Ничего святого… кроме правды

Отверженным, которые смеются

Во избежание судебного преследования, предлагаю Читателю воспринимать любые сходства имён, фамилий, организаций и ситуаций случайными, а саму историю – художественным вымыслом.

Предисловие от автора

Клянусь говорить правду, только правду и ничего святого, кроме правды.

Разумеется, нет!

Что бы Вам обо мне ни говорили, моё мировоззрение не имеет отношения к анархии.

Моя философия зиждется на свободе воли каждого человека.

Я убеждён, что всякий живой человек способен мыслить, а следовательно, имеет право самостоятельно решать, что он будет думать и как ему следует поступать.

Я убеждён, что всякий человек имеет право безраздельно распоряжаться своей жизнью, не оглядываясь на мнения окружающих.

Я убеждён, что всякий человек по факту рождения имеет право придерживаться любых убеждений и никто не может его этого права лишить.

Я убеждён, что всякий человек волен поступать, как ему вздумается, не совершая насилия над другими.

Я убеждён, что насилие – есть корень всех зол в обществе. Говоря о насилии, я имею в виду не только физическое, но и ментальное его проявление.

Если человек не совершает насилия над другими, он волен поступать сообразно со своими представлениями о добре и зле.

Я убеждён, что добро и зло – понятия субъективные, и в абсолютном смысле их не существует.

Я убеждён, что главным сокровищем человека и главным его достоинством является его способность к рациональному мышлению, которое позволяет ему анализировать реальность и выносить собственные суждения. Свобода иметь эти суждения и придерживаться их в жизни называется свободой воли.

Я убеждён, что все прочие свободы проистекают из понятия «свобода воли».

И моя задача как автора этой книги, как писателя и как человека донести до всякого, кто способен внимать мне: никто ни при каких обстоятельствах не имеет права посягать на Вашу свободу.

Пролог

Солнце скрылось за однообразными крышами старого московского района.

Стоял погожий июльский вечер – из тех, что так радуют нас приятной прохладой и одновременно тёплой погодой.

В окно чужой квартиры он наблюдал багряное небо на исходе жаркого дня.

«Где-то кто-то сегодня родился. А для кого-то сегодняшний день стал последним, – усмехнувшись, подумал он, с наслаждением втягивая в лёгкие пыльный столичный воздух. – Не конечность жизни трагична, но то, что конец этот сложно предугадать», – перевернул он в уме утверждение одного профессора, изрядно успевшее порасти мхом и плесенью.

Он усмехнулся, дотронувшись до кармана с разрешением этого парадокса.

Чтобы не навлечь неприятностей на хозяев, он вышел из квартиры и лениво поднялся на последний этаж. Ему повезло: вход на крышу был открыт.

Выйдя под купол последнего небосвода, он остановился на месте и прочувствовал настоящий момент.

Он видел над собой небо, играющее гаммой цветов – от голубого до алого, видел голубя, взмывшего вверх при появлении постороннего, видел родной, осточертевший, любимый район. Он слышал гудение машин из пробки на Садовом, слышал крики парней с детской площадки, слышал из квартиры верхнего этажа отрывки семейной ссоры и плач младенца в соседнем окне.

Он прикурил сигарету и впустил в себя сладкий никотиновый дым, а затем достал из кармана тонкую металлическую пластину и, сделав пару размашистых движений руками, сел на самом краю плоской крыши.

Он чувствовал запах этого города: запах отцветших лип, запах скошенного газона, бензина, плесени и сигаретного дыма.

Он чувствовал, как лёгкий ветерок треплет непослушные волосы, как по испачканным рукам течёт тёплая липкая жижа.

Он ощущал во рту запах недавно выпитой водки, съеденной колбасы, хлеба и сигареты. Этот вкус играл такими яркими красками, какие никогда не могло передать хмурое состояние духа.

Вкус свободы.

Вкус жизни.

