Весы жизней наших

© Москалёва Т.П., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

Итак, заканчивалась командировка. Билет в кармане. В запасе семь часов – есть время прогуляться по знакомым улицам, заглянуть в свой старый двор, где прошло детство. Вспомнить всех. С кем-то встретиться. И, конечно, навестить тётю Катю.

Обшарпанный трамвай повёз Надю в прошлое… Уральский город, когда-то большой и красивый, помрачнел, стал меньше, ниже. «Сколько же лет я тут не была-то? Лет сорок?..» За стеклом сопливый октябрь наследил грязью, хлипкой жижей наполнил глазницы выбитого асфальта. Покрапывал дождь, скреблась снежная крупа. На аллейках жиденькие деревца покачивали лысыми головами. Вдали, у церкви, опутанной строительными лесами, лежала на боку маковка. В пустынном скверике салютовали глиняные пионеры.

В холодном вагоне было сумрачно. Люди переговаривались вполголоса, и лишь чей-то храп нарушал тишину. «Вот погодка!» Надя поглубже натянула шапку. Мимо проплывали оцепеневшие халупки-развалюшки с чумазыми завалинками, кое-где с фанерными окнами-заплатами, растущими из земли и густо залузганными осенним крошевом. Насупившись, торопились прохожие. Ну вот репродуктор объявил: «Следующая: кафе “Уют”». Знакомая остановка. И кафе с тем же названием. «Уюта» не видно, он на той стороне. А здесь, в витрине жёлтого магазина «Семейное счастье», выстроились манекенные невесты – одна краше другой, в ожидании достойных женихов. На задворках застыли подъёмные краны, вытянув шеи над осанистыми близнецами-высотками. «Сносят потихоньку…» – Наде было грустно: город терял лицо. Жив ли дом-то или его тоже порешили?.. Сейчас, прямо у двора, будет остановка… должна быть… Сердце заколотилось… обдало неуловимым запахом детства…

Детство. Оно просыпалось в снах, оно вросло в клетки, в гены, где жили ушедшие предки. Оно манило в будущее, где свершатся необыкновенные дела! И, чем дальше уходило детство, тем дороже оно становилось.

Трамвай дёрнулся…и… – Вот он, дом родной! Стоит всем ветрам назло! Красавец! «Какой красавец! Да ни одна новомодная вилла не сравнится с тобой!» У Нади стучало в висках, наворачивались слёзы. Она откинула капюшон, сняла шапку. «Здравствуй… родной!..» Будоражили чувства. Женщина, словно в гипнозе, подходила к дому…

– Чё, людей не видишь, что ли?! – Это парень с сумкой летел к уходящему трамваю. – Нненормальная…

«Ненормальная» видела только дом… Она прислонилась к фасаду. «Ну, здравствуй, дружочек! Сколько лет, сколько зим?!» Дом, хмурый и мокрый, насторожённо молчал. Он всеми онами смотрел на пришелицу, изредка поскрипывая незакреплённой ставней. Женщина приложила озябшие ладони к шероховатым дощечкам облицовки и… почувствовала живое тепло. «Дорогой ты мой…» Надя уходила за угол, оглаживала тесины, похлопывала по завалинке: «Дорого-ой…» – она прижималась щекой к скользким доскам. Народ поглядывал на странную гражданку и, хмыкнув, растекался по переулкам. Ватага любопытных голубей снялась с карниза и загулила, и затанцевала по слякоти малиновыми лапками.

