– Все в порядке, мамочка, – ответил он, не шевельнув губами и сам удивляясь, как ему удалось произнести эти слова.

Он положил руки ей на голову и нежно провел пальцами до самой шеи. Потом склонился к ней и поцеловал в губы. Прежде чем они вышли из дома, он в последний раз бросил взгляд на картину и заметил то, что прежде ускользнуло от его внимания: люди в нижней части картины восторженно подбадривали человека, возносящегося в небеса.

Чукву, я своими глазами видел, что может позор сделать с человеком. Как это нередко происходит, стыд наполнил моего хозяина гнетущим страхом, страхом перед тем, что он может потерять Ндали, как уже потерял бо́льшую часть того, что имел раньше. Его страх нарастал в последующие дни, когда она предпринимала тщетные попытки переубедить свою семью. Эти дни растянулись в недели, и к третьей неделе стало ясно, что переубедить их не удастся. Когда Ндали вернулась после ссоры с родителями, он принял решение: он должен сам изменить ситуацию и предпринять что-нибудь. Все утро шел дождь, но к полудню появилось солнце. Она, исполненная горечи, приехала прямо с занятий в Утуру. Он работал на своей маленькой ферме, когда она заехала на дорожку, по обеим сторонам которой располагались угодья. Он находился в самом дальнем конце фермы, где его отец поставил забор, частично разрушившийся после сильных дождей, в год, обозначаемый Белым Человеком как 2003-й. В двух футах от забора проходила длинная водосточная труба, которая шла вдоль улицы, а за ней располагалась длинная главная дорога. Он, глядя, как она вышла из машины и двинулась к дому, понял, что она его не видит. Он бросил мотыгу и клубень батата, для которого копал ямку, и побежал в дом.

Он вошел в дом все еще в грязном козырьке и испачканных рубашке, брюках и фермерских шлепанцах, покрытых глиной и всякими выполотыми им сорняками.

Она стояла, закрыв лицо руками, повернувшись к стене.

– Мамочка, кеди ихе мере ну?^[44] – спросил он, потому что в минуты напряжения переходил на язык, к которому был более привычен. – Почему ты плачешь, почему ты плачешь, мамочка? Что случилось?

Она повернулась, хотела его обнять, но он сделал шаг назад, потому что был в грязной одежде. Она остановилась в дюйме от него, посмотрела на него красными глазами.

– Почему они так поступают со мной, обим? Почему?

– Что случилось? Скажи мне, что случилось?

Она рассказала: ее отец спрашивал, встречается ли она все еще с ним, и угрожал ей. Вмешалась мать, сказала, что он слишком строг, но отец продолжал, словно и не слышал ее.

– Все в порядке, – проговорил он. – Все будет в порядке в конце концов.

– Нет, Нонсо, нет! – возразила она, снова хлопнув ладонью по стене. – Ничего не будет в порядке. Как оно может быть в порядке? Я больше не вернусь в этот дом. Не вернусь. Лучше умереть. И что же это за семья такая?

Он видел ее ярость, и сердце переворачивалось у него в груди. Он не знал, что делать. Старые отцы в своей щедрой мудрости говорят, что человек, спасая других, спасает себя. Если ее невозможно спасти из той ситуации, которая связала их, как невидимые веревки, то невозможно спасти и его. И ничто на самом деле не будет в порядке. Он смотрел на нее – она сделала несколько шагов к двери, остановилась, прижала руки к груди. Потом повернулась к нему:

– Я привезла… привезла некоторые свои вещи, и я остаюсь здесь. Я остаюсь здесь.

Она открыла дверь и вышла из дома. Он вышел за ней на крыльцо, смотрел, как она открыла багажник и вернулась со светлой сумкой с надписью «Гана-должна-уйти». Потом с заднего сиденья она достала пару туфель и нейлоновую сумку. Он смотрел на нее с радостью, внутренне счастливый оттого, что он наконец будет не один.

