12

Оставались ещё только регистраторы на стеллаже, каждый был датирован каким-то годом, надписи сделаны чётким чертёжным шрифтом, который использовался в те времена, когда строительные чертежи делали ещё вручную. Он вытянул наугад одну папку. Газетные статьи, все подписанные «Феликсом Дерендингером» или сокращением «Фед», каждая аккуратно вырезана, наклеена и подшита в строгом хронологическом порядке. Здесь не царил тот хаос воспоминаний, который громоздился горой на собственном столе Вайлемана, нет. Здесь был сохранён каждый текст, когда-либо написанный покойным, в том же порядке, как он был опубликован; по крайней мере, складывалось впечатление, что у этого собрания не могло быть лакун. Дерендингер был явно хорошо организованным человеком. «Нет ничего мертвее вчерашних крупных заголовков». Если это старое правило верно, то эта книжная полка была самым образцовым кладбищем, какое Вайлеман когда-либо видел.

Статья, на которой он случайно раскрыл папку, представляла собой обзор выборов в Федеральный совет какого-то незапамятного года, в этом обзоре Дерендингер предсказывал, что конфедеративные демократы употребят своё недавно завоёванное абсолютное большинство на то, чтобы впервые с 1891 года снова выбрать в Швейцарии однопартийное правительство. Хороший журналист – не всегда хороший прорицатель: в том году получилось иначе, КД выбрали в Федеральный совет только шестерых своих людей, а на седьмое место, чтобы доказать свои демократические убеждения, назначили социал-демократа, который, однако, не принял пост – Вайлеману оставалось лишь перевернуть лист, чтобы найти статью Дерендингера и на этот счёт, – как с тех пор и каждый выбранный социал-демократ отказывался играть роль алиби-петрушки в правительстве, где тотально доминировали конфедеративные демократы. С тех пор, и это уже стало традицией, так же, как раньше традицией была «магическая формула», только шесть членов правительства вступали в службу, а седьмое кресло в палате Федерального совета оставалось пустым, и на официальном фотоснимке Федерального совета всегда оставляли пробел в своём ряду, чтобы люди из КД могли сказать, что вовсе не их вина в неполном формировании правительства, это левые по непонятным причинам отвергли доброе швейцарское согласие. В первый раз это было ещё сенсацией или хотя бы событием, достойным упоминания, но теперь стало политической повседневностью.

Вайлеман поставил регистратор на место, подравняв его корешок под прямую линию других подписанных корешков; Дерендингеру бы это понравилось. Ожидал ли он, что полное собрание его статей когда-нибудь станет ценным наследием в архиве? Рисовал ли в своём воображении собственную библиотеку Дерендингера, куда юные журналисты совершали бы благоговейные паломничества? Или он был достаточным реалистом, чтобы знать, что работа всей его жизни после его смерти встретит горячий интерес в одном-единственном месте: в лесу Хагенхольц, на мусоросжигательном заводе.

Для последних лет Дерендингер использовал более тонкие регистраторы. В последнем регистраторе содержалась одна-единственная статья: юбилейная, к девяностому году Цезаря Лаукмана, не некролог, но почти что. «Недооценённый мастер популярной культуры». Странно, по закону парных случаев часто натыкаешься на одно и то же дважды. Статья была, может быть, его самым последним заданием; как это обычно бывает, редакционный компьютер выплюнул круглую дату, и они размышляли, кто бы мог ещё знать этого Лаукмана. У Вайлемана тоже всё обстояло приблизительно так же, и не было большой разницы, писать ли дюжину сотен знаков о полуживом или о мёртвом.

Почти пятьдесят регистраторов. Для лучших лет карьеры Дерендингеру понадобилось не по одной, а по три, а один раз целых четыре регистратора на годовую подшивку его статей. У Вайлемана ушли бы дни на то, чтобы всё это просмотреть. Та или иная статья наверняка были интересными, но даже если бы Вайлеман прочитал их все от первой до последней строчки, даже если бы выучил их наизусть, он бы в них, можно держать пари, нигде не нашёл бы подсказки, историей какого разоблачения Дерендингер был занят перед смертью. Никакого следа здесь не осталось, во всей квартире, кто-то здесь уже тщательно всё прибрал. Ничего содержательного уже не найти, абсолютно ничего, и вот это ничто и было подозрительным, оно и служило доказательством того, что здесь очень даже было чего найти, должно было быть. Никто, даже оголтелый перфекционист не убирает свою квартиру так основательно перед тем, как выйти из дома, не оставив даже обрывка с записанным телефонным номером, опорожнив даже корзину для бумаг, а уж тем более старый холостяк, каким был Дерендингер, не оставляет все комнаты в таком виде, будто в них только что побывала уборщица, которую он не мог себе позволить.

Разве что он принимал в расчёт, что во время его отсутствия кто-то может обыскивать его квартиру.

Или…

Вайлеман тут же отринул ту мысль, которая развёртывалась у него в голове. Нет, что бы ни утверждала полиция, это состояние квартиры не было сверхпорядком самоубийцы, который всё рассортировал для тех, кто будет тут хозяйничать после него; если бы так, Дерендингер оставил бы прощальное письмо. Человек, все свои дела приводивший на бумагу, не уходит без слов. И вообще, если Вайлеман в ходе своей карьеры чему-то и научился, так тому, что мир был неупорядоченным устройством; там, где он выказывал себя слишком упорядоченным, что-то, как правило, было не так. Пустой письменный стол Дерендингера казался ему похожим на один из тех слишком обтекаемых ответов, которые он – как журналист, расследующий какое-то дело, – всегда получал на критические вопросы; как одно из этих безупречно сформулированных пресс-коммюнике, которыми кто-то стремился доказать, что рыльце у него не только не в пушку, но и вообще отсутствует как рыльце. Никто не засылает колонну уборщиков, если убирать действительно нечего.

