Труды и дни

Первая неделя нового учебного года почти всегда совпадала с началом сезона дождей. Если он задерживался, отец Эрменегильд в воскресенье после мессы отправлял лицеисток возложить букет цветов к статуе Богоматери Нильской. Учащиеся под присмотром сестры-экономки, которая опасалась, как бы они не разорили ее клумбы, собирали цветы, затем относили букет к подножию статуи у неиссякающего источника. Чаще всего в этом паломничестве не было надобности. О приходе сезона дождей возвещал гром, долго еще рокотавший в долине до самого озера, и с неба, черного, как донышко старого котелка, низвергались потоки воды, к пущей радости ребятишек из Ньяминомбе, выражавших свой восторг криками и плясками.

Для учениц выпускного класса лицейская жизнь не представляла уже никакой тайны. По утрам они не подскакивали больше от будивших их звуков: скрипа открывавшихся ворот, колокольного звона, свистков надзирательниц, которые бегали по дортуарам и тормошили не спешивших просыпаться девочек. Годлив всегда вставала последней, хныча, что не хочет больше оставаться в лицее, что вся эта учеба не для нее. Модеста и Иммакюле подбадривали ее, говорили, что скоро рождественские каникулы, что это последний год, и в конце концов вытаскивали ее из постели. Теперь надо было быстро скинуть ночную рубашку, завернуться в одно из двух больших белых полотенец, которые сестра-экономка выдала им накануне, завязать его под мышкой, добежать до умывальни и протолкнуться к крану (душ принимали по вечерам). Глориоза, благодаря своему росту, всегда первой склонялась к воде, хотя уступать ей место полагалось в любом случае. После туалета у девочек оставалось совсем немного времени, чтобы надеть синее форменное платье и отправиться в столовую, где их ждали тарелка овсянки и чай, которые Вирджиния глотала с закрытыми глазами, стараясь думать о вкуснейшем икивугуто – взбитом молоке, которое мать готовила ей каждое утро на каникулах.

Она отодвигала от себя чашечку с сахарным песком, из-за которого остальные чуть не дрались, хотя у некоторых были целые запасы и они насыпали себе по полчашки, так что получался не чай, а какая-то сладкая бурда. Вирджинии же сахар казался ужасно горьким. На холмах он был редкостью. Когда Вирджиния поступила в шестой класс, она никогда прежде не видела столько сахара, сколько ставили на столы в чашечках к завтраку. Вирджиния думала о своих младших сестренках. Если бы только было можно отнести им содержимое такой чашечки! Она представляла себе их губы, белые от сахарного песка. Она решила тогда откладывать тайком по несколько щепоток драгоценного песка из чашечки. Сделать это было непросто. Сахар, как вожделенное лакомство, находился под строгим контролем. Кроме того, она была тутси, а потому чашечка доходила до нее в последнюю очередь с жалкими остатками сахара на дне. Она тщательно выскребала эти остатки ложечкой и, вместо того чтобы высыпать их себе в чашку, украдкой, как можно быстрее, опрокидывала в карман форменного платья. По вечерам она вытряхивала содержимое кармана. К концу триместра у нее скопилась половина почтового конверта. Но соседка по столу Доротея разгадала ее хитрость. Перед каникулами она сказала ей:

– Ты воровка, я все расскажу про тебя.

– Я? Воровка?

– Воровка, воровка. Ты каждое утро крадешь сахар. Ты хочешь на каникулах продать его, там, у себя в деревне, на рынке.

– Это для моих младших сестренок. В деревне нет сахара. Не выдавай меня.

– Ну, можно и договориться. Ты лучше всех по французскому. Напишешь за меня следующее изложение – ничего не скажу.

– Позволь мне и дальше брать сахар для сестренок.

– Тогда будешь писать за меня изложения до конца года.

– Буду. Клянусь тебе – до конца года.

Внезапные успехи Доротеи очень удивили учителя.

