© Волкова С.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Лукавая хирургия

В канун Пасхи 1913 года студент последнего курса Императорской Военно-медицинской академии Митя Солодов выкупил себе личного покойника.

Покойник стоил ему два целковых. Ещё полтинник Митя заплатил сторожу, чтобы тот открыл в час ночи двери анатомического театра при Академии и держал язык за зубами. И рубль запросил санитар Лавруша, который должен был подготовить тело, а после препарации убрать и вымыть стол. Деньги Митя одолжил у своего попечителя, барона Сашки Эльсена, картёжника и бонвивана, иногда снабжавшего его рублём «на водку и дамские утехи». О задумке своей Митя, само собой, Сашке не поведал, потому как барон хоть и признавал современную медицину и поощрял учёбу в Академии, но был человеком суеверным, а по части экспериментов с трупами так и вообще дремучим. В память о Митином отце, которого Сашка знал и любил, подопечному ещё перепал золотой портсигар, который Митя намеревался продать и расплатиться с долгами, тянувшимися с Рождества.

В день, на который выпал сговор о тайной препарации, Митя проснулся засветло. Наскоро одевшись и глотнув кипятка с ложкой мёда вместо чая, он вышел к Литейному мосту и долго стоял, глядя на чёрную спину воды. Митина любовь – огромная, болезненная, иссушившая его всего, выпотрошившая сердце до состояния мятой поломойной тряпицы, – закончилась полным разрывом и полным же опустошением души. Её звали Елена, она была старше Мити на четыре года и уже успела стать дважды вдовой, впрочем, весёлой, не особо убивающейся по кончинам своих благоверных. Митю она выкушала полностью и бросила ради модного поэта Чеснокова. В общем-то, обыкновенная история, о банальнейшем конце которой его предупреждали все студенческие друзья.

Митя никак не мог понять, чем таким взял её Чесноков: не богат особо, странной внешности, тощий и сутулый… По Елениному вкусу, раньше предпочитавшей офицерскую стать и совсем не разбиравшейся в поэзии, – так вообще блаженный. А талантлив или нет – кто там разберёт. И глаза у него – водянисто-голубые, почти прозрачные. У Мити с самого детства с голубоглазыми не ладилось: они несли либо лихую беду, либо немалые хлопоты. Он даже торговцев таких стороной обходил, хоть и не был мистиком. А Елена вот влюбилась в глаза Чеснокова – призналась потом Мите, что «тонет в них». Тонет!

Стоя у ограды на набережной Невы, Митя с горечью вспоминал ветреную Елену, но больше мучился осознанием того, что он, будущий врач, так преступно халатно отнёсся к учёбе последнего курса, пропуская самые важные практические занятия. Накануне ему несколько раз снились несуществующие пациенты, бледные, с кровоточащими пятнами на белых длинных рубахах. Они тянули к Мите тощие жилистые руки и упрекали в том, что он неправильно сделал секции. Митя просыпался в горячечном поту, давясь собственным каркающим вскриком, и долго не мог прийти в себя. Совесть, о которой любил подемагогствовать Сашка, последние две недели клевала его темя, как птенец скорлупу, и Митя почувствовал облегчение, только когда принял решение натренировать руку самым естественным для медика образом – а именно, на настоящем человеческом теле.

О Митином плане, помимо сторожа академички и санитара, знали ещё двое: прохиндей Потапов, продавший труп из ночлежки на Лиговке, и друг-однокурсник Жан – он же Ваня – Белкин. Во время «операции» Ване предстояла ответственная роль: задиктовывать нужное из учебника Пирогова, а сам Митя должен был «виртуозить за роялем», как любил шутить про анатомичку профессор Крупцев.

Услышав за спиной шаги, Митя обернулся. Рядом выросла фигура городового.

– Уж не надумали ли в воду кинуться, сударь?

Митя надвинул фуражку на самые брови, запахнул тёмно-зелёный форменный сюртук и направился прочь с набережной. До начала занятий в Академии оставалось два часа.

