Цитаты из книги «Свет, обманувший надежды»

В Китае Америку изучают гораздо больше и знают гораздо лучше, чем Китай — в Америке. Хотя превращение английского языка в глобальную лингва франка когда-то казалось ярчайшим примером мягкой силы Америки, сейчас возникает ощущение, что в этом англоязычном мире доминирование США в военной сфере и экономический успех подрываются культурной безграмотностью, безразличным провинциализмом и равнодушием51. Проблема усугубляется тем, что специалисты Госдепартамента, владеющие языками и культурой, оттесняются на второй план тяжеловесами из Минобороны, которые таких знаний не имеют. В любом случае незнание языка, истории и политики других стран, естественно, порождает подозрения и страх перед тем, чего человек практически не понимает.

Они должны были признать, что их образ жизни устарел; что все, что они производили, было никудышным по сравнению с тем, что производил Запад; что их приверженность к традиционной медицине была суеверием, их военная слава — воспоминанием; что великих, на почитании которых они воспитывались, — их поэтов, ученых, солдат, святых и путешественников — весь остальной мир игнорировал; что их религия считается почти варварством, а их язык сейчас изучает только горстка специалистов, в то время как им самим приходится изучать языки других людей, если они хотят выжить, работать и поддерживать связь с остальным человечеством

Каковы бы ни были долгосрочные политические последствия, отсутствие интеллектуальной оригинальности в нынешнем изводе центральноевропейского антилиберализма коренится в интеллектуальной бедности революций 1989 г., предпринятых во имя нормальности.

Старый «немецкий вопрос» заключался в том, что Германия слишком мала для всего мира и слишком велика для Европы. Новый «немецкий вопрос» другой. После окончания холодной войны оказалось, что переход Германии к либеральной демократии был слишком уникальным и исторически обусловленным, чтобы тем же путем могли проследовать страны, враждебные — с учетом их собственной недавней истории — самой идее постэтнического общества. Бывшие коммунистические страны Центральной и Восточной Европы отказались строить новую национальную идентичность на основе наполовину подавленного чувства раскаяния за грехи прошлого.

Вопреки мнению многих нынешних теоретиков41, гнев популистов направлен не столько на мультикультурализм, сколько на постнациональный индивидуализм и космополитизм. Это важный политический момент — если так, то с популизмом нельзя бороться, отказываясь от политики идентичности во имя либерального индивидуализма.

Напомнив читателям, что «для поколения времен Второй мировой войны в Восточной Европе коммунизм был “богом, обманувшим надежды”» [10], Феффер высказал идею, анализу которой посвящена эта глава: «Для нынешнего поколения граждан этого региона бог, обманувший надежды, — это либерализм»4.

На вопрос, был ли Кремль удивлен происходящим, один из видных функционеров «Единой России» Юрий Котлер ответил: «Ну, представьте, что ваша кошка подошла к вам и заговорила. Во-первых, это кошка — и она разговаривает! Во-вторых, все эти годы правительство кормило ее, поило, ласкало и гладило, а теперь она говорит и что-то требует. Это шок»54.

Это говорит о том, что постановочные выборы в эпоху Путина имели демонстрационный эффект, который, повторимся, до некоторой (хотя и не столь убийственной) степени сравним с эффектом показательн

Постановочные выборы также обеспечивали официальной «партии власти» периодические возможности для ребрендинга. Придумывая новые лозунги и даже представляя новые лица, путинская «Единая Россия» позиционировала себя как движущую силу стабильности и перемен одновременно49. Политический маркетинг учит, что продавцы могут удержать внимание покупателей, лишь предлагая им время от времени новые продукты — или, по крайней мере, «переупакованные», которые выглядят новыми. «Люди голосуют за спектакль, феерию, а не за обыденность, — заметил французский гуру маркетинга Жак Сегела. — Любые выборы — это драматургия»50. В российском случае это феерически верно.

Этого вполне хватало для того, чтобы большинство избирателей смирялось с водоворотом коррупции, неравенства, несправедливости и выборов с предопределенными результатами. Более того, сделав все это «нормой», Кремль получил возможность изображать потенциальных реформаторов опасными утопистами. Даже называя Путина «самой зловещей фигурой в современной российской истории», ведущий деятель российского правозащитного движения более десяти лет назад неохотно признал, что «Путин выиграл бы кампании 2000 и 2004 г. — хотя, возможно, и не с таким гигантским, неправдоподобным разрывом, — даже если бы они были свободны от подтасовок и незаконного использования так называемого административного ресурса власти и если бы у кандидатов действительно был равный доступ к избирателям через телевидение и прессу»46. Однако Путин не смог бы обрести и сохранить свою власть, не прибегая к регулярным фальсификациям выборов. Возможно, этот парадокс — наиболее тщательно охраняемый секрет посткоммунистической России.