиной своею завистливо кривился на ядрёный флигель местного чиновника – работника совнархоза. А там – собственное королевство! Оттуда, из-за колючей проволоки, к нам во двор заглядывали пахучие кусты жасмина; в чисто вымытых окнах нежились золотые лимоны, от вида которых аж кислые слюнки текли: «вот бы попробовать!» Какой там «попробовать»?! Эти лимоны разводила хозяйка – интеллигентная супруга чинуши – учительница биологии Вера Ивановна. Хоть слюною изойдись, не даст и понюхать!

Много секретов хранил наш курятник, так что его обитатели-соседи знали друг о друге всё и… даже больше! Были, словно родные: друг за друга душевно переживали, друг другу помогали. И прозвища хорошие по-свойски себе напридумывали: Райка-Рыбиха, Колька-Косой, Пёрдя-Евдоха, Танюха-Колобок! Весной, лишь пригреет солнышко и защекочет в носу тополиный пух, любили наши «курочки»-сударушки посплетничать или песни попеть. Бывало, рассядутся вечерком с рукодельем поудобнее – кто на лавочке, а кто и просто на рассохшемся крылечке, и просят: «Давай, Надюха, запевай! Уж больно у тебя красиво получается!» Надюха – местная именитость. Она артистка, занимается в студии да на концертах поёт. Как затянет Надюха куплет сильным голосом, как подхватят его соседушки, и – заструится душевная песня, поплывут страдания:

 
Ой, то не вечер, то не ве-ечеер,
Мне малым-мало спало-о-ось…
 

А надоест товаркам тоска сердечная, возьмутся лясы точить! Всех по косточкам разберут, никого не обойдут – не обидят! А ещё любили бабоньки в лото да в карты с мужичками резануться! Обсуждая последние новости, могли и ругнуться невзначай! Они и праздники отмечали сообща во дворе за добрым столом. Принаряженные, раскрасневшиеся хозяюшки выкладывали немудрёные кулинарные произведения в тайной надежде на похвалу, у кого сегодня вкуснее наливка, стряпня и разносолы. Ой, и чего здесь только нет! Тут и глазастые килечка с селёдочкой! Тут чашки с маринованными огурцами-«напёрстками», густо запорошенные укропом. И знаменитые пирожки с грибами, и гречневые блины с луком от Даниловны. А капуста… всякая-разная! Вот кислая с клюквой, вот рубленая со свёклой. А здесь – шинкованная с морковью. У нас говорят: «с морковью», делая ударение на первую «о». И, конечно, картошечка с чесночком! Ну а как без неё-то-кормилицы? А эти маринованные груздочки от Нюрки-почтарихи? – уж совсем заждались едока… того и гляди сами в рот запрыгнут! А там, в широкой миске, аппетитно задрали хвосты жареные караси! Аромат – не передать!

Благоверные «гоголем» прохаживались около, нетерпеливо покашливали в ожидании «поправки», кидали в рот тугой огурчик – «уххр, хррустит!» И, когда стол был уже совсем готов, дворня рассаживалась! Оравой пили-ели за обе щеки да наперебой мастериц расхваливали. Все, конечно, были не дураки выпить да закусить вволюшку, однако, до одури не напивались, нет. – Веселились. И отдыхали. А, захмелев, во всё горло с бродягой судьбу проклинали сердечным разноголосьем. И дюжий ветерок разносил далеко окрест лихую песню: «Тащился-а с сумой на-а плеча-ах…» Резвилась гармошка! Похожий на цыгана дворник, дядька Захар, в розовой рубахе и стёганой жилетке, побрякивая орденами, рвал цветистые меха – дублёные пальцы молотили двухрядные пуговки. Народ гудел! Кипела земля, взлетали платочки в такт! Неверные каблуки выколачивали чечётку – перепахивали засохшую грязь! Пуще всех надрывалась звонкая Нюрка-почтариха:

 
Я иду, иду домой – зоринька зарится.
Вижу: мама у ворот
С поленом шевелится!
 

