© Рем С., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

 
…И мчится на смерть кавалерия
В ковыльных российских степях.
И пепел сожженной Империи
Хрустит на горчащих губах…
 

Н. Дьякова. «Харбинская тетрадь»

«Постановление Совета Народных Комиссаров

О красном терроре

(Собр. Узак. № 65, ст. 710)

Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Подписали: Народный Комиссар Юстиции

Д. Курский,

Народный Комиссар по Внутренним Делам

Г. Петровский,

Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров

Вл. Бонч-Бруевич

5 сентября 1918 года.

Опубликовано в № 195 «Известий» Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов от 10 сентября 1918 года».

Глава первая
(за шесть дней до постановления «О красном терроре»)

30 августа

30 августа 1918 года, ближе к одиннадцати пополудни, автомобиль председателя Петроградской ЧК притормозил на Дворцовой площади возле дома № 6. В кабинетах бывшего Министерства иностранных дел разместился Комиссариат внутренних дел Северной коммуны. Моисей Соломонович Урицкий резво спрыгнул с подножки авто, с раздражением захлопнув за собой дверцу, не глядя по сторонам, устремился к парадному входу. Распахнув створку двери резким движением руки, игнорируя томящихся в вестибюле посетителей, ожидающих встречи с ним, товарищ председатель короткими упругими шажками устремил свое маленькое приземистое тело к лифтовой кабине.

Какие могли быть посетители после разговора (да какой там разговор… словесная драка, моральное мордобитие, сплошное унижение), который только что состоялся в Смольном.

– Подонки! – зло бормотал в нос первый чекист Северной столицы, покрывая утиным шагом ковровое покрытие до лифта. – Скоты! Да как они смеют так со мной? Мелкие, пакостные людишки… Негодяи! Да я с самим Плехановым рядом стоял! Впрочем, что для них Плеханов? Раритет. Они же теперь – боги! Ничего, ничего… Думают, скрутили? Кукиш! Старик во всем разберется. Еще посидят в «Крестах»…

Старик швейцар, находясь в постоянном ожидании прибывающего начальства, завидев грозного чекиста, тут же кинулся к створкам дверцы лифтового устройства.

Моисей Соломонович притормозил, стремительным движением руки стянул с носа пенсне, быстро протер его вынутой из кармана фланелевой салфеткой, вновь нацепил оптическое приспособление на нос и с новой энергией устремился вперед. Впрочем, до лифта Моисей Соломонович так и не дошел. Именно заминка с пенсне стоила ему жизни.

Едва товарищ Урицкий вошел в помещение комиссариата, как из числа просителей милости от новой власти, что толпились в фойе, в основном возле окон, отделилась довольно ладная, стройная фигура молодого человека в кожаной тужурке и студенческой фуражке на голове, которая устремилась вслед за прибывшим начальством. Никто из присутствующих в холле в тот момент на данный факт не обратил никакого внимания. «Видимо, дело дошло до расстрела родных, – рассудили по-своему поведение юноши просители, ожидавшие встречи с главным чекистом, – вот и кинулся за начальством. Глядишь, авось повезет…»

А юноша, широкими шагами догоняя цель, на ходу расстегнул тужурку, нервно нащупал ребристую рукоять револьвера, торчащего из-за пояса.

Если бы Моисей Соломонович не замешкался возле лифта всего на несколько секунд, он бы в этот момент успел войти в подъемную машину и закрыть за собой дверь. Чем бы и спас себя.

Однако товарищ Урицкий решил протереть пенсне.

Уставшие от долгого ожидания просители вскоре услышали громкий, отраженный каменными стенами выстрел…

* * *

«Вот уже пятую неделю они не вызывают меня на допрос. Любопытно, почему? В чем причина? Неужели их больше не интересуют деньги Губельмана? Бред, такого быть не может. Деньги нужны всегда и всем. Любая власть имеет свойство видоизменяться. Золото же, в отличие от власти, свойства не меняет. Если, конечно, они не считают себя Робинзонами на необитаемом острове. Нет, в том, что обо мне забыли, кроется нечто иное. А что, если большевики проигрывают? Гвардия наступает и побеждает? Крайне сомнительно. Наступать некому. Армия полностью деморализована, развалена под корень. А то, что осталось, – пшик. С таким воинством озверелый Петроград не взять. Любопытно, кто сейчас ведет наступление? Да и ведет ли? Впрочем, какая разница? А большевики – молодцы: своими декретами взяли народец в крепкий оборот. Интересно: станут ли они сами выполнять свои же законы? Или возьмут пример с Керенского?»

