Осенняя лихорадка

Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома – пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо – дырявый шатер, истыканный шпагами гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку, наугад, брел здесь.

Всем, кто ворочался в постели за стенами окружавших домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.

С наступлением темноты я становился забавой для чудовища, имя которого я не знал. По сравнению с ним Одиночество, Страх и Ревность – рогатины против стенобитного орудия. Чтобы узнать, что это за сила, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, сдаться инквизиторам и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали в чудовище смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни.

Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось наваждением, любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины, с подлой улыбкой маршируя в строю длинноносых уродов. Любовь к женщине сотворила со мной худшее – заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли?! Чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает стрелы так глубоко, что кажется – предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается, как клещ, не видевший крови вечность. Quien sabe?

Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. А видел я, как по вечерам надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.

Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно. День и ночь сходились, будто два океана у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я, вообще, не мог представить своего существования.

Стоило приблизиться сумеркам и напряжение ослабевало. Я видел, как с деревьев срывались листья, укладываясь в великолепный узор бесконечного ковра. Как осень заглядывала в лица прохожих, и глаза их загорались отблесками золотого огня. Но чудовище подстерегало меня и здесь. Мир превращался в труху, я словно шел по трупу, проваливаясь в прогнившее тело. Сомневаясь в крепости своего духа, я был уверен, что чудовище растопчет меня, напоследок вырвав, как с паршивой овцы, клок позднего раскаяния. Я полюбил женщину и предал время.

Куда идти и что искать в таком состоянии? А куда мог пойти Мельмот-скиталец? В отличие от сердца, искавшего не материальную любовь, я искал конкретного человека из плоти и крови. Я даже знал, где нужно искать – в каком кафе она сидит, с кем и о чём говорит, какое ест пирожное, какое пьет кофе и какую сигарету курит. Я хотел быть рядом, но чудовище влекло в противоположенную сторону. Туда же дул сильный ветер и ноги шли быстрее.

Сумерки растаяли, и на город опустился темный вечер. Я стоял на перекрестке под красным глазом светофора и пытался прикурить на ветру. Качаясь, точно на сломанных ходулях, ко мне приблизился пьяный мужчина. Не из тех, чьи дни в поисках выпивки похожи на огрызки. Вполне приличный гражданин, потерявший девственную трезвость где-то после обеда. Дорогой бежевый плащ, бок которого был грязен, свидетельствовал – с каким трудом передвигался его хозяин.

Человек попытался объясниться,