Уй-и, о-ё-ёй! Оё – ёченьки! ё-ёй! – подхватывала красивая тётка Груня – по годам ещё не старая, но до времени располневшая бабёнка. Сопленосая мелюзга путалась под ногами, поддёргивая штаны, усердно приплясывала и за взрослыми поддакивала частушки про милашек да про любовь горючую. Здесь же заливался одноглазый Пузик – всеобщий любимец. Он долго козырял лысиной – ребята состригли с него шерсть вместе с репьём, который мёртвою хваткой вцепился в бедолагу от морды до хвоста. Сердешный сидел поодаль, задрав морду и прикрыв глаз, жалобно выл под гармошку. Пёс лишился второго глаза в смертном бою-разборке с уличными дворнягами. Дружная братия пацанов выходила боевика, изготовила ему будку и оставила жить во дворе – охранять барак-курятник.

На радостях и солнышко пекло по-летнему. И веселье бушевало – дым коромыслом! А степенный курятник ревниво пялился на всеобщее разгулье бельмоватыми окошками, вздыхал да потрескивал по-стариковски пропылённой завалинкой. Чудилось, что и он вот-вот как приосанится, да ка-ак расправит свои скрипучие мощи, как припустится в пляс со всеми разухабистой присядкой! – «И-эх-х-ма, держжис-ссь, людьё!» Но… не с руки старому с молодыми тягаться!

Гулеваны, подустав маленько и хорошо разомлев, отдыхали. Крепкий и широкий плечами дядька Захар полотняной кепкой вытирал лицо и шею, вытягивал измолотую на войне ногу. Жмурясь, курил злую махорку. Он глубоко вдыхал дым, хрипло кашлял. В сердцах швыранув цигарку, Захар раскладывал на столе подле гармони свои могучие пригоршни, ронял на них голову и бубнил уныло, мешая слова и сбиваясь: «Понесу… эту малую у… утку ко сестри-ице своей… ко… ко родной…о-ой» Он клевал носом и тряс кудлатою гривой. Гомофония сменялась шумным сопением. Захар, дёрнувшись, чихал смачно и долго. И скоро во всеобщий гам врезался его могучий храп. Более выносливые застольщики допивали бражку и недрачливо за жизнь спорили. Рассуждали о политике, зычно поясняя своему возражателю детали текущего момента: «Ну вот гляди: у тех – ракеты, бомбы… А у этих чё? Я тя спрашиваю: чего у этих-та? Кукиш на постном масле?»

Взъерошенные от пляски огольцы воробьями крутились у тарелок – опасливо выхватывали то солёный огурец, то краюху пирога. Торопливо делились с Пузиком, который после вокала уже сидел наготове с алчной мордой и жадно ловил заслуженный провиант. «А ну-ка! Гряз-зными-то ллапами…» – мамаши бесцеремонно отгоняли побирушек. А ведь детвору кормили загодя, чтобы на гулянках не мозолили глаза взрослым, но… с запретной-то самобранки провизия куда слаще!

Жили все одинаково бедно. И, когда соседка-тётя Шура первая купила фильмоскоп с диафильмами, а позже и телевизор – о!., это было значительным событием для обитателей нашего барака! Особенно, для женщин. Если вечерами мужская половина, как обычно, пропадала во дворе, «забивая» бессмертного «козла», то женщины теперь спешно кормили домочадцев и вместе с детьми прибегали к тёте Шуре. Рассаживались в просторной тётишуриной комнате: ребятишки на жёлтом крашеном полу, взрослые – на табуретках. Чаёвничали и смотрели телевизор. Перебивая друг друга, узнавали артистов. Обсуждали только что увиденное кино.

Шантрапа, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», убегала во двор – стоял день-деньской, и никакими силами нельзя было загнать ребят домой!

* * *

…Прошло много лет. Давным-давно кипит другая жизнь. Но не забыть мне чудные, милые годы отрочества и юности… Воспоминания теснятся, бьются в душе, вырываясь наружу, оживают… Раздумаешься и пронзительно сознаёшь: как невозвратно время! И все уходят… Все. Пылинками растворяются во Вселенной. Почему так? Хотя… не совсем так – ведь остаются же в памяти на исторические века чьи-то значительные имена. Но громадное-то большинство всё же улетучивается бесследно! Увы. И нет никакого способа воскресить дорогих людей, перенёсших столько лиха. Нет способа дать всем им достойную, человеческую жизнь: каждому – вкусную и сытную еду, каждому – прочный и красивый дом! Каждому.