Олег Владимирович^[1] поднял с деревянного топчана, привинченного к полу тюремной камеры, шинель, накинул ее на плечи. Несмотря на то что на улице буйствовало лето, в одиночке полковника стоял мерзкий, пронизывающий все тело холод. Даже жаркое солнце не могло прогреть толстые стены тюремного каземата. Скорее наоборот. Из-за жары на улице на них появлялся конденсат, пропитывающий влагой все, что находилось в помещении. По этой причине постояльцу данного обиталища приходилось тратить впустую массу энергии: согревать не только самого себя, но и своим телом высушивать мокрую одежду и постель. Вот и в данном случае шинель, накинутая на плечи, давила тяжестью влаги, и не столько грела, сколько создавала иллюзорность тепла. Более-менее согреться у арестанта была только одна возможность, да и то раз в сутки: принять горячую пищу во время обеда. Но то внутреннее тепло держалось недолго, всего несколько минут. А потом телом снова овладевал озноб.

В легких с недавних пор начало происходить нечто болезненное. Кислород с трудом проникал в грудную клетку. Каждый вдох отдавался болью. Появился кашель с отхаркиванием слизи. Иногда, в сумраке дымчатой лампочки, подвешенной под потолком и закрытой металлической решеткой, в плевке можно было разглядеть кровяные нити.

А еще болели все кости, особенно кости перебитых некогда рук. Они ныли хуже зубной боли, которая тоже иногда напоминала о себе.

Впрочем, Олег Владимирович на подобные «мелочи» не обращал внимания. Он находился в постоянном ожидании – ожидании смерти. Он ждал ее с нетерпением. С надеждой, что с ее приходом все закончится. Закончатся холод, бессонные ночи. Громыхание гулкой металлической лестницы под каблуками конвоиров и подследственных. Каждодневная баланда с небольшим куском тяжелого жженого хлеба. И самое главное, закончатся муки, пожирающие изнутри. Муки, вызванные потерей Полины и Сашеньки.

Если бы сейчас Белого спросили: что он ел днем, какой сегодня день, как он себя чувствует, то Олег Владимирович с ходу не смог бы дать толковый ответ.

Чувства? Страдание? Боль? Переживания? Все это более не имело никакого значения. В каменной клетке доживало последние дни физиологическое существо, ранее носившее имя Олег Владимирович. Не жизнь, а бессмысленность, никчемность. Оставили бы шнурки – повесился.

Полковник снова посмотрел тусклым взглядом в тюремное окошко. Скоро вечер.

Забыться в мучительных сновидениях. Прожевать и проглотить некую субстанцию, именуемую «пищей». Справить нужду, что в последнее время стало проблемой. Свалиться «калачиком» на топчан (хоть немного теплее) и, не думая ни о чем, постараться забыться тяжелым сном.

Время для мыслей, воспоминаний, анализа прошло, испарилось. В душе поселилась пустота. Это в первый арест, когда их вместе с Батюшиным определили в соседние камеры, имели место и анализ произошедшего, и «тюремный телеграф», и попытки узнать, что происходит на воле. Теперь ничего этого не было. Да и не хотелось. Стучали в стену – не отзывался. Дважды в камеру подсаживали арестантов – не общался. Ни на какие темы. Один раз даже надзиратель, грубо нарушая тюремный режим, попытался его разговорить. Без толку. Белый молчал.

