Правильно, сам напросился. Сборы эти были спортивными чисто для галочки. Пал Саныч просто нашел случай Витальтолича отправить подальше от Фанагорской на несколько дней, пока шум уляжется. «Да не будет как бы никакого шума», – сказал Витальтолич негромко, а Пал Саныч зло ответил: «Молчи уж, ирод, избиватель младенцев», – а мы с Вованом и Серым почти хором завопили: «Каких младенцев, они быки здоровые ваще!» – а Пал Саныч еще злее сказал: «Хватит». Поэтому я не стал напоминать, что к приходу Пал Саныча с Валериком и еще половины лагеря амбалы уже сбежали, и что, раз милиция до сих пор не явилась сюда и не проехала мимо нас к обрыву, значит, никто ее не вызвал. И местные не дебилы же милицию вызывать после того, как сами в пионерлагерь махаться приперлись, да еще с пистолетом. Сами и сядут.

Пал Саныч все равно решил перестраховаться. Оказывается, «Юный литейщик» пригласили поучаствовать в летней спартакиаде района среди внешкольных учреждений, и на неделе как раз начинались тренировочные сборы для вожатых и воспитанников. Туда Витальтоличу и велели ехать. Он пожал плечами и сказал: «Ладно». Подумал и добавил: «Тогда и Вафину тоже надо». Пал Саныч повесил голову, помолчал и велел нам выйти. В коридоре под мигающей лампочкой Вован с Серым стали говорить, как мне везет, и возмущаться тем, что везет только мне. Я хотел поржать над ними и объяснить, что я самый четкий, вот мне и прет, но меня затрясло, так что я просто молча улыбался и даже отпинываться не мог. Зачем нас в коридор выгоняли, я так и не понял: уже через пару минут Пал Саныч вышел и велел Вовану с Серым бежать в палату и спать до завтра, а завтра он с ними разберется. А мне он сказал, что разберется со мной после приезда, а пока я, как парень спортивный, должен отстаивать честь «Юного литейщика», если, конечно, не очень возражаю.

Я не возражал совершенно, а словами про отстаивание чести полдня доводил Витальтолича – это когда мы приехали в Темрюк и обнаружили, что спартакиада пройдет только в сентябре, причем среди воспитателей, то есть в основном довольно пожилых тетенек. