© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

Бодлер и его творчество

I

Произведения Шарля Бодлера до последнего времени, не только в России, но и во Франции, были достоянием лишь избранных литературных и художественных кругов. Сложная, болезненная, полная трагических противоречий душа поэт отраженная с беспощадной и утонченной правдивостью в этих произведениях, могла быть понятна лишь немногим. Вышедший еще при жизни его, в 1857 г., сборник его стихотворений под оригинальным и дерзким для того времени заглавием «Цветы зла», вызвал судебное преследование со стороны правительства Наполеона III и произвел впечатление скандала. Блюстители традиционной морали усмотрели в этой книге проповедь безнравственности, апологию зла. Представители академической литературы негодовали и недоумевали: поэт представлял собою в их глазах какую-то новую, непредусмотренную ими разновидность литературной ереси. Романтик по своим вкусам, по характеру воображения, влекущегося ка самым необыкновенным темам и преображающего в нечто фантастическое всякий клочок наблюденной действительности, Бодлер в то же время ошеломлял смелостью своих лирических признаний, вскрывающих человеческую душу – его собственную человеческую душу – в ее самых интимных, жгучих и утонченных ощущениях, в наиболее удаленных от сознания центрах ее сладострастной любви к жизни, сменяющейся отвращением к жизни. Он поражал своим стилем – «стилем декаданса», по выражению Теофиля Готье, – передающим и тончайшие гармонии, и кричащие диссонансы человеческих переживаний, иногда благородно-простым и деликатным, иногда ярко-красочным, чувственным, экзотически-образным, иногда логически-беспощадным и едким или парадоксальным и кощунственно-дерзким. И при всем том этот своеобразный поэт, этот предтеча декадентов проявлял необычайную требовательность к себе в своей художественной работе, любил строгую форму сонета и как истинный классик добивался безусловной точности каждого слов необыкновенной сжатости каждой фразы.

«Цветы зла» вызвали сенсацию, заставили наиболее значительных, и чутких писателей-современников признать Бодлера первоклассным мастером, создали ему группу фанатических приверженцев из литературной молодежи, но большая часть публики не поняла и не оценила этой книги, в которую поэт, по его собственному признанию в одном из опубликованных писем, «вложил все свое сердце, всю свою нежность, всю свою религиозность – в замаскированном виде, всю свою ненависть».

Такова же была судьба его «Стихотворений в прозе», часть которых еще при жизни его печаталась в разных журналах и газетах и которые были оценены во всем их поэтическом значении лишь такими проницательными критиками, как Сент-Бев. Статьи Бодлера об искусстве – о живописи, музыке и поэзии, составившие в посмертном издании два тома под названием Curiosités ésthétiques и Lart romantique, эти изумительные критические статьи, полные тончайших замечаний и бессмертных афоризмов о сущности искусства и художественного творчеств тоже не могли создать Бодлеру популярности. Острый, сильный и беспокойный ум его, отвергающий все банальное, все, отмеченное дешевым успехом, смотрел в глубину всякой проблемы и на десятки лет опережал суждения современников. Истинный аристократ в своих непосредственных художественных вкусах, Бодлер-критик обходил презрительным молчанием самых авторитетных людей своего времени и как неустанный искатель правды и красоты высшего порядка, отмечал своим вниманием гениев, одиноко борющихся за свои художественные методы и идеи. Тогда беспощадный и ядовитый судья превращался в страстного защитника, в фанатического приверженца и преданного и великодушного друга гонимых или незамеченных толпой. Он одним из первых в Европе оценил значение Рихарда Вагнера, и его статья о «Тангейзере» явилась для творца новой музыкальной драмы по его собственному свидетельству в письме к Бодлеру высшей отрадой и лучшим ободрением в этот первый период его творческой работы и борьбы. По нескольким небольшим новеллам Бодлер сразу угадал всю глубину родственного ему таланта Эдгара По, еще совершенно неизвестного тогда в Европе, и своими бесподобными переводами и своими проникновенными статьями сделал его произведения достоянием европейской литературы. В заметках о живописи он прославлял Делакруа, на которого со всех сторон сыпались ожесточенные нападки, страстно защищал оплеванного критикой Эдуарда Манэ, раскрывал значение неоцененных до него гениальных рисунков Домье.

Но чем острее был его взгляд, чем смелее выдвигал он осмеянных современниками людей будущего, чем суровее судил об эфемерных увлечениях своей эпохи, тем непонятнее, тем неприятнее был он для буржуазной толпы и для банальной критики, создающей репутацию писателя.