Впрочем, истины ради следует признать: один раз он разговорился. И не с кем- нибудь, а со своим следователем. Олег Владимирович усмехнулся: да, тогда беседа вышла прелюбопытная. Получилось, не чекист его допрашивал, а он провел ему допрос. А тот того даже не заметил. Белый вторично горько усмехнулся: «Господи, куда катится страна? Безграмотные матросы выполняют функции полицейских, а профессионалы-полицейские сидят в тюрьмах. Бред… Впрочем, отчего бред? Как раз сие и есть закономерный результат происшедшего». Бред проявился полтора года назад. Когда ни с того ни с сего, неожиданно для всех, в марте семнадцатого, сразу после прихода к власти, Временное правительство арестовало практически весь цвет российской разведки и контрразведки. Когда политические проститутки, скинувшие царя, испугались, что на свет божий всплывут довольно любопытные материалы, связанные с коррупцией в военной сфере, в которой практически все они были замешаны. Правильно говорят: кому война, кому мать родна…

Олег Владимирович с силой сжал веки глаз.

«Хотя нет. Зачем себе врать? Бред начался значительно раньше, со смертью Его Императорского Величества Александра Второго, который, словно кость в горле, стоял у всех своих родственников из-за желания сделать плебейку княгиню Юрьевскую императрицей. Недаром, ох недаром тогда по Петербургу так долго бродили слухи о причастности царской семьи к его кончине».

Белый с силой стиснул зубы.

«А может, еще раньше? С 6 декабря 1876 года, когда террористка Вера Засулич выстрелила в Трепова? Не только градоначальника, но и отца семейства? То есть в человека! И ее оправдали, отпустили. Покушение на самое святое, на жизнь, оказалось не преступленным деянием. Может, действительно, отсюда начало всех бед? И его личных, в том числе?»

Олег Владимирович со стоном повернулся на бок.

Вспоминалось все как-то само собой. Кусками. Отрывками.

Отец. Москва. Академия. Лондон. Петербург. Одесса. Стамбул. Париж. Снова Лондон. Полковник Павлов. Благовещенск. Полина. Крестины Сашеньки. Порт-Артур. Адмирал Макаров. Сибирь. Иркутск. Водка. Вызов Батюшина в Петроград. Арест. Целый калейдоскоп…

Первым из «Комиссии Батюшина» Временное правительство упекло в «Кресты» полковника Якубова, руководителя контрразведки Петроградского военного округа. За ним следом пошел подполковник Нордман, начальник особого отделения при штабе командующего флотом Балтийского моря. Чуть позже вместе с ним, Белым, и Батюшиным арестовали полковника Ерандакова из Главного управления Генштаба. Ну а дальше последовала волна: подполковник Юдичев, полковник Фок, помощник прокурора Петроградского военно-окружного суда полковник Резанов… Всех загребли. Всех, кого смогли достать. По липовым, надуманным обвинениям.

«Дурачки, – непроизвольно проговорил вслух узник камеры номер 24, – думали, после первого допроса сломаемся. Ничего-то у вас, господа, не получилось».

«Хотя нет, – Олег Владимирович с силой прикусил губу, – получилось, вышло-таки у них. Убили мою семью не большевики. Те пришли после. На могилы. Убили они, свои! – Шепот сам собой срывался с потрескавшихся губ арестанта. – Год назад, когда я еще топтал эти тюремные плиты. Ироды. Сволочи… Своими бы руками, да за глотку, да так, чтобы хрустнуло…»

Олег Владимирович резко развернулся к стене, заплакал. Наконец-то слезы пробились сквозь зачерствелость век…

* * *

Демьян Федорович^[2], отреагировав на звук открываемой двери, оторвал взгляд от листов с показаниями чекистов, посмотрел на вошедшего. Точнее, вошедшую.