Но бо́льшую часть той недели ее телефон все звонил и звонил, иногда долго звонил. И каждый раз Ндали смотрела на экран и говорила моему хозяину: «Это отец» или «Это мама». И он каждый раз просил ее ответить на звонок, но она не отвечала. Потому что у нее была сила воли, как у великих матерей. Она просто шипела в ответ на просьбу моего хозяина и переключала свое внимание на что-то другое, как человек, стоящий выше всяких укоров или выше страха перед укорами. Мой хозяин восхищался этим ее качеством. Каждый раз, когда она делала это, он вспоминал о похожей черте у своей матери.

В середине второй недели родители приехали к ней в университет и ждали ее у выхода из аудитории, но она проигнорировала их и ушла со своей подружкой Лидией. Когда она рассказала ему об этом, у него появилось опасение, что она начинает отвергать свою семью из-за него. Хотя он со временем стал прикладывать все больше усилий спасти ситуацию, но не мог отрицать, что ее любовь к нему, казалось, только окрепла за эти дни. Потому что у него возникло такое ощущение, будто она отобрала свою любовь у всех остальных и всю ее отдала ему. И в эти дни она дважды плакала, когда они занимались любовью. И в эти дни она испекла ему сладкий пирог, написала ему стихотворение и пела для него. А один раз, когда он спал, она сняла рогатку со стены, выбежала с ней во двор и, испугав летавшего над фермой стервятника, прогнала его. И часть его хотела бы продлить эти дни, потому что, хотя они и не были женаты, ему казалось, что они муж и жена. Он хотел занять центральное место в ее жизни, обойти границы и запечатать все выходы. Он всегда боялся, что не сможет заполучить эту женщину, но теперь она принадлежала ему, и он не мог себе позволить потерять ее. Но с его страхом перед тем, что она делает, расцветала и его привязанность к ней, и ее привязанность к нему.

Именно в этот период она побывала с ним в Энугу. В то памятное утро его жизни он проснулся рано и увидел, что она уже одета, на ней платье из ткани анкара и ситцевый шарфик, она просматривает журнал учета птичьего поголовья, помешивая чай в чашке.

– Ты куда-то собралась, мамочка?

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, – сказал он.

– Нет, я тоже еду в Энугу.

– Что? Мамочка…

– Я хочу поехать, Нонсо. Я тут ничего не делаю. Я хочу знать о тебе все. И о птицах тоже. Мне это нравится.

Он был настолько поражен, что не мог найти слов. Он посмотрел на обеденный стол и увидел на нем одну из пластиковых емкостей, почти во всех двенадцати ее углублениях были яйца.

– Эти от бройлеров?

Она кивнула:

– Я их собрала около шести часов. Они еще продолжают нестись.

Он улыбнулся: больше всего в уходе за птицами ей нравилась сборка яиц. Этот феномен – откладывание яиц – и то, как часто это происходит у кур, очаровывали ее.

– Хорошо, мамочка, но рынок Огбете…

– Все в порядке, Нонсо. Все в порядке. Я не яйцо. Я тебе сказала – мне не нравится, когда ты обращаешься со мной как с яйцом. Я такая же, как ты. Я хочу поехать.

Он вперил взгляд в ее лицо, и в ее глазах он увидел, что она ничуть не кривит душой. Он кивнул.

– О'кей, тогда позволь мне принять душ, – сказал он и поспешил в ванную.

Позднее они завезли яйца в ресторан по соседству, и он сказал, что заедет за оплатой на обратном пути из Энугу. Они выехали на шоссе, и он понял, что никогда еще не испытывал такой радости в поездке. На мосту через реку Амату она рассказала ему, как ей было плохо в тот вечер, когда он впервые увидел ее на этом мосту. Она поехала в Лагос, провела два месяца у дядюшки и там часто думала о нем. И каждый раз, вспоминая его, она смеялась – он показался ей таким странным. А он в свою очередь рассказал ей, как вернулся на реку и стал искать птиц, но не нашел, и как он злился на себя.