К тому же его мысль, точно также как его поэтическое воображение, постоянно возвращалась к самым рискованным темам: ее манили неисследимые пропасти порока, первозданного зла и патологических влечений человеческой души. В ярких, волнующих словах описывал он в своих этюдах действие гашиша и опия, соблазны искусственных упоений, и читатели были несклонны верить искренности того сурового приговора, какой он выносил этим расслабляющим волю опытам: они чувствовали, что поэт сам не миновал этих искушений, но той борьбы, которая разыгрывалась на этой почве в его душе, они не угадывали. Жизнь его прервалась слишком рано, и наиболее глубокие его мысли, самые значительные из его художественных планов, в том числе потрясающий своей силой, простотой и психологической глубиной замысел драмы «Пьяница», сохранились лишь в беглых набросках. И над могилою непонятого поэта, из рассказов друзей о его склонности ко всяким мистификациям и непроверенных слухов о его высокомерном характере и замкнутой жизни, стала слагаться легенда, еще более отчуждающая от него простодушную публику.

Самые портреты его вызывали и вызывают в душе какое-то недоверчивое и опасливое ощущение. Большие темные глаза с сверлящим, испытующим взглядом, огромный умный лоб, чувственное выражение ноздрей и большого рта с иронически сжатыми, сладострастно змеящимися губами. Жуткая и притягательная сила чувствуется в этом загадочном лице, как и в произведениях Бодлера, но что-то стоит между поэтом и «непосвященным» читателем. «Боязнь разыграть простака пред лицом этого презрительного гения мешает полному преклонению перед ним», – говорит о нем Поль Бурже в своих Essais de psychologie contemporaine, выражая этим чувства публики и многих представителей литературы.

Но проходят годы и десятилетия, литература разных европейских стран глубже вскрывает природу человека со всеми антиномиями его души и разума, и общество смелее заглядывает в лицо всякой психологической правде. После Достоевского, с одной стороны, после Ницше, после Уайльда, после декадентов, с другой стороны, Бодлер уже не кажется страшным даже и заурядному, плохо понимающему его читателю. И более того: для некоторых кругов он приобрел особую привлекательность именно как первый из декадентов и даже как «Певец цветов зла».

Многие начали интересоваться им не только во Франции, но и в Германии, и в России, где за последнее время появилось сразу несколько переводов «Цветов зла», «Стихотворений в прозе» и книги о гашише и опии («Искания рая»). Поэту, который считал свое дарование по самому характеру его «безусловно непопулярным», который так чуждался дешевой популярности и в то же время с такой горечью и гневом говорил о людях, усмотревших в его стихах воспевание зла, в некотором роде угрожает дешевая и сомнительная популярность.

Но это лишь по недоразумению, которое при более глубоком знакомстве с ним должно развеяться. Опубликование его посмертных сочинений, в том числе его дневников, а затем – в связи с исполнившимся в 1907 г. пятидесятилетием «Цветов зла», – некоторых новых биографических материалов и, главное, его «Переписки», позволяет глубже заглянуть в душу этого замечательного человека. Он перестает быть таким «загадочным». Он становится человечно-понятным в самых своих пороках и болезненных, необузданных страстях, из кипящего хаоса которых кричит, взывая к недостижимой красоте и недостижимому совершенству, голос такого благородного, и нежного, и сурового духа.

II

Печать глубокого трагизма лежит на всей судьбе Бодлера. Отец его, сын крестьянина, получивший прекрасное образование, друг Кондорсе, женился вторым браком на молодой девушке, сироте, будучи уже стариком. «Союз уродливый, патологический, старчески бессильный», – говорит об этом браке Бодлер, приписывая ему свой «отвратительный характер». Происхождение матери Бодлера не установлено, но он сам пишет в одном из своих отрывочных дневников: «Мои предки, сумасшедшие или маньяки, жившие в пышных хоромах, все погибли жертвою своих необузданных страстей». Он унаследовал их страстность и нервозность.

Богато одаренный, с острым умом, с повышенной впечатлительностью, с необычайно развитыми внешними чувствами, он с детства был замкнут и меланхоличен. Ему было шесть лет, когда мать его, овдовев, вторично вышла замуж за офицера, сделавшего впоследствии блестящую карьеру. Ребенок был глубоко уязвлен: он любил мать горячею, ревнивою любовью, и в душе его рядом с этой любовью зажглась первая ненависть – он возненавидел отчима и рано порвал сношения с родными. Только после смерти отчима возобновились его сношения с матерью и развернулась та глубокая, трепетная нежность к ней, которая прорывается в целом ряде его писем.

Восемнадцати лет Бодлер вышел из коллежа и, решив отдаться литературе, начал жизнь фланера и поэта в компании нескольких молодых писателей. Жадный до впечатлений, чувственный и «влюбленный в серьезное», раздражительный, насмешливый и строгий себе, он уже тогда жил двойною жизнью: жизнью страстей, окрашенных цветами причудливой и извращенной фантазии, и беспощадного сознания и самоанализа. В первой написанной им повести La Fanfarlo есть строки, которые нужно отнести к нему самому: «Мы так старались проникнуть в софистику нашего сердца, так злоупотребляли микроскопом для изучения его уродливых наростов и омерзительных бородавок… что мы уже не можем говорить языком других людей. Они живут, чтобы жить, а мы – увы! – мы живем, чтобы познавать… Мы психологизировали, как сумасшедшие, которые усиливают свое помешательство, усиливаясь понять его…»