Он чувствовал безграничное счастье, гармонию и приятие этого мира. Всё во Вселенной было неважно. Вселенная была здесь. Ничто не существовало. Только он. Только здесь и теперь.

В настоящий момент.

– Остановись, мгновенье, ты прекрасно! – воскликнул он, выдыхая табачный дым в последний раз, прежде чем сознание остановилось и последний герой ушёл в вечность в восторженном расположении духа, с блаженной улыбкой на лице.

Он не хотел, чтобы смерть пришла внезапно, и впустил её в свой мир по собственному разумению.

Так закончилась его жизнь.

Так в один прекрасный день закончится эта история.

Добро пожаловать, дорогой Читатель!

Глава 1. Детство

И на камнях растут деревья.

Несколько лет спустя, когда я открыл глаза, было около трёх часов утра.

Я медленно оглядел свою гостиную, как если бы оказался здесь в первый раз. Я увидел много лет назад спасённый от пожара стеллаж с полными собраниями сочинений Диккенса, Теккерея, Шекспира и Голсуорси. Мёртвые англичане безмолвно взирали на меня потускневшими корешками со своих обгоревших полок.

На шкафу – над всеми бессмертными строками – царили мои барабаны.

Тусклый свет невыключенного торшера падал на стены, где висели мои картины, оленьи рога и Весёлый Роджер.

Комната вся заставлена стульями, которые теперь часто издают жалостные поскрипывания под жилистыми задницами дорогих гостей.

На деревянном табурете возле дивана – кружка остывшего чая и богатая окурками пепельница. Рядом – серебряная зажигалка и красного цвета пачка убийственных сигарет.

Я посмотрел на чёрный флаг, струившийся под лёгким весенним ветром, который бесцеремонно вторгся в открытую форточку. Весёлый Роджер смеялся, предвещая начало нового дня. Засохшие капли крови на нём ещё можно было разглядеть, – они служили напоминанием.

Откинув плед, я обнаружил себя в красных штанах, которые носил, когда мне было семнадцать.

Спустив ноги с дивана, я натянул кеды в хулиганскую клетку, которые теперь стал использовать как домашние тапочки.

Радио продолжало играть.

Из динамика раздавался голос Джона Леннона.

Working Class Hero.

Я встал и полной грудью вдохнул слегка спёртый, прокуренный воздух Свободы, приправленный запахом нового дня.

В этот момент я решил рассказать вам свою историю.

Меня зовут Василий Скуратов.

Я родился в марте 1991 года. Времечко было жуткое, хотя политика и социальная жизнь тогда мало меня волновали, поскольку все мои интересы сводились к тому, чтобы высосать как можно больше молока из груди милой женщины, что любезно произвела меня на свет.

Я – дитя перестройки, представитель брошенного поколения. Таких, как мы, Гюго называл «Les Misérables»^[1], а Камю – «Les etrangers»^[2]. Это мы – отверженные и посторонние. Наше поколение, брошенное родителями на произвол судьбы, выросшее в нищете, на развалинах социализма, впитало в себя всю грязь московской канализации.

Мы родились в СССР, но выросли в России.

И, вопреки всем заверениям ведущих программы «Время», мы отнюдь не то великое будущее, в котором так нуждается необъятная наша родина. Мы, детство которых выпало на девяностые годы, в большинстве своём можем именоваться коротким, но очень правильным словом: мразь.

Разумеется, я сирота.

Мой отец умер, когда мне было четыре года. Теперь о нём напоминает лишь золотая цепь в бабушкиной шкатулке да малиновый пиджак, висящий в шкафу. Когда он умер, женщина, которая меня родила, скоропостижно покинула нашу жизнь, хотя здесь я, как и полагается в скверных бульварных романах, забегаю вперёд.

