© Стас Симонов, 2021

© ИД «Городец», 2021

* * *

Предисловие

Перед вами – продолжение книги «Как выжить в современной тюрьме. Часть I». По сути это дневник, в котором прослеживается жизнь человека в пенитенциарной системе на протяжении десяти лет. Книга охватывает не только тюремный быт, но и существование в колонии и колонии-поселении. Здесь собрано множество личных впечатлений и реальных историй. Десять лет, все время пребывания в системе, я вел записи (набралось больше двадцати тетрадей), и из этого объема выбрал наиболее яркие и характерные. Образы, характеры, бытовые зарисовки и человеческая психология дают читателю возможность понять, как работает и существует человек в этих непростых условиях. Я постарался максимально честно передать свои впечатления и ощущения той жизни. Наверное, в книге много спорного, особенно в том, что касается переживаний и внутренних ощущений. Но в том, что относится к быту и человеческим типажам, все правда.

В книге много ненормативной лексики. Я понимаю, что это плохо, но описать эту сторону жизни, не прибегая именно к таким выражениям, часто просто невозможно. Мат используется не для эпатажа, а именно для понимания происходившего. Кроме того, в конце текста приведен еще один взгляд очевидца на эту малоизвестную сторону нашей жизни: я сохранил в нем авторскую пунктуацию и орфографию.

Эта книга не для любителей детективов и криминального жанра. Такой читатель не найдет в ней ничего интересного для себя. Детективная и криминальная литература – это, как правило, плод вымысла и не имеет к реальной жизни никакого отношения. Книга – для тех, кого интересует творчество Гиляровского, Дорошевича, Герцена. Я ставил перед собой задачу не развлечь читателя, а заставить его задуматься.

Это действительно по-настоящему выстраданная книга.

«Как выжить в современной тюрьме», безусловно, будет интересна тем, кто непосредственно сталкивается или уже столкнулся с российской пенитенциарной системой. Работникам этой системы она будет полезна в особенности.

* * *

Они кричали так громко и истерично, что, казалось, криком и истерикой подавляли свой страх передо мной. Меня арестовывало двенадцать человек.

Событие это походило на все что угодно, только не на реальность. Весь мир: город, улица, автобусы, машины, деревья, тротуар, темное небо – все это было словно затянуто полиэтиленовой пленкой, не очень прозрачной и не совсем чистой.

А окружающие и вовсе не обратили на это никакого внимания. Ну набежали невесть откуда взявшиеся люди, поорали, потыкали пистолетами, усадили какого-то человека в машину и увезли. И все. Словно ничего и не было. Как будто так и должно быть. Еще один штришок жизни города. Уличный музыкант привлекает к себе больше внимания, чем подобное. Кто его знает, что там было, может, они в шутку друг в друга пистолетами тыкали? Умри я там, было бы точно то же самое.

Я все думал, чего в этой сцене не хватало. Потом понял: не хватало музыки, соответствующей обстановке. Ну, как в кино.

…Все эти старые, давно всем известные, но все же до сих пор эффективные штучки. Добрый следователь и злой следователь.

Я пил кофе, а потом страшно об этом пожалел. Кофе подействовал хуже пива. Страшно хотелось в туалет, и от этого было ужасно неловко. Вытащили человека из его жизни, как рыбу из реки. Он сидит на стуле, трепыхается, что-то из себя изображает, а на самом деле ему неудержимо хочется писать. И вовсе не от страха, а от кофе.

Дознаватель, судя по кожаному портфелю, указывавшему на его более высокую должность, чем у всех остальных, долго расспрашивал о достоинствах и недостатках американских автомобилей.

Удивительно, но камера в КПЗ имела не нары, а сцену. Туалет в подобных камерах даже не предполагается. Кто-то всю ночь «бурагозил» в обезьяннике. Похоже, взяли пьяного скандалиста.

Ровно ничего не чувствовал. Ни страха, ни холода, ни голода, ни жажды – ровно ничего. Только очень хотелось курить.