– Я на днях думала, – сказала она, – как может человек, который любит птиц, как ты, сделать то, что ты сделал. Почему ты это сделал?

Он посмотрел на нее:

– Не знаю, мамочка.

Как только он произнес эти слова, ему пришло в голову, что он, вероятно, знает, почему она любит его: потому что он спас ее от чего-то. И взял ее под свое крыло, как взял когда-то гусенка. Эта мысль так громко заявила о себе в его голове, что он посмотрел на Ндали – не услышала ли и она. Но ее взгляд был устремлен в окно, она смотрела на другую сторону дороги, где густой лес уступил место редким деревенским строениям.

На рынке в Энугу он представил ее как свою невесту, и его знакомые встретили это сообщение радостными криками. Эзекобия, продавец кормов, налил им пальмового вина, напитка богов. Некоторые пожимали ей руку, обнимали ее. На лице моего хозяина все время светилась яркая улыбка, потому что глухая стена будущего вдруг окрасилась в теплые тона. Когда они покинули с покупками рынок, солнце почти достигло зенита.

Близ заправки, где они припарковали машину, он купил угбу у придорожного торговца, а мокрая от пота Ндали – бутылку «Ла Касера». Она заставила его попробовать, вкус был сладкий, но описать его он не смог. Она посмеялась над ним:

– Дикарь. Это же яблочный вкус. Ты наверняка никогда не ел яблок.

Он отрицательно покачал головой. Они загрузили в машину новую клетку, два мешка корма для бройлеров, полмешка пшенки и сели в фургон, собираясь возвращаться в Умуахию.

– Я не ойибо^[45]. Я буду есть мою угбу, как настоящий африканец.

Он развернул еду и начал засовывать куски в рот руками и пережевывать так, чтобы рассмешить ее, и она рассмеялась.

– Я тебе говорила, чтобы ты не жевал, как козел – ням-ням-ням. Туфия!^[46] – сказал она, щелкнув пальцами, и расхохоталась.

Но он продолжал есть, покачивая головой и облизывая губы.

– Что ж, может быть, мы с тобой как-нибудь отправимся вместе за границу.

– За границу? Зачем?

– Чтобы ты посмотрел, как устроен мир, и перестал дикарствовать.

– О'кей, мамочка.

Он завел двигатель, и они отправились в путь. Они едва выехали из города, как ему стало не по себе. Его желудок уступил дикому напору, и он пукнул.

– Господи! Ньямма!^[47] – вскрикнула она. – Нонсо!

– Извини, мамочка, но я…

Следующий выхлоп заставил его замолчать. Он спешно съехал на обочину.

– Мамочка, мой желудок, – выдохнул он.

– Что?

– У тебя есть бумага? Туалетная?

– Да, да.

Она схватила сумочку, но не успела достать бумагу – он вытащил платок из кармана под дверной ручкой со своей стороны фургона и бросился в кусты. Чукву, он почти разорвал на себе брюки, когда отбежал на значительное расстояние в лес, а когда он их все же опустил, его испражнения ударили по траве с убийственной силой. Я встревожился, потому что с ним ничего подобного со времени детства не случалось.

Когда он поднялся, испытывая облегчение, его лоб покрылся влагой, словно после дождя. Ндали вышла из фургона, она стояла у входа в кустарник, держа рулон бумаги, от которого оставалась половина.

– Что случилось?

– Мне вдруг понадобилось посрать, – сказал он.

– Боже мой! Нонсо!

Она снова рассмеялась.

– Ты почему смеешься?

Она с трудом проговорила:

– Посмотри на свое лицо – ты весь в поту.

Они не проехали и пятнадцати минут, когда он снова бросился в кусты. На сей раз бумага была при нем, и испражнился он с такой силой, что полностью обессилел. Он закончил и через некоторое время опустился на колени и уцепился за дерево. Я никогда не видел, чтобы подобное случалось с ним прежде. И поскольку я давно научился смотреть на отходы его жизнедеятельности, я не видел в них ничего необычного, хотя он был убежден, что у него понос.

