Сказать «Бобби» вместо «мама» – это было как откровение. Словно я впервые в жизни по-настоящему поняла, что она была моей матерью, но не только. Когда она умерла, я лишилась и этого тоже – той Бобби, которой она была, той женщины, которая существовала отдельно от того, чем она была для меня. Казалось, теперь она пришла ко мне, во всей полной, совершенной и несовершенной силе своей человечности. Как будто ее жизнь была затейливо раскрашенной фреской, и я наконец могла увидеть ее целиком. Кем она была для меня – и кем не была. Как она мне принадлежала – и как не принадлежала.