Петровка – место известное, снятое в сотнях фильмов, но мало кто знает, что в ее недрах есть тюрьма на пять этажей. Даже не тюрьма, а ИВС. Вот туда меня и привезли.

Когда по продолу вели арестованного, конвоир стучал ключами по тонкой металлической трубе, протянутой вдоль коридора на манер балетного станка. Сначала я не понимал, для чего, потом сообразил. Таким образом один конвоир давал понять другому, что кого-то ведут, – чтобы арестованные, не дай бог, не увидели друг друга.

С утра дверь открылась, и сержант злобно пробурчал:

– Ведро.

– Какое ведро? – искренне не понял я. – Мусорное, что ли?

У милиционера чуть ли не удар случился. Он покраснел, напрягся и злобно выплюнул:

– Сорное!

А снаружи Москва встречала Новый год. Взрывались петарды, слышались радостные возгласы, и наверняка где-то лилось шампанское. Жизнь продолжалась, но, увы, уже без меня.

На Петровке больше пяти дней в одной камере никого не держат. Переводят в другую. Вообще, в ИВС по закону запрещено держать задержанного больше десяти дней. Меня держали месяц. Шесть раз переводили из одной камеры в другую.

Сидеть в тюрьме всегда плохо и тоскливо. Сидеть в тюрьме в Новый год противнее и тоскливее втройне.

– Фамилия на С? – спрашивал милиционер в глазок.

Вызывали не по фамилии, а называли первую букву твоей фамилии. Ты должен был сам ее произнести, и если все совпадало, с тобой уже совершали какие-то действия. Вели к следователю или давали бумагу на подпись.

Через адвоката мне передали книгу «Китайская алхимия». Следователь, увидев название, с плохо скрываемым снисхождением поинтересовался:

– Что, помогает?

Химки-Ховринская ИВС по сравнению с Петровкой – это ночлежка в сравнении с пятизвездочным отелем. Помещение без туалета, на стенах – шуба, похожая на застывшие потеки говна и, что интересно, такого же цвета. Пять деревянных шконок. Ни белья, ни матрасов, ни подушек – это даже не было предусмотрено. Свет до того тусклый, что видны только очертания предметов. Малюсенькое окно с двойными пластиковыми стеклами, пространство между которыми почти до половины оконного проема завалено всяким мусором: пустыми пачками из-под сигарет, бычками и прочей чепухой. Что делается за окном, разглядеть физически невозможно. Еду приносят из ближайшего кафе, вместо ложек – дикого вида колпачки.

Зима кидалась снегом и в лицо, и в душу.

Имелась одна хитрость: дознаватели принесли бумагу, что меня отпускают, и тут же прямо в ИВС предложили проехать к прокурору. Он-де хочет меня увидеть и задать пару вопросов. Я по глупости согласился. Потом у них долго не заводилась машина. Я мог бы запросто пересесть в другую, но не стал этого делать. Почему? Да просто не думал, что такое возможно именно со мной. Сейчас бы я поступил по-другому. Но это было тогда. Между этими двумя словами – «тогда» и «сейчас» – прошло слишком много времени и случилось много разных событий.

– А кто его арестовывать будет? Кто конкретно в двенадцать ночи подпишет постановление об аресте? – спросил адвокат следователя.

– Я и подпишу, – ответил следователь.

– Но это незаконно! – вскричал адвокат.

– А вы жалобу напишете.

– А если его опять отпустят?

– Не волнуйтесь, сколько потребуется, столько раз и будем арестовывать.

Само очко в туалете находилось на возвышении. Этакий постамент высотой в метр. В двери же красовалось окно размером в два журнала. Окно располагалось прямо напротив очка. Таким образом, милиционер в коридоре мог наблюдать за арестованным, прямо за процессом, происходившим на этом своеобразном унитазе. Кто это придумал? Кто спроектировал? Главное – зачем? Эх, поймать бы дизайнера и отметелить хорошенечко.