«Вот б… – чуть не сорвался с уст бывшего матроса, а ныне чекиста Доронина сочный матюк, – принесла нелегкая… Теперь начнется…»

Переживать и материться Доронину было с чего. Вошедшая, Яковлева Варвара Николаевна^[3], обладала очень эффектной внешностью: красивая, стройная, с тонкой талией и высокой, упругой грудью, с первого взгляда поражавшая сердце не одного мужчины. Казалось, что она могла принести мужчине полное мужское и семейное счастье. Однако как раз с семейной-то жизнью у товарища Яковлевой и не сложилось. И причиной стала непередаваемая страсть Варвары Николаевны до революционных дел. Глядя на ее миловидное скуластое личико, ее ладную фигурку, любой представитель сильного пола мог сопоставить эту женщину только с семейным очагом и веселым, многодетным семейством. На деле Варвара Николаевна была первым помощником начальника грозной Петроградской ЧК и, что самое любопытное, личным доверенным лицом в Петрограде самого Железного Феликса, то есть Феликса Эдмундовича Дзержинского, который и отправил ее в Питер из Москвы три недели назад в связи с расследованием «заговора послов». За прошедшие двадцать суток, что товарищ Яковлева провела в ПетроЧК, она настолько сумела «войти в суть проблем», что Доронин перестал видеть в ней не то что женщину, но человека в целом. И характеризовал ее в душе только одним словом: б…ь.

Как-то Доронину довелось услышать одного мужика, что писал стихи. Тот читал собравшимся в кубрике «братишкам» свою поэму. Всю ее Доронин не запомнил, а вот название запало в голову, потому как оно полностью соответствовало Варваре Николаевне. «Облако в штанах». Точнее и не скажешь. Вроде и баба, а ничего бабьего в ней и нет. Особенно название, «облако», вспомнилось матросу в этот черный траурный день после утреннего ЧП: убийства товарища Урицкого. Яковлева с ходу, без согласования с кем бы то ни было решила взять бразды правления Чрезвычайной комиссией в свои белые холеные ручки и во всеуслышание объявила о том, что теперь она лично будет руководить ПетроЧК.

– Я не поняла, Демьян, – тут же «взяла голосом» товарищ Яковлева, даже не подумав прикрыть за собой дверь, – ты что же это творишь?

– То есть? – Доронин, как смог, изобразил на лице недоумение.

– Не понимаешь? – чуть не взорвалась начальница. – С какой стати занимаешься расследованием убийства товарища Урицкого, когда за это взялись комендатура Петрограда и ГубЧК? Кто тебе дал право…

Матрос вторично едва сдержал матюк: говорил же, без скандала не обойдется.

– Ты, товарищ Яковлева, того… Голосом не бери. – Чекист произносил слова глухо, будто те не желали вылетать из груди, а потому их приходилось с силой выталкивать. – Я сам, что ли, вызвался? Глеб Иванович приказал. Наше дело маленькое.

Варвара Николаевна открыла было рот, но тут же сдержала себя:

– Бокий?

– А что, у нас уже есть другой Глеб Иванович?

Яковлева слегка притихла, охолонула.

– По какой причине?

– Так по той. Сказал: мол, спасибо, конечно, товарищам из комендатуры и Губчека за поимку да за первый допрос, однако то наше дело. То есть ПетроЧК. А после приказал забрать у них дело и провести расследование.

– И они отдали?

– Нет, – вынужден был признаться матрос, – сказали: раз начали, сами и закончат.

Варвара Николаевна сочно выругалась:

– Бардак! Везде и во всем! Прав, сто раз прав Феликс, что прислал меня сюда. Я у вас здесь, мать вашу, порядок наведу. Кто с тобой работает над этим делом?

– Так это… Озеровский.

– Это что ж, бывшему жандарму Бокий доверил провести расследование убийства товарища Урицкого? – Тут Яковлева сдерживать себя не стала, выматерилась от души. – У него что, совсем ума не стало? Ничего, по поводу Озеровского разберемся! Спросим! Говоришь, приказали… Так выполняй приказание. Ищи сообщников убийцы. Контру! Беляков недорезанных! А ты херней всякой маешься! Почто держишь под арестом товарищей-чекистов? Тебе что, мало того что они поймали убийцу товарища Урицкого «на горячем», так ты с них еще и показания снимать вздумал? Что за протоколы? Какой допрос? Ты что, Демьян, совсем из ума выжил?

