До сих пор, то есть до дня, когда книга была написана, от первой мировой, до победы в Войне за Независимость, в которой и появилось государство, голосом которого стал Агнон.
Эта книга слабо поддается сжатию до краткого содержания, и дело тут не в модернизме, в котором автора прожившего в сердце Европы долгие годы, по сути, не упрекнуть. История перемещений бедного еврея-писателя по местам окруженным войной, которую немцы не могли остановить, упиваясь ей.
«Открою тебе по секрету, что написал мне некий немецкий ученый муж, слава и гордость немецкой науки. У него тоже сын погиб на фронте, и, когда я выразил ему соболезнования он мне ответил: за эту войну следует благодарить немецкого учителя, который вбил в головы своих учеников безумную мысль, будто они являются наследниками Древней Греции и Древнего Рима».
Собственно, утопая в пропаганде наравне с сегодняшним днем, так что новое - это хорошо масштабированное старое. И тогда, и сейчас были "мы" и "другие", которые имели "свою объективность", и спрос на нее, рождал предложение, которое рождала противостояния, которым нужна была новая пища, которая рожала новый голод, и так далее. В общем все читали советские газеты до обеда.
Нас спешили выгнать из дома, потому что издательство спешило перестроить дом соответственно "требованиям времени", а время было такое, что в мире шла большая война, и каждый, кто не погиб на войне или по причине войны, хотел знать, что происходит на этой войне, и потому газеты, стоявшие между погибшими и живыми, спешили сообщить живым, что нового среди мертвых, и каждый, кто тянулся к жизни, тяунлся к газетам, потому что в наши времена газеты и есть средоточие жизни, ибо наша жизнь свернута ныне в газетном листе—рождения и свадьбы, юбилеи и смерти, товары и продукты, и прочее, и прочее, и прочее. И все это—сверх того, что газета вдобавок освобождает читателя от необходимости думать, потому что по любому вопросу в ней есть свой репортер, у которого уже наготове свое мнение по любому данному поводу и который выражает это мнение доступным тебе языком, даже если речь идет о предметах весьма возвышенных, и в один миг ты пересекаешь весь мир от одного его края до другого и сам становишься частью этого мира—той его частью, в которую посвятила тебя твоя газета.
У Камю это станет чумой, лишившей к способности суждений.
И все это под сильной подливкой межнациональной ненависти, которая разрослась до известно чего, вместо того, что бы под лозунги революций не занимались каруселью элит, а занялась горизонтальным уравнением
Ведь по мере того, как множилось число нажившихся на войне нуворишей, множились также места их возлияний и развлечений, равно как и сами искатели этих и других удовольствий. Повернет человек в одну сторону—наткнется на мужеподобных женщин, повернет в другую—встретятся ему женоподобные мужчины, прямо пойдет—затолкают его хромые, слепы, увечные и прочие калеки, ушибленные войной и обиженные Богом, а меж теми и другими будут тянуться к нему руки несчастные нищенки и молить слезно о кусочке хлеба или иного пропитания.
А людей убеждают смотреть на флаги, которым любая власть хочет стать синонимом, и уже не остается место для какого-то чего-то человеческого, того что лежит в плоскости дома, улицы и города, в котором ты живешь, в котором ты не один, и в котором ты не только для себя, и этому автогерой Агнона удивляется в свой первой поездки в Лейпциг.
Тут война, там война. Куда ни повернись – война. Из-за войны запрещается пожалеть сына несчастной вдовы, который покинул свой дом и пропал без вести. Из-за войны нельзя сказать ему ни единого доброго слова. Из-за войны люди перестали быть просто людьми и детьми людей, а стали офицерами, и солдатами, и врагами, и ранеными, и военнопленными.
После технологической революции, все шло, к тому, что и революция людей не за горами, и ему не придется еще 5 миллионов лет эволюционировать из человека прямоходящего, в человека независимого, но материализм был во всем, если даже хасиды, которые попались автору во второй приезд в Липсию, в первую очередь говорят и думают о деньгах, о прибыли, о наживе, и как смешно это выглядит на фоне их подобно разросшейся национальной гордости (и предубеждении) с церемониалом и спецодеждой, за которой уже закрываются глаза на настоящие заповеди (морали).
Автор успел поговорить о всем, плавно неспешно, и уверенно, с любовью, с придыханием, со словом изнутри себя. Притчевая составляющая вылезает, как и везде, в истории с сыном хозяйки, который случайно стал носильщиком Агнона, и перестал быть пропавшим без вести, про вдову хозяина книг, которая переборола болезнь волей и взошла (вместе с ценными книгами) в Землю Израиля, про шляпу, без которой не мог выступать лектор в Лейпциге, про знания, которыми с автором делился его старый друг в этом же городе. Все это могло бы быть причудой автора, надумавшего сюжеты для своих целей, но автор не выдумщик, автор жизнеописатель до глубины живой человек со своей головой и своими внутренними брожениями, которые ну никак не похожи на боевые марши.
Вдоль улицы на половину квартала тянется к мясной лавке крикливая женская очередь, а перед глазами женщин подвешаны на крюках туши телят, свиней, кроликов и кур, и на каждой туше—влажная, алая и живая кровь. А у каждой женщины в руках—продуктовая карточка, и они протягивают эти свои карточки к висящим тушам, словно хотят доказать забитым животным, что те обязаны дать им от плоти своей, ибо сыновья и мужья рискуют своей плотью за отечество. Но туши не обращают внимания на карточки, мертвые туши упиваются горделивым сознанием, что их кровь блестит много ярче той, что льется на поле боя,—ведь на поле боя смешана кровь с грязью и пылью. а мертвые человечьи тела изуродованы до неузнаваемости и лежат, пока не сгниют, тогда как эти, здесь, хоть и висят на крюках, но и после смерти узнаваемы, как при жизни, а кровь делает их даже сочнее и как бы живее. Внутри лавки виден мне мясник, который высится над толпой женщин, точно полководец, возглавляющий женскую армию. На самом-то деле здесь нет никакого врага, одни лишь животные, которых люди лишили жизни, но всякий, кто отведает от их мертвой плоти, тотчас наполняется силой и мужеством, потребными для война с животными врагами.
Я поворачиваюсь спиной к мяснику и к войне и гляжу в другое окно, то которое над трамвайной остановкой. Торопливо пробегают подо мною вагончики, и так же торопливо бегут за ними люди, которые спешат в них сесть, и, хотя мои руки-ноги словно связаны канатами из-за спящих хозяев, мысль моя свободна, и я размышляю: кто первым начал эту гонку, трамваи или люди? Но лязг и грохот стоят такие, что мысли мои путаются и я не нахожу ответа.