* * *

Профессор Крупцев всегда заканчивал лекции одной и той же фразой, с одинаковой баюкающей интонацией густого велюрового голоса, подавая каждое слово, как тягучую настойку в мелкой рюмочке:

– Ну что, друзья мои, надежда мировой медицины, ступайте усваивать полученные знания, и да будет у вас хорошее пищеварение!

«Друзья его» и «надежда мировой медицины» на этот раз были студентами последнего курса Академии, без малого дипломированные хирурги. Близился конец весеннего семестра, до выпускных экзаменов оставалось совсем чуть-чуть.

Митя спустился с последнего ряда амфитеатра к кафедре, не смея поднять глаза на профессора.

– Мо-ло-дой чело-век, – протянул Крупцев, вынимая из кармана пюсового жилета пенсне и сосредоточенно протирая его замшевым платочком. – Вы же, как мне объясняли коллеги, надежды определённые подаёте. Только что-то на моей дисциплине всё доподать не можете. А ведь вы, если не ошибаюсь, стипендиат? Как говаривали в былые годы, казённокоштный? Так ведь, сударь мой?

Митя кивнул.

– Что же получается, Академия платит за вас, а вы, господин Солодов, прогуливать изволите?

Митя стоял, всё ещё не смея поднять глаза на профессора, и осторожно нащупывал большим пальцем правой ноги выступивший в старом ботинке гвоздь. В последний месяц он много пропустил, и в большинстве своём это были лекции Крупцева по патологической хирургии.

Пока профессор говорил, Митя невольно вспоминал свою едкую любовь, и ему виделось огромное, анатомически аномальное лёгкое, дырчатое, которое несёт на флагштоке маленький карлик, а сквозь отверстия в нём сочится бледный дневной свет. И Митя закашлял, прижал ладонь к рёбрам, со свистом втянул воздух. Именно так, когда физически не хватает кислорода, а внутри рыщет сиповатый ветер, он и ощущал себя сейчас.

– Курите, небось? – Крупцев стрельнул в него острым взглядом через пенсне. – Напрасно. Какой из вас медик? Себе помочь и то не можете…

Митя закивал, как болванчик, а Крупцев снова затянул долгую неспешную речь, из смыслового потока которой Митя тут же выпал, утянутый собственными воспоминаниями, и вернулся в академический зал со своих облаков, только когда услышал:

– …и подготовим документы к отчислению.

– Пётр Архипович… – Кровь ударила Мите в лицо. – Я… Я наверстаю…

– Возможно, молодой человек. Но, стало быть, уже не на моём курсе.

Крупцев с силой захлопнул тиснёную папку с записями лекции, и Митя вздрогнул, как от пистолетного выстрела.

* * *

Двери. Коридоры. Снова двери. И снова коридоры… Вон из здания, вон!..

Во дворе Академии Митя остановился. Чуть накрапывал апрельский дождь, такой же по-петербуржски безнадёжный, как и осенний. Митя постоял, всасывая холодные капли, и направился в сторону анатомички. Сегодня были общие занятия, и ожидалось, что придут девушки с акушерских курсов, поэтому именно в анатомичке и можно было поймать Жана, у которого Митя хотел занять рубль.

Под огромной вывеской «Анатомическiй театръ» на тяжёлой, крашенной белой краской двери висело расписание предстоящих лекций, занятий и семинаров. Рядом, сродни театральным афишам, красовался листок с вензелями, приглашавший студентов и преподавателей посетить «уникальнейшую хирургическую практику» профессора П.А.Крупцева, назначенную на вторник следующей недели. Чем она уникальна, пояснено не было. «Не иначе как труп оживит», – саркастически подумал Митя и взялся за дверную ручку.

Пройдя по длинному коридору и поднявшись по узкой лестнице, он остановился у филенчатой двери, белой, как всё вокруг, – как халаты и стены, столы и шкафы, как все Митины годы в Академии. Сквозь стекло был виден спускающийся каскадом амфитеатр, до отказа заполненный студентами.

