© Гершанова С.Ю., 2014

Часть I
ВЛК

1. Дурочка

Поезд шёл в Москву, в Москву, куда я рвалась, как все три чеховские сестры, вместе взятые!

Я в первый раз ехала не на неделю, на несколько дней, не в командировку. За окном бежала знакомая степь, огороды у разъездов, перелески…

Всё это мчалось назад со скоростью поезда – в прошлую мою жизнь, а поезд шёл – в будущую.

Я ехала на Высшие литературные курсы в единственный в стране Литературный институт. Господи, какое счастье!

Ну и пусть – кандидатом, без общежития, без стипендии. Но я войду, войду в заветные ворота. Сколько раз я проходила мимо них, и с завистью смотрела на студентов! Для них институт был вторым домом, как для меня – Радиотехнический в Таганроге. Теперь он и для меня станет родным, навсегда.

А ещё в Москве меня ждал Пан директор, как я называла его в глаза и за глаза. Я продолжала его любить, долго ещё продолжала, несмотря ни на что.

Стемнело, а я всё смотрела в окно и не могла заснуть от счастья, вернее, от предчувствия его…

Мне забронировали гостиницу. Я попросила самый крошечный номер, но отдельный!

– Понимаете, я приехала на Высшие литературные курсы кандидатом. У меня с собой машинка – видите? Мы с любыми соседями будем только мешать друг другу.

– Ладно, только больше месяца мы вас держать не сможем.

– Спасибо, я за это время подыщу что-нибудь.

Номер был маленький, но какое это имело значение! Я вымыла и заклеила единственное окно, переставила стол и кровать, попросила настольную лампу.

Первого сентября пошла в институт. Господи, какая я была счастливая…

Нина Аверьяновна встретила меня приветливо:

– Приехали, не побоялись – кандидатом! Но в августе вы привезли только письмо, документы остались в Союзе. Поезжайте, привезите.

В приёмной Союза секретарша – само радушие:

– Вы приехали, не испугались – без стипендии, без общежития!

– Нина Аверьяновна сказала, в общежитие меня, может, ещё поселят.

– Вы туда поедете? Мне надо коменданту передать семьдесят рублей. Сможете? Отлично!

Она достаёт из ящика новенький конверт, медленно, демонстративно открывает его, или это сегодня мне так видится?

Из другого ящика достаёт пятьдесят рублей и две десятки, перебирает их у меня на глазах, кладёт в конверт.

Не помню, почему я не поехала в общежитие. Попросила двух сокурсников, казаха и еще одного, из нашей средней полосы, передать конверт коменданту.

Назавтра я ехала на занятия как на праздник, как на первый бал!

Казах и его спутник стояли у окна в коридоре. Они были вне себя, лицо у казаха пылало, руки то поднимались, то опускались. Я подумала, он сейчас просто взорвётся и разлетится в разные стороны. Мне и в голову не пришло, что это имеет какое-то отношение ко мне.

– Как вы посмели! Я уважаемый человек! Писатель! Меня в жизни никто не унижал! Я украл деньги? Я не крал деньги!

– Какие деньги?

– Те, что были в конверте. Их там не было, вы дал и мне пустой конверт!

– Как пустой?! Она же при мне…

– Вы хотите сказать, что я их вытащил?!

– Ни в коем случае. Но, поверьте, я их тоже не вынимала.

– Это неизвестно, кто вы, что вы, где вы живёте и на что. Кроме вас и меня конверт никто в руках не держал! А я не брал этих денег!

Нина Аверьяновна смотрит на меня строгими серыми глазами:

– Светлана, объясните, как это случилось!

– Нина Аверьяновна, позвоните в Ростов, там скажут, что я – никогда, никогда в жизни…

– Конверт был запечатан?

– Да.

– Зачем вы вообще ввязались в это дело?

– Она попросила меня.

– Но почему вы не отвезли его сами?

– Ребята всё равно ехали в общежитие!

– Поезжайте немедленно и разберитесь с комендантом. Я освобождаю вас от занятий на сегодня.

Комендант, симпатичная молодая женщина, смотрит на меня, как на закоренелую преступницу.