Он заподозрил что-то неладное, но разбираться не захотел. А Доротея стала отличницей по французскому.

Снова звенел звонок. Начинались уроки. Французский, математика, религия, гигиена, история, география, физика, физкультура, английский, киньяруанда, рукоделие, французский, домоводство, история, география, физика, гигиена, математика, религия, домоводство, английский, рукоделие, французский, религия, физкультура, французский…

День за днем, урок за уроком.

Среди преподавателей лицея Богоматери Нильской было всего две руандийки: сестра Лидвина и, естественно, учительница языка киньяруанда. Сестра Лидвина преподавала историю и географию. Она четко разделяла эти два предмета: по ее мнению, история – это про Европу, а география – про Африку. Сестра Лидвина обожала Средневековье. На ее уроках речь шла только о замках, донжонах, амбразурах, бойницах, подъемных мостах и сторожевых башнях… Одни рыцари с благословения папы римского отправлялись в Крестовые походы, чтобы разбить сарацинов и освободить Иерусалим. Другие же бились на копьях на турнирах, ради прекрасных глаз дамы сердца в остроконечном головном уборе. Сестра Лидвина рассказывала про Робин Гуда, Айвенго, Ричарда Львиное Сердце. «Я видела про них кино!» – не выдержав, выкрикивала Вероника. «Изволь замолчать, – сердилась сестра Лидвина. – Они жили давным-давно, когда твоих предков в Руанде и в помине не было». Африка истории не имела, поскольку до того как миссионеры пооткрывали там свои школы, африканцы не умели ни читать, ни писать. То есть именно европейцы открыли Африку и именно благодаря им она вошла в историю. И даже если в Руанде были когда-то свои короли, лучше о них забыть, потому что там сейчас республика. В Африке есть горы, вулканы, реки, озера, пустыни, леса и даже несколько городов. Вполне достаточно заучить их названия и уметь отыскать их на карте: Килиманджаро, Таманрассет, Карисимби, Томбукту, Танганьика, Мухавура, Фута-Джаллон, Киву, Уагадугу. Но посередине всего этого пролегала как бы огромная трещина: Африка, понизив голос, поясняла сестра Лидвина, распадается надвое, и когда-нибудь Руанда окажется на морском берегу, но на каком именно обломке континента – правом или левом – окажется Руанда, она уточнить не могла. Тут, к полному отчаянию сестры Лидвины, весь класс фыркал со смеху: эти белые вечно придумывают всякие небылицы, им лишь бы нагнать страху на бедных африканцев.

Математику преподавал господин Ван дер Путтен. Учащиеся не слышали от него ни единого французского слова. Он общался с классом исключительно посредством цифр (правда, их ему все же приходилось называть по-французски), доска в классе была сплошь исписана алгебраическими формулами или покрыта геометрическими фигурами, которые он чертил разноцветными мелками. С братом же Ауксилием он, напротив, вел долгие беседы на непонятном языке, на котором, очевидно, изъяснялись в одном из бельгийских племен. Но к матери-настоятельнице он обращался, казалось, на каком-то другом диалекте. Матери-настоятельнице это явно было не по душе, и она отвечала ему по-французски, четко проговаривая каждый слог. Тогда господин Ван дер Путтен уходил прочь, ворча на своем непонятном диалекте какие-то слова, которые, возможно, и не были столь грубыми, какими казались на слух.

Уроки религии вел, конечно же, отец Эрменегильд. Посредством притч он доказывал, что руандийцы всегда поклонялись единому Богу, которого называли Имана и который, как брат-близнец, походил на библейского Яхве. Сами того не зная, древние руандийцы были христианами и с нетерпением ждали прихода миссионеров, чтобы принять крещение, но дьявол пришел первым и совратил их, лишив невинности. Скрываясь под маской Риангомбе, он вовлек их в ночные оргии, во время которых их телами и душами овладевали бесчисленные демоны, заставляя вести непристойные речи и совершать деяния, вдаваться в подробности которых при чистых непорочных девушках ему не позволяют приличия. Произнося гнусное имя Риангомбе, отец Эрменегильд многократно осенял себя крестным знамением.