Ничего не изменилось… Курится тот же дымок с узорчатых труб, лениво расстилается на покатой крыше. И крылечки – вот они! Надя прошлась по широким гранитным приступкам. Вновь очутилась у ворот. Здесь, оседлав эти огромные с калиткой ворота, когда-то моталась: взза-ад и вперрёд! взза-ад и вперрёд! – отводила душеньку мудрая на выдумки мелюзга. Ворота надрывно визжали. Малышня радостно гоготала. И, как на грех, в разгар веселья, словно из-под земли, выпрыгивала, размахивая метлой, грозная дворничиха тётка Фрося! «Ах вы, яззвило бы вас совсем, а! Сломаете жа! Смотрите, вороты и так еле дышут! Ну что вы за дети, а!» Ох, боялись её местные карапузы! Замешкаешься – попадёшь под жестокую метёлку! Побаивались тётю Фросю и взрослые, мол, бабка крутого замесу.

А… здесь что написано? Сквозь слёзы, застилавшие глаза, Надя прочитала: «Историческая ценность. Охраняется законом». Дыхание спёрла гордость: «Вошёл в историю!..» Вот и правильно. Значит, берегут краелю-бы родимую сторонушку!

Этот терем резной был когда-то собственностью братьев – известных на Урале купцов. Каменный. Добротный. Украшенный затейливыми кружевными наличниками. С сырыми подвалами и двумя большими дворами. В первом – хозяйском дворе, подковой возвелись мрачные одно- и двухэтажные строения, похожие на барбаканы^[1], для торговых гостей и челяди. Другой, мешкообразный, был конный с просторными конюшнями и захолустными бараками, где обитали конюхи и кузнецы да прочий служивый люд. А за бараками – речка Миасс с камышовыми закутками да шелковистыми берегами! Матушка-речка, речка-подружка! Ох, и бултыхались же в ней, родимой! С утра до ночи топориком ныряли с деревянного мосточка, нечаянно смахивая постирушки местных хозяек-чисто́ток! Барахтались, держась за надутые наволочки – оттачивали пло́вчее мастерство. Зимой катались с горки прямо в застывшую речку на тарантайках^[2] и санках, на снегурках, накрученных на валенки, по льду выделывали пируэты! Дворовые хулиганы плавали на льдинах, когда вёснами рвали лёд, зачастую вдоволь искупывались в ледяной воде. Да…

Советская власть раскулачила богатеев и приспособила под жильё все годные и негодные помещения обоих дворов. Вот в этих-то «хоромах» и жили семьи офицеров-фронтовиков Великой Отечественной. Зато во дворах уж было где босоногим ребятушкам поразгуляться, да вдовым бабулькам вечер скоротать!

Надя толкнула калитку. Её встретила знакомая лужа, которая по-прежнему усердно полоскала драные облака. На привычном месте кемарили полусонные флигели и барбаканы. Откуда-то вырос пёс с телёнка ростом. Надя не испугалась. «Амбик!..» – позвала она тихонько. Амбик – всеобщий любимец, которого давным-давно с почестями похоронила дворовая братва. Его, бедолагу, за оградой насмерть сбила шальная машина.

– Вы с ним аккуратней, – бодро выкрикнул малюсенький старичок-боровичок, открывая дверь стайки-сарайки, – кто его знат, чё у его на уме-то!

Надя не успела рта открыть, как толстячок захлопнул за собой створку. Новоиспечённый «Амбик» добросовестно обнюхал женщину, утробно гаркнул вороной и снисходительно съел предложенный Надей кусочек колбасы. После дал себя погладить и затем неспешно удалился.

А пришелица всё осматривалась… Она с улыбкой вспомнила, как бедолаги-мальчишки во главе с заводилой-Борькой, оседлав вислоухого хрюкалку-Буржуя, по очереди носились по двору с криками и хохотом, пока хозяин поросёнка – дед Устьян намешивал ему ёдево. А вон за теми окнами на втором ярусе здравствовали семейные немцы – Мюллеры и Вольфы – с толстомясыми лицами и свекольными щеками. А тут из пыльного окна в подвале слышно было, как очкастый Лёвик Рохленко выводил тонюсенькие трели на своей скрипочке и получал подзатыльники от соседки-Раиски Ямпольской. Чу! Поёт… поёт… тонюсенькая скрипка… Вдруг… старческий голос, перебивая дивную мелодию, выхрипывает: «Хаечка-а! иди, зохотко, обедать манную кашу!» Да… Раечка и Лёвик… – местная подвальная интеллигенция. Краем уха Надя слышала, что Лёвик стал знаменитым артистом-скрипачём, и с женой Раисой они живут в другой стране.