– У меня настоящий понос, – сказал он Ндали, вернувшись в фургон.

Ндали рассмеялась еще громче, он присоединился к ней.

– Наверно, это из-за угбы. Не знаю, что они напихали внутрь.

– Конечно, ты не знаешь. – Она рассмеялась еще сильнее. – Вот почему я не ем где попало и что попало. Ты ведешь себя как настоящий африканец.

– У меня какая-то усталость.

– Выпей воды и моей «Ла Касеры» и отдохни. Я поведу.

– Ты поведешь мой фургон?

– Да. А что в этом такого?

Он, хотя и удивился, позволил ей сесть за руль и долгое время после этого не чувствовал позывов. Но когда это случилось в очередной раз, он забарабанил кулаками по приборному щитку, она остановилась, он выпрыгнул в дверь и упал, зацепившись за какое-то ползучее растение. Потом поднялся и понесся в кусты, словно с цепи сорвался. Он вернулся в фургон весь в поту, она с трудом сдерживала смех. Он выпил большую бутылку воды «Раголис», зажал пустую в руках. Рассказал ей историю, которую рассказывал ему однажды отец, – как один человек остановился вот так же на шоссе, чтобы посрать в кустарнике, и пока он занимался этим делом, его проглотил питон. Его отец напевал кем-то сочиненную на эту тему песенку. «Эке а Тува лам уджо».

– Кажется, я слышала эту песенку. Но я боюсь любых змей – питонов, кобр, гремучих. Всех боюсь.

– Так оно, мамочка.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично, – сказал он. У него к этому моменту уже довольно долго не было позывов – времени хватило бы, чтобы расколоть пять орешков колы в четырех местах^[48], и они почти приехали в Умахию. – Почти полчаса, и ничего. Я думаю, оно кончилось.

– Да, согласна. Но я тоже все силы из себя высмеяла.

Они некоторое время без приключений ехали через густой лес по обеим сторонам. И вдруг его опять схватило с напором фонтана, и он бросился в кусты.

Осебурува, она ухаживала за ним, пока он полностью не выздоровел. На следующий день она поехала в университет. А когда вернулась, подсела к нему на скамейке во дворе, где он ощипывал больную курицу, чтобы у нее «кожа дышала». Между ними стоял старый поднос, полный перьев. Работая, он держал курицу за одну ногу. Ндали занималась тем же – ничего более странного она за всю жизнь не делала – со странной смесью невозмутимости и желания рассмеяться. Они работали, и он заставлял себя говорить о своей семье, о том, как тоскует по родным, и о том, что она должна помириться со своими. Он говорил очень осторожно, словно священнодействовал языком в храме рта. И тогда она сказала ему, что ее родители в этот день опять приезжали в университет.

– Нонсо, я не хочу их видеть. Просто не хочу.

– Ты хорошо подумала? Ты понимаешь, что сейчас это даже ухудшает ситуацию?

Она начала выкручивать перо из ноги птицы, когда он сказал эти слова.

– Каким образом?

– Таким, мамочка, что это все я. Из-за меня это происходит.

Курица подняла свою освобожденную ногу и выпустила струйку помета на коврик.

– Боже мой!

Они долго смеялись, наконец он отпустил курицу, и она понеслась к клетке, жалобно кудахча. Эгбуну, наверное, смех смягчил ее сердце, и когда он объяснил ей наконец, что ее действия могут привести к тому, что ее семья лишь будет сильнее его ненавидеть, так как все это происходит по его вине, она не нашла слов возражения. А позднее, когда они улеглись спать, она вдруг сказала под дребезжание потолочного вентилятора, что он прав. Она вернется домой.