Блажен тот учитель, которому выпало счастье преподавать в Руанде! Нет на свете учеников спокойнее, послушнее, внимательнее, чем руандийские школьники. Лицей Богоматери Нильской в точности соответствовал этому правилу всеобщего послушания, за исключением одного предмета, на уроках которого было если не шумно, то несколько оживленно. Речь идет об уроках мисс Саус, преподававшей английский язык. Правда, лицеистки не слишком понимали, зачем их заставляют учить язык, на котором в Руанде не говорили нигде, разве что в Кигали, где его можно было услышать среди пакистанцев, недавно эмигрировавших из Уганды, или (и это ясно указывало, что это был за язык) среди протестантских пасторов, которые, как утверждал отец Эрменегильд, запрещали молиться Деве Марии. Внешность и манера поведения мисс Саус тоже не делали язык Шекспира более привлекательным для девочек. Это была сухая, чопорная женщина высокого роста с коротко подстриженными волосами, за исключением одной пряди, которая все время билась о ее круглые очки и с которой она постоянно вела безуспешную борьбу. Она всегда носила полинявшую от частых стирок синюю плиссированную юбку и застегнутую на все пуговицы блузку в сиреневый цветочек. С шумом войдя в класс, она бросала на стол потертую кожаную сумку, извлекала из нее листки бумаги и, спотыкаясь и натыкаясь на парты, раздавала их ученицам. Те сидели, подперев щеку правой ладонью, и не сводили с нее глаз, ожидая, что она вот-вот грохнется, чего никогда не происходило. Во время урока она не столько читала текст, сколько рассказывала его наизусть, требуя, чтобы класс хором повторял за ней прочитанное. Учащиеся задавались вопросом: то ли она слепая, то ли ненормальная, то ли пьяная. Фрида считала, что пьяная. Англичане, уверяла она, пьют с утра до ночи и только крепкий алкоголь, гораздо крепче, чем банановое пиво урварва, – «Джонни Уокер», которого ей дал как-то попробовать ее друг – посол и от которого у нее закружилась голова. Иногда мисс Саус пыталась петь вместе с классом:

My bonnie lies over the ocean

My bonnie lies over the sea…^[2]

Но начиналась такая какофония, что из соседнего класса тут же прибегала учительница с требованием прекратить шум. «Наконец-то!» – с облегчением вздыхали лицеистки.

Французские преподаватели работали в лицее Богоматери Нильской третий год. Когда мать-настоятельница получила из министерства письмо, в котором ее извещали, что у нее будут работать три преподавателя из Франции, эта новость ее сильно обеспокоила. Своими опасениями она поделилась с отцом Эрменегильдом. Она боялась, что им придется иметь дело с молодыми людьми, при этом неопытными, поскольку в письме говорилось, что они едут, по одному из тех странных выражений, на изобретение которых французы всегда были мастерами, в качестве «волонтеров альтернативной военной службы».

– То есть, – делала вывод мать-настоятельница, – это молодые люди, не пожелавшие служить в армии, может быть, они пацифисты, а может, ими движут религиозно-этические соображения, не хватало только, чтобы нам прислали свидетелей Иеговы! Ничего хорошего это не предвещает. Вы же знаете, отец Эрменегильд, что совсем недавно происходило во Франции: студенты на улицах, забастовки, манифестации, беспорядки, баррикады, революция! Надо будет присматривать за этими господами, следить за тем, что они говорят на уроках, чтобы они не вели тут подрывную деятельность, не заражали умы наших учащихся атеизмом.

– Мы тут бессильны, – отвечал отец Эрменегильд, – если нам пришлют этих французов, это будет дело политическое, дипломатия. Наша маленькая страна должна расширять международные связи. Ведь в конце концов, на свете существует не только Бельгия…