Заботы о моём воспитании взяла бабушка по отцу. Выросшая, как и я, на обломках великой страны (она родилась в 1946 году), она была убеждённая коммунистка. Дед умер ещё до моего рождения, так что жили мы с ней вдвоём. Был ещё дядя Гриша, брат отца, но он работал корреспондентом где-то на Ближнем Востоке и не слишком баловал нас своим вниманием. С моим отцом отношения у него были скверные: он осуждал путь, который избрал папа. А бабушка, которая всегда любила отца, защищала его – так они и поссорились. Я впервые увидел дядю Гришу на папиных похоронах. Он был серьёзен, угрюм и необщителен. Потом он поговорил о чём-то с бабушкой, едва не подрался с папиными друзьями и вернулся на Ближний Восток.

Поначалу папины друзья совершали поползновения материально помогать моей бабушке, но ввиду неправославного рода их деятельности они быстро были преданы анафеме и отлучены от нашей семьи.

Отец, напротив, был причислен бабушкой к лику святых, и его портрет занял почётное место на чехословацком серванте, заменявшем бабушке красный угол.

Фотография отца была помещена между портретами деда и Карла Маркса. В детстве я, мало чего разумевший в вопросах Интернационала, глядя на идеолога коммунизма, думал, что это мой дед по матери. Я искренне гордился тем, что в его честь на площади Революции стоит памятник.

О женщине, которая меня родила (к слову сказать, звали её Наташа), мы с бабушкой никогда не разговаривали.

Когда папа ещё был жив, мы жили вместе с бабушкой, но после похорон мама решила, что будет правильнее, если она не будет мозолить глаза бабушке, и, сняв комнату в коммунальной квартире где-то на краю света, переехала туда, забрав с собой и меня. Тот край света, где мы поселились, назывался Матвеевское, и это гиблое место, очевидно, никогда не знало строк одноимённого Евангелиста. Но именно здесь свершился мой первый Египет.

Мама училась в Первом меде, а заодно ещё и нашла какую-то работу, которой с трудом хватало на аренду жилищной площади и прокорм двух, впрочем, не самых голодных ртов. Помимо нас, в квартире жил ещё какой-то мужик – густобровый брюнет с усами, как обувная щётка. Он был уже преклонного возраста (ему было лет тридцать пять, а то и все сорок), но тем не менее каждый раз, когда мы с ним виделись, он стремился со мной общаться. Особенно он оживлялся, когда появлялась мама, – он сразу раздвигал улыбкой свой полный золотых просверков рот, из которого лились навязчивые комплименты. Всякий раз, когда такое происходило, мама сдержанно отвечала что-то вежливое (он был хозяин квартиры), после чего уводила меня в нашу комнату.

Благодаря статусу матери-одиночки она смогла устроить меня в детский сад, который с радушием погоста принял меня на воспитание. Помню, там была такая воспитательница – Валентина Васильевна. Она отчего-то очень сильно не любила детей, всё время ругалась на них и кричала, когда те делали что-то не так. А поскольку под пристальным её надзором у детей всё валилось из рук, кричала она постоянно. Я тогда удивлённо думал, зачем же такие люди идут воспитывать детей, и каждое утро просил маму не вести меня в детский сад. Но мама ничего не могла поделать: рано утром она вела меня в сад, откуда ехала учиться, потом шла на работу, а вечером она забирала меня, и мы медленно шли домой. Дома она готовила ужин и еду на следующий день, мы ели и ложились спать. Утром я очень не хотел идти в детский сад и мечтал как-нибудь увильнуть от этой повинности, однако, когда вечером за мной приходила мама, усталая настолько, что ей даже разговаривать со мной было трудно, я не хотел возвращаться домой.

Иногда мама отвозила меня на выходные домой, и я проводил счастливые дни в компании бабушки. Я помню, всякий раз бабушка предлагала маме вернуться (она жила в просторной трёхкомнатной квартире), но она всякий раз отказывалась.

Месяца через два я сидел в нашей комнате в Матвеевском, а мама вышла на кухню. Потом я услышал из-за двери голос соседа, – он снова говорил какие-то скабрезные любезности моей маме, но она ничего не отвечала.