– Простите, пожалуйста, но я не брала этих денег. Я не знаю, как это доказать, но поверьте – я копейки чужой в жизни не взяла.

– Вы думаете, их взял казах?

– Ни в коем случае, для него это вопрос чести, я так жалею, что впутала его в эту историю. Ума не приложу, что могло случиться. Дайте мне, пожалуйста, конверт. Он был запечатан?

– Да.

– Вот, смотрите, вы здесь надорвали. Видите, его никто не распечатывал!

– Можно было нагреть над паром.

– Над каким паром, я поехала прямо на курсы! А ребята – прямо в общежитие!

– Понятно. Я разберусь.

– Пожалуйста, скажите казаху, что вы ни в чём его не подозреваете!

Я не посмела попросить поселить меня в общежитие.

Борис, мой давний школьный друг, спросил:

– Ты видела, как она клала деньги?

– Да, своими глазами.

– И запечатала при тебе?

– Нет, вышла в другую комнату.

– Как же ты могла! Когда ты перестанешь влипать, Бог знает, во что, со своей доверчивостью! Это же не в первый раз!

– Но как мне жить дальше? В Ростове никому бы в голову не пришло! Здесь меня никто не знает…

– Не беспокойся, узнают. То, что ты – дурочка, видно невооружённым глазом.

– Правда?

– Правда, к сожалению.

Первый шок от истории с деньгами вскоре прошёл, и ко мне перестали относиться настороженно. Но шрам в душе от очередной человеческой подлости остался.

Когда меня, наконец, поселили в общежитие, при первом же удобном случае я попыталась извиниться:

– Вы простите меня за то недоразумение с деньгами. Но я их правда не брала.

– Да знаю я! Тогда же позвонила этой мерзавке. Надо же, что придумала, так подставить человека!

С этой мерзавкой меня столкнула жизнь – как нарочно, чтобы я смогла посмотреть ей в глаза. Уже после курсов я вдруг встретила её на улице!

Глаза у неё были совершенно невинные. Мы какое-то время шли рядом.

– Как вы могли, я же была в Москве без стипендии, без общежития…

– Вы знали, на что шли.

– Но не на то, чтобы меня выставили обманщицей и воровкой!

– У меня не было другого выхода, она требовала долг, а у меня эти деньги были последние.

– В отличие от меня у вас была зарплата, не семьдесят же рублей!

– Какие это деньги по Москве. Вы поймёте ещё, что здесь каждый за себя! – И она спокойно заворачивает за угол.

2. Пусть меня научат

Я сидела на лекциях и не верила своему счастью. Я даже пыталась конспектировать вначале, одна из сорока ребят и четырёх молодых женщин. Но лекции были так не похожи на какую-то учёбу, что я отказалась от этой затеи. Просто слушала и впитывала каждое слово.

Преподаватели не относились к нам, как к обычным студентам. Строгие инстанции Союза писателей признали нас литераторами, прозаиками и поэтами. Мы были элитой института!

Молодой доцент читает с листа, на ходу переводя на русский язык, Джойса, о котором мы тогда слыхом не слыхивали. Пожилой и вальяжный профессор о греческих философах рассказывает так, будто сам участвовал в их беседах. Преподаватель экономики позволяет кричать на семинарах то, о чём тогда говорили на кухнях и шёпотом. Только предупреждает:

– На экзаменах будете отвечать строго по учебнику!

А философию преподаёт тишайший человек с добрыми грустными глазами. Я для него просто находка, любое моё высказывание по марксизму-ленинизму оказывается каким-нибудь уклоном – то левым, то правым, то у меня взгляды эсеров, и даже Троцкого.

– Светлана, какая же у вас каша в голове! Как вы будете сдавать экзамены, не представляю.

– Может, ещё уляжется?

– Дай-то Бог!

Лекции мы слушали все вместе, но раз в неделю разделялись на два семинара – поэзии и прозы.

Я могла выбирать с самого начала. В союз меня приняли и как поэта, и как прозаика. В документах были и стихи, и проза. Решила, что стихи писать умею, а с прозой – пусть меня научат!

Мне казалось, я пишу не настоящую прозу, у меня часто спрашивали – какой это жанр?