А на ограду всё так же таращатся прежние госпитальные окна, и тот же садик на сквозняке трясёт сиреневой верхушкой… А вон и помойка с уборной на сто… голов! Вот трудяга! Сколько котят-утопленников из неё было спасено местной ребятнёй, ого! А сколько кукольных младенцев из вонючей жижи выловлено дворничихой-тётей Фросей! Царство всем небесное… Говорили бабьи языки, что окрестные девчата с госпитальными солдатиками-де грешили, а потом детишек-то в речку да в уборную и выбрасывали. О-хо-хо…

А вот и флигель! Живёхонек! В этом флигеле у помойки квартировал жиденький бесноватый Аркашка, вечно пьяный одноглазый мужичонка, герой Отечественной войны. Был он в непременной кепке, в военном френчике на голое тело и в штанах-галифе. Да ещё в галошах на босу ногу. Жил он с мощной женой – Физой, выпивохой с дряблыми сизыми щеками, и дочкой – чешуйчатой Галькой. Дочку героеву взрослые за глаза называли «жертвой аборта». Сама Галька, неистово расчёсывая шелуху на морщинистых руках, с удовольствием расписывала мелюзге, как её вытравливала мамка, потому что нагуляла, пока папка бил фашистов…

«Ты на кого? На героя? – кричал вечерами во дворе Аркашка на очередного «обидчика», – да ты знаешь, что я танки… вот этими руками?!..» – герой наступал, размахивая наганом. Он задыхался, яростно пинал воздух, галоши разлетались в разные стороны, нередко попадая «обидчику» в лоб. Лицо Аркадия с чёрной повязкой мертвело, тощая шея наливалась синими жилами. Маленькая голова тряслась… Геройская звездочка на френчике жалко поблёскивала, а кепчонка слетала с плешивого затылка на грязную землю. Ежедневный спектакль в исполнении смутьяна был всем давно знаком, и соседи-зрители привычно предупреждали: «Ну, Аркашка, берегись! Щас твоя Физка как выскочит, как выпрыгнет, и будешь ты углы считать!» И, правда, на крик мужа выходила жена-Физа в своём замызганном халате, который она, похоже, никогда не снимала.

– Аркадий, а ну не ори тута! – глухо шлёпала она толстыми губами, – Никто тя не испугался! Давай наган сюда!

Физа, уцепив мужа за шкирку, вытряхивала из него наган. Она прятала оружие в большой карман своего халата и уходила домой. Казнимый Аркадием сосед, под шумок, сбегал от греха подальше. Аркадий же, сгорбившись и тяжело дыша, садился на дворовую скамейку и, обхватив голову руками, качался взад-вперед и, бормоча что-то невнятное, приходил в себя. Между тем, незаметно опускался вечер, мужики высыпали на улицу, играли в домино, женщины собирались на посиделки, а «Жертва аборта» вытаскивала патефон на подоконник, и начинались танцы – пыль столбом! Тут и Жорик со своею гармошкой, а с ним и Алька, мечтающая стать певицей. (О них рассказ впереди) «Не уходи, тебя я умоляю!..» – упрашивал из патефона дворовую молодёжь сладкоголосый Вадим Козинцев. И не уходили до утренних петухов. А по утрам свою песню затевала уже дворничиха – тётка Фрося, которая не успевала после танцующих каблуков засыпать колдобины! Костерила плясунов – на чём свет стоял: «Скут и крутют ногами, будто скипидару им всем в задницы-то понадули!» Но дворничиху никто не слушал, и вечерами вот на этом столбе снова загорался фонарь. И всем было весело! Да, было… было… в другой жизни.