– Давайте вместе ужинать! – сказал он.

– Я уже сказала, не надо, спасибо, – ответила мама.

– Я всё равно на троих приготовил.

– Спасибо, но это вы зря приготовили, – сказала мама. – Мы не голодные.

– А зачем же на кухню было идти? – спросил он.

– Чай заварить.

– Так давайте чай пить.

– Иосиф, – сказала она, стоя уже на пороге комнаты, – спасибо большое, не надо, правда.

Сосед фыркнул и пошёл на кухню.

– Мы сегодня не будем ужинать, мама? – спросил я.

Я спрашивал не потому, что был слишком голоден, – просто хотел уточнить.

– Нет, сегодня не будем, Вась, – как-то грустно ответила мама.

Мне было очень жаль её, я не хотел, чтобы она расстраивалась, хотелось – ужасно хотелось – её поддержать, но я не знал как и потому молча пошёл к кровати. Не знаю почему, но после этого она села на табуретку спиной ко мне, закрыла лицо руками и горько заплакала.

Наутро мы проспали: уже 20 минут назад нужно было идти в детский сад, но мне приспичило начать очередной раунд игры «Предложи альтернативный сценарий дня».

– Мама! – молодцевато произнёс я. – Почему, собственно, мы с тобой никуда не ходим? Вокруг полно всего: театры, музеи, кино, зоопарк. Почему обязательно нужно идти в детский сад?

– Одевайся, – сказала она. – Ты опаздываешь в детский сад.

– Нет! Я не хочу в детский сад!

– Вась, я опаздываю, – сказала она немного сердито, – одевайся живо!

Мне не понравился нажим в её тоне, и я решил восстать против такого обращения.

– Не буду! Хочу в зоопарк!

– Вася, мне очень надо попасть на семинар! Одевайся быстро! – закричала мама.

– А что такое семинар? – спросил я.

– Вась, быстро надень штаны!

– И мы пойдём в зоопарк? – весело спросил я.

Мама взяла ремень.

– Я тебе сейчас устрою зоопарк! – сказала она, заводя меня в угол. – Сейчас ты у меня бабуином станешь.

Несколько небрежных движений, – и она выполнила своё обещание. Я стоял и ревел, не поворачиваясь к ней.

– Ну всё, хватит, – произнесла она, смягчившись.

– Я не хочу в зоопарк! – кричал я. – И в детский сад не хочу! Я хочу домой! Хочу к бабушке!

– Вась, ну хватит, – говорила мама, гладя меня по голове.

– Ба-буш-ка-а-а-а! – надрывался я.

– Перестань, сынок, – она повернула меня и крепко прижала к себе.

Вечером сосед снова начал говорить что-то маме. Она ответила ему «нет», но он дальше что-то бормотал.

В какой-то момент я услышал, как она закричала: «Отпусти!»

В следующую секунду она влетела в комнату и закрыла за собой дверь.

– Всё хорошо, мама? – зачем-то спросил я, хоть и знал, что ничего не хорошо.

Я понимал, что сосед плохой и что от него не приходится ждать добра. Я понимал, что маме тяжело, но мне хотелось – очень хотелось, чтобы мама сказала, что всё хорошо.

– Да, Вась, – сказала она. – Завтра ты не пойдёшь в детский сад.

– А когда пойду? – уточнил я.

– В этот детский сад больше никогда не пойдёшь.

На следующее утро мы вернулись домой, – бабушка встретила нас с распростёртыми объятиями. В тот день она не пошла на работу и отвела меня в зоопарк. Мама приехала вечером, и мы с ней легли спать в их с папой комнате.

Правда, на следующий вечер мама не появилась. Я спросил, где она, и бабушка сказала, что у мамы дела, и она приедет потом. И она правда приехала: мы с ней часто виделись, она приезжала к нам в гости, но мы больше не жили вместе, и тем не менее я был рад, что мне больше не придётся вернуться в Матвеевское.