Семинаром прозы руководил Сергей Петрович Антонов. Через пятнадцать лет, если не больше, мы встретились в Переделкино, и он подарил мне свою книгу с надписью – «Прекрасной поэтессе». Очевидно, к прозе моей он относился не так безоговорочно.

Не думаю, что он сам подбирал семинар, кого присылали из областей и республик, те и приехали.

Было ещё почему-то два монгола. Один – нищий, добрый пьяница, несколько разных курсов кончил в Москве. Но когда кто-то сказал, между прочим:

– Монголия – маленькая страна, меньше Украины! – он парировал:

– А что, Украина в тринадцатом веке завоёвывала Россию?

Про второго говорил:

– О! Он бай, богатый человек, у него шесть верблюдов! Выучится – будет министром культуры. На всех экзаменах они отвечали дружно одно и то же – очень плохо говорят по-русски.

На семинаре прозы собрались, в основном, «деревенщики», нормальная советская проза.

Мне через много лет после курсов попалась книга Джеймса Миченера «Роман». Я прочла её от начала до конца, и, едва закончив, начала сначала. Потом, прижав к груди, пошла к её хозяйке:

– Нинуль, у меня послезавтра день рождения, подари мне, пожалуйста, эту книгу!

Сейчас я сняла её с полки и поняла, что брошу «Игру в классики» Кортасара, и перечитаю её ещё раз.

Мне кажется, эту книгу надо изучать в Литинституте, особенно прозаикам.

В колледже, где готовят писателей, преподаватель задаёт вопрос:

«– Мисс, вы – Эгисф и приглашены на обед к своей сестре, которая, как вы только что узнали, приходится вам ещё и матерью. Я хочу услышать два разных голоса – один, которым вы говорите со своей сестрой – матерью, другой – с самим собой…»

Нам и не снилось! У нас семинары были простыми обсуждениями наших же работ. Материал явно не давал простора для учёбы. Свою прозу я не спешила давать на обсуждение.

3. Начало вольных хлебов

Жизнь приобретала какой-то ритм. Я выходила из гостиницы, до института было совсем близко. Покупала в молочном магазине маленький пакетик сливок, в булочной – свердловскую слойку, и завтракала тут же, в магазине.

После занятий заходила в шашлычную на углу дома, который сейчас уже снесли. Брала самое дешёвое блюдо – харчо, острое, обжигающее перцем, запивала газированной водой.

Иногда не удерживалась и покупала на ужин к чаю в Елисеевском ломтик вкуснющей любительской колбасы с городской булкой. Это было верхом сытой жизни!

Всё стоило недорого, а деньги таяли стремительно. Собственно, вольные хлеба, которых я так боялась и о которых мечтала по ночам у лампы с абажуром из ватмана, начались. Сколько они продлятся?

Они представлялись мне в те дни бескрайней пустыней терракотового цвета до самого горизонта, которую я должна пройти.

Однажды, ещё в Ростове, мы шли с выступления с литератором, Рудольфом Харченко. Я тогда только пробовала на вкус эти самые вольные хлеба.

– Ты, говорят, бросила работу?

– Пока только отпуск взяла.

– Сможешь – без зарплаты? Литература и прозаиков кормит редко.

– Я думаю, года через два стану на ноги. Бюро пропаганды, журналистика…

– Что, по-твоему, значит – стать на ноги?

– Ну как на фирме, зарабатывать рублей сто шестьдесят в месяц.

Представляю, как он смеялся в душе над моими скромными притязаниями! Но в эти первые месяцы в Москве я уже не верила, что смогу зарабатывать на самую скромную жизнь через два года. Может, эту мою «подушку безопасности» в сберкассе, которую я набивала добрый десяток лет, и растягивать придётся – на десяток!

Москва раскрывала передо мной двери Ленинки, Исторической библиотеки, театров, концертных залов. В «Лавке писателей» разбегались глаза, хотелось купить каждую книжку. И в ЦДЛ каждую неделю продавались театральные билеты!

По воскресным дням Сашин оркестр давал бесплатные дневные концерты в Зале им. Чайковского, и я не пропускала ни одного.

Как-то спускалась в антракте по ковровой дорожке к сцене, Саша пошёл мне навстречу:

– Светлана, я никогда тебя такой не видел!