В ИВС – свои правила приема передач, поэтому за время сидения у меня скопилась масса пластиковых пакетов с продуктами и вещами. Как я с таким невероятным грузом дотащился до Бутырки, уже и не знаю. Видимо, сработал закон: своя ноша не тянет.

Потолки высокие, коридоры широкие и длинные, в коридоре ремонт. Бутырка раскрыла передо мной свои грязные объятия.

Меня приняло темное, слабоосвещенное помещение. В нос ударил резкий запах разлагающейся дряни. Из темноты контурами проявлялись шевелящиеся человеческие особи. Слева у стены, заваленной непонятным хламом, по звуку струящейся воды обозначился туалет. На сам унитаз кто-то набросил невероятно старую куртку. Естество требовало своего. Других вариантов не было. На свободе у меня никогда не получалось справить малую нужду на глазах у другого человека. Я всегда избегал этого, или терпел, или же пристраивался так, чтобы меня не видели, да и особой необходимости в этом не было. Ну кто в московской квартире или даже в общественном туалете будет наблюдать? Тут же в дверях обозначился глаз охранника, а со всех сторон меня буравили взглядами с десяток человек. Мочевой пузырь разрывался. Если я это не сделаю сейчас, то меня просто вернут назад… Подумать страшно. Преодолев стыд и брезгливость, а заодно воспитание, я сделал усилие, и струя упала на куртку.

Неотвратимо и обреченно пришло утро. Что-что, а утро приходит всегда, как бы мы этого ни хотели.

В системе эту процедуру называют шмон, в официальных бумагах именуют личным досмотром, а смысл всегда один – обыск, обнаружение незаконных предметов и их изъятие. Казалось бы, что можно обнаружить у человека, которого продержали в двух ИВС, последний из которых – Петровка, где изымают все, что хоть как-то можно назвать незаконным. Я лишился шнурков, ремней, всего стеклянного, веревочного, ценного. Из ботинок изъяли супинаторы, упрямо именуемые в системе ступинаторами. Исчезли язычки от молний и даже металлические нашлепки на джинсах. Мой багаж составляли только тряпки, предметы личной гигиены, продукты, сигареты и книги. Наивный, какой же я был наивный! Представляю, как бы улыбалась моему появлению тюрьма, если бы могла это делать. Пятеро шустрых дядек с радостными криками «Это нельзя! О, нельзя, нельзя. Это запрещено, а это категорически нельзя!» за пять минут наполовину облегчили мои сумки. Исчезло все мясное, рыбное и консервированное. Прилично опустошенный, я был влит в человеческую массу вновь прибывших.

Активный грузин на «сборке» обратился ко всем:

– Тяжело же вам будет в общей хате!

Как будто ему там будет ужасно легко и он очень переживает за печальную судьбу остальных.

…И свет, свет, свет. В тюрьме свет не гаснет ни на минуту. Только здесь становятся понятны слова из песни: «Таганка, все ночи, полные огня».

И везде, буквально везде плавали, висели, лежали сгустки чужого горя. Стены просто сочились им. Наверное, от этого краска на стенах быстро линяла и шелушилась, как, бывает, шелушится лицо у больного псориазом.

Бутырский централ, Бутырскую крепость, проектировал архитектор Казаков.

Бутырский централ – тюрьма старая, известная, большая. Кто только в ней не сидел, каких только историй о ней не рассказывают – как сидели, как бежали, как погибали. Но сколько она сама может рассказать, это точно никому не известно. Жаль, расспросить ее некому. И про подземные ходы, по которым в старину зеков доставляли на каретах. И про Феликса Дзержинского во всех его ипостасях – и как сидел, и как бежал. И про охрану, и про печально знаменитого «черного продольного». И про… да много еще про что могла бы рассказать Бутырка в подробностях. Но она молчит. Молчит детище Казакова. Обычный человек никогда не задумывается, что рядом с ним, здесь, в обычной жизни существуют другие миры. Может так статься, что именно тебя они не коснутся, проплывут, пройдут мимо. Но случается, ты сам оказываешься втянут в орбиту этого другого мира. И тогда твои старые казавшиеся незыблемыми представления о жизни, ее проявлениях и ценностях вдруг резко меняются. Именно в таком положении я и оказался.