Год назад Дерендингер с гордостью обещал предъявить большую историю, которой был тогда занят, а во время их встречи на Линденхофе он своими намёками дал ему понять, о чём на самом деле шла речь. Если он спустя столько времени всё ещё расследовал убийство Моросани, то речь шла не о пустячной детали, не о каком-то побочном историческом примечании. Ради примечания не станешь подвергать свою жизнь опасности. Должно было быть что-то более серьёзное, нечто такое, что возымело бы для кого-то плохие последствия, если бы вышло на поверхность. Может быть, тогда один из задействованных служивых людей повёл себя неправильно, в некоторых газетах в своё время поговаривали, что смертельный выстрел в убегающего Хабешу последовал подозрительно быстро. Неужели Дерендингер по прошествии стольких лет нашёл ещё одного свидетеля? Может быть, этот свидетель тогда был ребёнком и лишь во взрослости осознал то, что видел когда-то? Может, Хабеша – и такие рассуждения можно было тогда прочитать – был готов сдаться, а полицейский всё равно нажал на курок? Может – уж рассуждать так рассуждать, – тот полицейский стал за это время большим чином, ведь после победы КД в выборах смертельный выстрел определённо не помешал его карьере. Может, он распорядился убить Дерендингера, чтобы воспрепятствовать…

Что толку городить предположения и надумывать связи – это занятие для бульварных писак, но не для серьёзных журналистов.

Журналисты собирают факты.

Здесь не обнаружилось никаких фактов, это уже стало Вайлеману ясно, тут кто-то оказался шустрее, чем он, но, может быть, Элиза всё-таки располагала какой-то информацией, сама того не замечая; может, знала какую-то деталь, из которой можно вывести, за каким таким подозрением охотился Дерендингер. Надо, чтобы она ему рассказала, о чём они беседовали, в том числе о вещах, которые она, может быть, не связывала с розысками. И – это тоже дала ему понять эта столь тщательно убранная квартира – он должен вести свои розыски незаметно, чтобы в конце концов с ним самим не случилось того же, что и с Дерендингером.

Хотя…

Это была смешная мысль, разумеется, бессмысленно драматичная, но вместе с тем в ней было что-то привлекательно героическое: пожертвовать жизнью ради разоблачения скандала, тоже быть убитым во время поиска сокрытой правды, это был бы по крайней мере достойный конец для журналиста старой школы, для человека, который изучил свою профессию с самых азов. Всё лучше, чем медленно загибаться в какой-нибудь безымянной больничной палате, как сейчас происходит с Волей, которого даже его положение пожизненного президента конфедеративных демократов не смогло уберечь от желудочного зонда и аппарата искусственного дыхания. Последний жирный заголовок, ещё более крупными буквами, чем тогда, когда он расследовал случай Ханджина, и потом…

Но крупного заголовка не будет, равно как и Дерендингер так и не смог написать свою последнюю большую статью. Придётся действовать умнее, результаты своих розысков поместить у какого-нибудь адвоката, который потом позаботится о том, чтобы хотя бы посмертно…

Он не мог бы сказать, как долго он простоял неподвижно у стеллажа с регистраторами; когда он так погружался в свои мысли, у него пропадало всякое чувство времени. Он находился здесь уже слишком долго, если кто-то видел, как он заходил в квартиру, и тогда отговорка с книгой, которую он якобы искал и не нашёл, была бы шита белыми нитками.

Он был уже у дверей квартиры, как вдруг вспомнил про книгу на ночном столике Дерендигера, с фотографией Авербаха в качестве закладки. Было жаль, что такая хорошая вещь попадёт в мусор, всё-таки было бы лучше взять её с собой, на память о коллеге, с которым он по-настоящему подружился только после его смерти.

С шахматным учебником в руках он с трудом спускался по лестнице; странным образом спускаться вниз было труднее для его тазобедренного сустава, чем подниматься вверх. На втором этаже у начала ступеней стоял мужчина, широко расставив ноги и преградив ему путь.

– Экскьюзи, – сказал Вайлеман. Мужчина не ответил. Но и не пропускал его, а оглядел сверху донизу:

– Откуда вы идёте, позвольте спросить?

Он не буквально имел в виду «позвольте спросить», его тон ясно давал понять, что он принадлежит к тем людям, которым уже заранее позволено спрашивать о чём угодно, и лучше им отвечать, если не хочешь неприятностей.

– Я был у господина Дерендингера, то есть в его квартире. Он уже давно дал мне свой ключ, и я хотел забрать книгу, которую давал ему почитать, до того, как… до всего…

– Вот эту книгу? – спросил мужчина. – Позвольте взглянуть?

В данном случае «позвольте» опять было лишь пустым оборотом речи.

Мужчина полистал шахматный учебник, раскрыл на первой странице, как будто был антикваром и хотел взглянуть на выходные данные книги, и потом спросил:

– Вы и есть Вайлеман?

– Вайлеман, да. – Его голос не дрогнул, и он немножко был горд этим. – Курт Вайлеман. А откуда вы знаете?..

– Вот же написано. – Мужчина протянул ему раскрытую книгу, и действительно, на пустой странице рядом с титульной стояло Ex Libris Kurt Weilemann. Ниже стоял его адрес. Тем же угловатым чертёжным шрифтом, каким были подписаны корешки регистраторов.

В книге, которую он видел сегодня впервые в жизни.