Через несколько месяцев мама сказала, что уедет ненадолго, но потом обязательно вернётся.

И так она пропала на несколько лет.

Бабушка была добрая. Она очень сильно меня любила. Помню (хоть я и был ещё совсем мелкий), каждый раз, когда она вела меня домой из детского сада, мы останавливались у ларька и покупали мне новую игрушку. Каждый день! Мало кто из моих друзей мог похвастаться этим. Да что уж там, – мало кто! Никто не мог. Много лет спустя я узнал, что иной раз, когда бабушка покупала мне игрушку, она судорожно прикидывала в уме, удастся ли ей сегодня поужинать или денег останется только на ужин для меня одного.

Мы с ней жили на Ленинском, недалеко от Нескучного сада, куда часто ходили гулять. Наш дом стоял рядом с площадью Гагарина, и многие ребята из нашего двора, глядя на памятник Юрию Алексеевичу, хотели стать космонавтами. Но только не я. Я никогда не хотел быть космонавтом.

Мне хотелось быть милиционером или президентом, потому что их нельзя убить, как папу. Я тогда не знал, что в ту лихую годину милиционеров чуть ли не каждый день убивали на улицах. А ещё хотелось быть священником, потому что его убивать грех, а ещё ему можно, когда захочется, заходить за алтарь. Бабушка иногда водила меня в церковь. Сама она была убеждённая коммунистка (а стало быть, атеистка), однако не видела ничего плохого в том, чтобы для общего развития ребёнка водить его в церковь.

Когда мне было шесть лет, я попросил бабушку меня крестить. В отличие от сорокадневных младенцев, которые понятия не имеют, что тучный бородатый мужчина с зычным голосом и взглядом профессионального жулика, окунающий их в таз с холодной водой, – есть посланник Божий, несущий свет и милосердие покорным рабам Его, я отдался религии по собственному желанию.

Справедливости ради отмечу, что шести лет от роду я ещё был достаточно молод, чтобы многого не понимать. Думаю, предложи мне кто-нибудь креститься сегодня, я бы немедленно отослал его к чёрту. Но всё же я рад, что тогда, в детстве, я это сделал. Очень часто неосознанно мы делаем чрезвычайно важные шаги в нашей жизни, которые по трезвом размышлении никогда не сделали бы. Иногда эти шаги приводят нас к падению в самую бездну, но не для того ли мы падаем, чтобы вознестись выше прежнего?

Моими крёстными были дядя Гриша и бабушкина подруга, которая вскоре после этого умерла. Искренне надеюсь, между двумя этими событиями нет никакой тонкой связи.

Я помню, отец Владимир Лапшин, настоятель  церкви в Газетном переулке, где меня крестили, сказал тогда: «Очень важно понимать, что крещение – таинство, которое совершается однажды и на всю жизнь. Сделав этот шаг, вернуться назад нельзя. Можно стать священником и сложить с себя сан, можно выйти замуж и развестись, но раскреститься – нельзя!» Не знаю почему, но именно эта фраза так сильно врезалась в мою память. Может, дело в том, что я до сих пор не могу взять в толк, как священник может признавать развод? Ну да чёрт с ним, с крещением.

Как говорил ковбой Мальборо, со мной вы Бога не встретите.

Веру я утратил лет в пятнадцать, но об этом позднее.

Расскажу лучше немного о своём детстве.

Несмотря на то, что оно проходило в 90-е годы, в социалистической бедности при капиталистических возможностях, детство было счастливое. Мы с бабушкой ходили гулять в Нескучный сад, ездили в центр на 62-м троллейбусе. Мы часто гуляли по Зарядью, Гоголевскому и Никитскому бульварам, Большой Никитской улице, Кисловским переулкам, Тверской и пешеходным переулкам (Столешникову и Камергерскому). А ещё мы очень любили Арбат и иногда заходили к дяде Грише, который году в 97-м вернулся в Москву и жил в Большом Девятинском переулке.