Молоденький с грязными белесыми волосами и массивным золотым перстнем-печаткой на пальце кум вяло пытался меня вербовать. Я вяло прикидывался дураком. Прокатило.

На ужин рыба. Дико вываренная, с метким местным названием «Братская могила».

«Матросская тишина» до революции – богадельня для пожилых моряков. Строили ее без всякого плана, по нужде достраивали и пристраивали, и получилось то, что получилось, – маленький городок для заключенных почти в центре Москвы.

А еще их всех, я имею в виду охранников, нужно очень, очень упрашивать. И тон при этом должен быть крайне жалостливый, просительный и нечеловечески убедительный.

– Ну пожалуйста, по-жа-луй-ста, старшой. Возьми деньги и сделай мне самую малость.

А он в ответ улыбается, как Мона Лиза, так же загадочно, с некоторой гадостностью и, как правило, отвечает:

– Не положено, – и при этом смотрит, сволочь, пристально и внимательно.

А ты ему:

– Ну пожалуйста, старшенький, будь человеком, помоги, выручи.

– Не положено… – И опять внимательный и загадочный взгляд.

А ты опять заводишь свою шарманку:

– Ну, выручи. Очень нужно! Прямо позарез. Пиздец как надо.

– Нихуя. Нельзя, запрещено.

А сам, гад, не уходит. Ждет. И тебе деваться некуда, а это значит – еще жалостливее, еще убедительнее:

– Ну, старшенький, будь любезен, пожалуйста!

Но вот в его глазах что-то дрогнуло, что-то там внутри сработало, щелкнуло, и он милостиво соглашается:

– Хуй с тобой, помогу тебе. В последний раз. Давай свои сраные лавэ, но быстрее. А то тут… могу передумать.

Большинство сокамерников – бесцветные лица, пустые, как мыльные пузыри, оболочки человеческих тел. Как пришли, так и ушли. Большинство в силу их пустоты и запомнить вряд ли можно.

В тюрьме происходит массовое отупение. Камера – словно общий вагон остановившегося в темноте поезда, где каждому наплевать на судьбу случайных попутчиков.

Тюрьма – это гигантский сгусток отрицательной, грязной энергии, разрушающей психику как заключенных, так и тюремщиков. Нельзя ставить вопрос, заболеет человек в тюрьме или нет. Это неправильно. Вопрос нужно ставить так: на каком месяце начнут барахлить печень, сердце, мозг?

Именно находясь за решеткой, Ганди впервые сформулировал основы своего учения, всколыхнувшего не только Индию, но и весь мир. Ничтожные мелочи ранят сильнее, чем целенаправленные серьезные удары судьбы.

Подобрать хорошего адвоката так же тяжело, как откопать останки динозавра в предгорьях Памира.

Большинство зеков верит только в то, что можно пощупать руками. Все остальное воспринимается не иначе как чушь. Им показывают выход, но они не хотят его видеть. Им предлагают помощь, но они упрямо отказываются от нее.

Это такой закон жизни: расслабился – получи.

Двойственность в литературе и кинематографе дает чувство объема. Если персонаж, совершая простые действия, еще делает что-то: думает, параллельно занят другим – это и придает ему объемность.

 
Под Новый год пролился дождь,
Залив водою куртку,
Как будто бы небесный вождь
Решил сыграть дурную шутку.
 

Предлагал работу в офисе, находил желающих, говорил, что контора только организована и сейчас идет создание офисной базы. В частности, необходимо закупить мониторы, компьютеры, телевизоры и другую оргтехнику. Человек на работу принят. Ему выдавались деньги, якобы аванс, и он приобретал в кредит на свой паспорт дорогую аппаратуру. Привозил в офис, после чего офис исчезал вместе с аппаратурой. Аванс составлял десять-двадцать процентов от реальной стоимости того, что закупал будущий работник. Вменяют десять случаев.