Трудно сказать, с каких пор все пошло наперекосяк. Беда подступила незаметно. Возможно, виновата проклятая угольная пыль. Улицы вдруг стали пахнуть вокзалом. Несло дымом пожарищ, кожей. Высокие, начищенные до блеска сапоги, портупеи, коричневые рубахи, ремни с пряжкой, военная амуниция… Однажды во вторник, выходя из кино с подругой Руфью, в образцовом поселке Вайсенхоф она услышала, как кучка парней поет нацистский гимн. Щенки какие-то. Девушки решили не обращать внимания. Вскоре объявили запрет на покупки в еврейских магазинах. Она вспомнила, как маму вытолкал за дверь лавочник, как она наклонилась в дверях, чтобы поднять упавший шарф. Эта картина кровоподтеком застыла в памяти. Синий шарф, втоптанный в снег. Почти сразу после этого начали жечь книги и партитуры. Потом толпы стали заполнять стадионы. Женщины-красавицы, здоровые парни, честные отцы семейств. Не фанатики – нормальные люди, аптекари, домохозяйки, студенты и среди них даже ученики Хайдеггера. И не скажешь, что, мол, не разобрались: все слушали речи внимательно. Понимали, что происходит. Надо было делать выбор, и они его сделали. Сделали.