Осторожно приоткрыв дверь, Митя вошел в аудиторию – как раз в ту её часть, которую студенты называли «Камчаткой». Это была верхняя галерея, огороженная от амфитеатра белой – конечно же, белой, – деревянной балюстрадой. Сюда обычно приходили вольнослушатели и курсисты младшего фельдшерского отделения, опекал которое как раз барон Сашка Эльсен.

Сегодня лекция собрала аншлаг: профессор Веденичев проводил показательную венопункцию на трупе. Митя прекрасно знал этот многострадальный кадавр, которому даже подарили имя: Иван Иванович. Препарировали Иваныча бессчётное количество раз, и был он прорезан и заштопан, как деревенское лоскутное одеяло. Почему Академия экономила на учебных мертвецах, было Мите непонятно: и тюрьмы, и больницы для бедных, и ночлежки недостатка в невостребованных покойниках не имели, и не упускали шанса избежать трат на похороны, пусть и дешёвые, да ещё и заработать.

– Вена запустевает, схлопывается, – звучал козлиный тенорок профессора Веденичева, – и что же мы получаем в сухом остатке?..

Митя посмотрел вниз, на макушки студентов, сидящих плотным полукругом в амфитеатре. Среди слушателей было немало «акушерочек». Зачем им нужен был семинар по венопункции в анатомичке, оставалось для Мити загадкой. Это же не первичные лекции по анатомии или знаменитые опыты на живых лягушках – децеребрация, когда тем отрезают головы, чтобы показать, как работают рефлексы, – «знаменитые», потому что это первое крещение для неопытных медичек, и на количество обмороков преподаватели подчас делали шуточные ставки. Такие опыты проводились не в анатомическом театре, а в аудитории, и можно было незаметно прошмыгнуть туда и вовремя подхватить сползающую на пол юную студенточку – привычное развлечение Белкина.

Жан сидел, погружённый в свои мысли, явно не слушая профессора. Митя нашёл в кармане сюртука старый картонный билет на конку, помял в ладонях, скатал нечто, отдалённо похожее на шарик, и, прицелившись, запустил в Белкина. Тот вздрогнул, завертел головой и, заметив Митю, несколько секунд ошарашенно пялился на него, будто видел впервые. Митя глазами показал на дверь. Белкин кивнул и, пригнувшись, начал пробираться к выходу.

– Одолжи рубль, Жаник, – положил ему руку на плечо Митя, когда они спустились по лестнице. – Лавруше обещал.

– Рубль? Санитару?! – возмутился Белкин. – Не жирно ли будет?

– За меньшее он ни в какую.

– Вот фуфлыга! – Ваня вынул из кармана целковый и протянул Мите.

Распахнулись входные двери в анатомичку, и во двор высыпала толпа. Белкин проводил скептическим взглядом будущих акушерок.

– Сегодня одни крокодилицы…

Митя даже не посмотрел в их сторону.

– Не опоздай, ладно?

– А что бледный такой? Трусишь?

– Ещё чего! – фыркнул Митя. – Крупцев грозится отчислить.

– Это он может!

– В половину первого. Не забудь Пирогова. И атлас Грея.

Они молча кивнули друг другу и, не сговариваясь, пошли в противоположные стороны.

* * *

Митя стоял у портика одного из корпусов Академии, сливаясь с тенью от фонарного столба и вжавшись спиной в холодный ребристый камень стены. Воротник его форменной шинели был поднят, фуражка спущена на брови, зубы отбивали мелкую дробь.

Наконец из-за угла появился Белкин. Под мышкой у него торчали две толстенные книги.

– Ну что, дохтур Солодов? Готовы штопать своего Франкенштейна?

– Тс-с-с! – зашипел Митя, с опаской оглядываясь по сторонам.

Белкин хмыкнул.