– Под каким арестом? – Доронин привстал. – Ты, Варвара Николаевна, говори, да не заговаривайся! Никто никого не арестовывал! А протокол для суда. Для трибунала! Чтобы могли, значит, ознакомиться с делом. Со всех, так сказать, сторон. Как произошло убийство, со слов этих… При каких обстоятельствах арестовали убийцу? Что при нем нашли? Ну, и так далее…

– Озеровский надоумил? – догадалась Яковлева.

Доронин промолчал. А что ему было ответить?

Варвара Николаевна обернулась, с силой захлопнула створку двери, после чего вернулась к матросу:

– Ты, Доронин, дурак или действительно чего-то не понимаешь? Если не понимаешь, так скажи. Поможем, разъясним. Того сопляка, убийцу Соломоновича, завтра расстреляют! И без твоих бумажек! Как врага народа! А если дурак, то тебе нечего делать в ЧК. Так что выбирай: или остаешься и служишь республике как положено, либо собирай манатки и мотай в Кронштадт, к матросне своей!

При последних словах Доронин резко встал, отчего теперь возвышался над товарищем Яковлевой почти на две головы. На челюстях моряка, под седоватой небритостью, играли желваки.

– А ты, Николаевна, на меня не дави. – От гнева и без того широкая грудь отставного матроса расширилась еще больше, из-под гимнастерки выглянула полосатая тельняшка. Тельник под гимнастеркой треснул. – Утихомирь давилочку. Меня в ЧК не ты поставила, а партия. А потому партия и решит, как со мной быть дале. А ты, Варвара Николаевна, у нас еще не партия. А посему буду поступать так, как мне велит партбилет. А он велит соблюдать законность. А по закону…

– Доронин, ты мне тут ликбез перестань читать! – вспылила женщина. – Меня, между прочим, тоже партия сюда поставила. А потому будешь выполнять то, что прикажут!

– Буду! – тут же отреагировал Доронин. – Любой приказ ЦК выполню! Но ЦК, а не твой лично. Тебя, Варвара Николаевна, точно, партия прислала. Не спорю. Однако ж руководить ПетроЧК вместо Соломоновича она тебя не назначала. Не было такого приказа из Москвы. И то, что ты заняла место товарища Урицкого, – явление временное. Так сказать, необходимое. На несколько дней. Вот прибудет Феликс Эдмундович, тогда все и определится. И по закону, и по делу.

– Вот именно, – женщина тяжело дышала, от чего ее высокая грудь ходила ходуном. Впрочем, Доронину на сей факт было абсолютно наплевать, – а пока он не приехал, будете выполнять мои указания. Ясно? Вопросы есть? Вопросов нет.

Доронин еле сдержался, задавил в себе едва не сорвавшийся матюк, спрятал взгляд: ох, будет в нашей хате драка. И еще какая… Бокий ведь просто так не сдастся.

Варвара Николаевна тоже перевела дух.

– Убийцу допросили? – более спокойным тоном поинтересовалась.

– Да.

– Ты?

– Нет. Комендант Шатов.

– Убийца признался?

– Признался.

– Вот и хорошо. До завтра, до приезда Феликса Эдмундовича заключенного не трогать. На допросы не вызывать. Дзержинский сказал, что хочет с ним лично поработать. И никакой, слышишь, Доронин, никакой самостоятельности, если ты, конечно, еще хочешь продолжать служить партии. Смотри, Демьян, завтра не я, сам Феликс с тебя спросит. И еще, – проговорила Варвара Николаевна резким, стремительным движением руки оправляя юбку, – Доронин, ты почто еще не расстрелял Белого? А?

«Ух ты, – вторично удивился отставной матрос, – про беляка вспомнила. Даже я о нем забыл. И какая падла ей на ухо все нашептывает?»

– Так, – принялся выкручиваться чекист, – Моисей Соломонович приказал не трогать до поры до времени. Точнее, не трогать беляка до тех пор, пока тот не признается, куда и на какие счета перевел деньги банкира Губельмана.

– Сам Соломонович приказал?

– Ну да.