Он довольно рано начал писать стихи, но у него не было даже потребности печатать их: и тогда уже он искал и требовал от себя совершенства. Он любил сдержанность, изысканность, изящество во всем. Он одевался, как щеголь, и был благовоспитан как светский человек. В нем всегда жил аристократ – и рядом человек дерзкого протеста, человек богемы, не умеющий ввести себя в рамки упорядоченной жизни. Он был невероятно щепетилен в исполнении всякой взятой на себя обязанности и считал себя аккуратным, но работал порывами, по ночам, и рано начал прибегать к возбуждающим средствам – вплоть до опия и гашиша, хотя презирал эти средств как подрывающие лучшее достояние человека – его волю. Он был чужд вульгарной откровенности в вопросах чувства и страстей, но, вопреки легенде о его необщительности, целыми днями способен был спорить с друзьями, излагать им свои мысли и фантазии.

Эта жизнь была прервана путешествием: родные, не желая, чтобы он посвятил себя литературе и надеясь отвлечь его от того образа жизни, который он вел, убедили его отправиться в Индию. Но он доехал только до острова Бурбон и, охваченный непобедимой меланхолией, вернулся. Краски и запахи далекого юга, которыми он потом грезил всю жизнь, в реальности – при стоянках корабля у незнакомых берегов – не захватили его. Никогда в жизни не знал он цельного, непосредственного наслаждения какою бы то ни было реальностью, но тоска о том, что лежит «за пределом возможного, за пределом известного» (стихотворение «La voix»), – была постоянным проявлением его беспокойного духа.

Вернувшись в 1842 г. в Париж, он ушел в работу. Он жадно читал, изучал художников слова и кисти. Четыре года спустя появились в печати его первые критические заметки и статьи о литературе и живописи. К этому же времени относится начало его восторженного увлечения Эдгаром По, слава которого по свидетельству его друзей «стала ему положительно дороже его собственной» и над переводом которого он работал с перерывами около семнадцати лет. Его страстный увлечения, как и его привязанности вообще, были длительны и упорны, и самая его мысль о значении верности, можно сказать, зародилась в его сердце. «Я считаю верность одним из признаков гения», – говорит он в одном письме. Его отношение к Эжену Делакруа, заботливая привязанность к Манэ, его любовь к Бальзаку, Флоберу, Теофилю Готье, Сент-Беву длились всю жизнь. С двумя последними его связывала почтительная и нежная дружба.

Движение 1848 г. взбудоражило его душу, всегда готовую к возмущению. Революционные доктрины опьянили его. Он говорил, писал и действовал как истый революционер, хотя многое шло вразрез с окружающим. В дни Июньского восстания он был среди инсургентов. Эта полоса его жизни продолжалась до 1852 г. Тогда отвращение ко всему, что творилось вокруг, охватило его, сливаясь с его презрением к человеческой стадности с недоверием к человеческой природе, злые корни которой он ощущал в себе самом как нечто неискоренимое. Демократические идеи несовместимы с настоящим пессимизмом. В Бодлере взял верх пессимист. Огромный ум его со всеми экстазами его напряженной работы не мог разрешить для себя основных противоречий в социальных вопросах, как и в вопросах религии. Он презирал рассуждения атеистов и утилитаристов – они казались ему плоскими; он уважал представителей католицизма, как и других, даже языческих религий, и иронически отталкивал от себя всякую догму; он богохульствовал и молился «своему Богу». По его собственным признаниям в некоторых письмах и дневниках, он был неспособен молиться за других – за тех, кого он любил.

В поэзии он не допускал никаких гуманитарных и моральных тенденций. Но в своем природном благородстве он непосредственно сливал эстетические требования с нравственными. Отвергая установленные критерии добра и зла, неустанно работая умом над отысканием новых, он непосредственно как эстетик и поэт содрогался при виде всего, что делают люди и что делается в людях. «Что всего более ужасает человека со вкусом в зрелище порока, – говорит он, – так это его уродство, нелепость… Я не считал бы чересчур смелым признать, что всякое нарушение морали, прекрасной морали, есть особый вид преступления против ритма и просодии вселенной». Эта нравственная эстетика жила у него в нервах, и то сплошное нарушение законов красоты, какое представляет собою жизнь, непрерывно терзало болезненно чувствительные клетки его мозга. И периоды горячечного возбуждения сменялись у него нервным упадком, отчаянием, беспросветной, удушливой тоской, «сплином», о котором так много говорится в «Цветах зла».

Признав человека безобразным, он готов был возненавидеть и самую природу. Не естественное, а «искусственное» – создание творческого духа человека, результат высочайшей культуры, неотступной сознательной работы, направляемой волею, – вот в чем лежат его последние упования. Но демон извращенных страстей владел его болезненными нервами и этот демон по-своему вторил его стремлению ко всему необычному, заставлял его отвергать все здоровое, доступное и гоняться за призраками или облекать прихотливой фантазией примитивную действительность, превращая и ее в ускользающий мираж.