Они пошли к анатомичке. Сердце Мити колотилось с какой-то паровозной мощью, и ему казалось, что оно выскочит сейчас, вылетит, как пуля, отрикошетит от стены и застрянет в одной из толстых колонн у входа в корпус.

Митины опасения, что санитар Лавруша что-нибудь обязательно напутает, не подтвердились. Когда они вошли в «операционную», всё было готово: труп лежал на столе, по пояс накрытый белоснежной простынёй, рядом на столике были разложены инструменты, на полу серебрились два таза. Лавруша осоловело глядел на него, прислонившись к косяку двери, ведущей в подсобку. Он уже успел изрядно выпить на рубль Белкина, и Жан пригрозил ему, что ежели тот по окончании операции будет не в состоянии убрать всё как следует, то он лично выколотит из дуралея целковый обратно.

Профессор Крупцев на первом курсе забавы ради предлагал студентам всмотреться в мертвеца – и попытаться определить, кем тот был при жизни, какого нрава, что любил и каким владел ремеслом. Митя взглянул на покойного. Это был мужичок лет сорока с копной рыжих с проседью волос, усыпанный веснушками на лице и плечах, со спутанной мочалкой кучерявой бороды и огромным зеленоватым фингалом под правым глазом. Кем он мог быть при жизни? Кучером? Дворником? Обходчиком путей на Николаевской железной дороге? А может, торговцем сеном или хомутами? Или – вором, разбойником? Или – ну, вдруг – божьим человеком, православным или мистиком, скопцом, хлыстом или духобором?

Митя осмотрел его руки. Широкие мозолистые пятерни, земля под ногтями, бордово-синюшные ссадины на костяшках пальцев – дрался, небось. И веко приподнял: а вдруг глаза голубые, не к добру? Но, увидев чайно-карий кружок вокруг чёрного зрачка, с облегчением вздохнул.

– Хватит разглядывать его! Времени и так мало, – цыкнул Белкин.

Митя поправил на спине завязку тяжёлого фартука и надел резиновые перчатки. Хотел было перекреститься, но под ироничным взглядом Жана, будто ожидавшим именно этого, не стал, лишь наскоро помял пальцы, разогревая их.

Белкин сел, развалившись, в первый ряд ученического «зрительного зала», раскрыл учебник Пирогова и начал декламировать заранее оговоренные параграфы.

Митя промокнул спиртом сложенную в несколько слоёв марлю и протёр покойнику шею – осторожно, как если бы это был живой человек, да не просто живой, а ещё и в сознании, без морфина.

– Ты ещё ремнями руки-ноги ему привяжи, вдруг дёрнется, – ухмыльнулся Белкин.

Митя на шутку не отреагировал. Нащупав пальцами правую сонную артерию, он коснулся наконечником скальпеля серой кожи «пациента» и на секунду замер. Электрическая лампа, висящая над столом, мигала, отбрасывала мешающие тени, которые при операции на живом человеке могли спровоцировать фатальную ошибку хирурга. Митя выдохнул и сделал надрез. Словно ожидая этого, как в заезженной пьеске, дождь за окнами ударил во все свои барабаны.

* * *

Минуты текли, казалось, с утроенной скоростью. На лбу выступили капли пота, ступни в худых ботинках одеревенели от холода.

При этом руки действовали – выверенно и быстро, пальцы сами знали, что делать, будто бы Митя всю жизнь был хирургом. И волнения – никакого: вся нервопляска куда-то испарилась, как только Митя взял скальпель в руки. Голова работала чётко, как если бы там, у темени, сидел кто-то маленький и отдавал единственно верные команды. Наконец, Митя изолировал артерию и перевязал её.

– …правильный доступ – где меньше сосудов на пути… – монотонно читал Белкин.

Но Митя его даже не слушал, интуитивно понимая, что́ делать в следующую секунду. И в следующую. И секундой позже.

За окном громыхнуло: дождь определённо намерился выбить все стёкла. Чихнуло пару раз и погасло электричество. Вмиг потонувшую во тьме комнату хирургически тонко прорезали длинные белые полосы – отсветы от молнии.