Как наполненный водой калебас, отправленный с посыльным в стан взбешенного врага, она на следующий день поехала домой, но вернулась – как калебас, горящий медленным огнем. Ее отец разослал множество приглашений на празднование своего скорого шестидесятилетия, но моего хозяина пригласить не пожелал. Ее отец сказал, что он не отвечает требованиям, предъявляемым к гостям. Она ушла из дома, исполненная решимости не возвращаться. Она сказала об этом с дикой яростью, топая и крича:

– Как, нет, как он может так поступать? Как? И если они отказываются приглашать тебя – я клянусь Господом, который меня сотворил… – Она придавила указательным пальцем кончик языка… – Клянусь Господом, который меня сотворил, меня там тоже не будет. Не будет.

Он ничего не сказал, задумавшись о том мягком бремени, которое она возложила на него. Он сидел за обеденным столом, выбирал грязь и камушки из миски белого горошка. Долгоносики побежали, когда он открыл упаковку горошка, и теперь сидели на столе или устроились на соседней стене. Закончив перебирать горошек, он высыпал его в кастрюлю и поставил ее на плитку. Потом взял кичливое приглашение со стула, куда она его бросила прежде, и начал читать про себя.

«Настоящим мистер ______ и миссис ______ и их родственники приглашаются на день рождения вождя. Доктора. Луке Околи Обиалора королевства Умуахия-Ибеку нигерийского штата Абиа. Празднование состоится в компаунде Обиалор 14 июля в Комплексе Агуийи-Иронси…»

Она ушла в его старую спальню, где стена была увешана детскими рисунками, изображающими в основном бога и ангелов Белого Человека, а еще сестру моего хозяина и его гусенка. Она устроила в этой комнате свой кабинет, там она читала книги, когда находилась в доме, а спала она с ним в комнате, которая прежде была родительской спальней. Он прочел приглашение вслух из гостиной, чтобы она могла слышать:

– «В доме четырнадцать на Лагос-стрит 14 июля 2007 года. Будет обильная еда и музыка в исполнении Его Превосходительства короля музыки огене, вождя Оливера де Кока. Празднование будет продолжаться с четырех часов дня до девяти вечера».

– Теперь моя очередь, теперь мне будет все равно.

– Конферансом церемонии будет не кто иной, как сам бесценный Нкем Овох, Осуофия.

– Мне все равно. Я не пойду.

– Придет один, придут и все.

Иджанго-иджанго, ранние отцы, умудренные в делах человеческих, говорили, что жизнь человека закреплена на оси. Ось может вращаться в одну сторону, в другую, и жизнь человеческая может круто меняться в одно мгновение. И глазом не успеешь моргнуть, как мир, который стоял, может лечь, а то, что мгновение назад было распростерто на земле, вдруг начинает стоять торчком. Я видел это много раз. Я увидел это еще раз, когда мой хозяин вернулся как-то после поездки по делам несколько дней спустя. Он уехал вскоре после их совместного ланча, уехал, чтобы отвезти четырех больших петухов в ресторан в центре города, а Ндали осталась дома заниматься. Его все больше тревожила собирающаяся над ним гроза, ему снова казалось, будто что-то наблюдает за ним, ждет времени, когда он будет вполне счастлив, чтобы в этот момент и нанести ему удар, украсть радость, заменить ее на горе. Этот страх поселился в нем после смерти гусенка. Этот страх – а такое нередко случается, когда он завладевает человеком, – убедил его со всей силой основательности, что Ндали в конечном счете заставят уйти от него. И сколько бы я ни осенял его мыслью прогнать этот страх, тот крепко держал его. Его не оставлял страх, что со временем она бросит его, предпочтя свою семью. Этот страх так сильно донимал его, когда он возвращался домой из ресторана, что ему пришлось поставить музыку Оливера Де Кока в кассетнике в фургоне, чтобы отчаяние не поглотило его целиком. В машине работал только один динамик, и иногда за уличными шумами музыка была совсем не слышна. И в те моменты, когда баритон Оливера пропадал, тяжелые мысли давили на моего хозяина особенно сильно.