– Жаник, свечи! – не поворачивая головы, крикнул Митя.

Белкин чертыхнулся, встал и, натыкаясь на что-то, попавшееся на пути, подошёл к стенному шкафу, где на нижней полке – аккурат на такие случаи – стоял ящик со свечками. Спички лежали там же.

Нака́пав расплавленный воск и поставив пару дюжин зажжённых свечей по периметру стола, Жан хмыкнул:

– Как на спиритическом сеансе. Будто воскрешать его собираемся.

– Света не хватает, – Митя наклонился над мертвецом, пытаясь разглядеть сделанный разрез.

Покойник выглядел зловеще. Черты лица его резко заострились, и от пляски свечных теней казалось, что веки дёргаются, а впалые щёки чуть надуваются. Ещё миг – и он откроет глаза и сглотнёт: кадык тоже будто шевелился.

Белкин застыл, с ужасом всматриваясь в лицо мертвеца, и дрожащими пальцами перекрестился.

– Свет! – снова крикнул Митя.

Жан схватил пару толстых свечей, зажёг и поднёс к лицу трупа. Митя осторожно проверил тупой стороной скальпеля разрезы на волокнах шейных мышц. Оставалось послойно зашить кожу. «Операция» шла гладко и в полнейшей тишине. Гроза постепенно утихала, только ослабевший дождь продолжал по-стариковски бубнить за окном.

Вдруг Митя выпрямился и завертел головой.

– Что?.. – шёпотом на вдохе спросил Белкин.

Митя не ответил. Ощущение, что кто-то наблюдает за ним, не отпускало с момента начала секции. Сейчас же чувство постороннего присутствия усилилось. Митя с детства называл его «глаза на спине», безошибочно угадывая, когда в толпе гимназистов или студентов кто-то пялился на него.

Глупости! Никого здесь нет! Пьяненький Лавруша кемарит в коридоре, ожидая, когда они закончат. А больше – ни души.

Или?.. Митя, затаив дыхание, всматривался в ряды стульев, тёмно-рыжие от свечного огня, в окна, в силуэты шкафов с препаратами, щурился, чувствуя, как струйка ледяного пота медленно ползёт по позвоночнику к пояснице.

С треском, показавшимся оглушительно громким в ватной тишине, включилось электричество, и вновь загорелась операционная лампа над столом.

Митя выдохнул.

И тут же будто выдохнул ещё и кто-то другой. Оцепеневший Белкин первым механически повернул голову в сторону бокового яруса, Митя тоже обернулся…

Фигура в тёмном пальто отделилась от стены. Человек опёрся на спинку стоявшего впереди стула и кашлянул в кулак.

Живой человек.

* * *

– Так-так, молодые люди! Презабавное зрелище!

Профессор Крупцев спустился с амфитеатра и подошёл к операционному столу. Не снимая перчатки, он пошевелил стальными зажимами на шее «пациента», затем надел очки и минуту, показавшуюся Мите бесконечной, разглядывал свежую секцию.

– Ну допустим…

Крупцев снял очки, отошёл от стола и сел на стул, на котором только что сидел Белкин. Оперевшись подбородком на костяной набалдашник своей трости, он изобразил на лице внимание.

– Пётр Архипович… – начал было Митя, но Крупцев остановил его взмахом руки.

– Совершенно не важно, что́ вы сейчас скажете в своё оправдание, господин Солодов. Я хочу услышать, что вы делаете. Надеюсь, вы же понимаете, что вы делаете?

Митя отложил скальпель, выпрямился и сбивчиво произнёс:

– Выделение сонной артерии. Послойное прохождение. Раздвижение мышц шеи тупым методом. Находим её… Надо изолировать, перевязать… Дальше послойно ушивается…

Он запнулся и замолчал.

– И что же вы остановились? Давайте, работайте, зашивайте! Или вы хотите, чтобы ваш кадавр вторично умер?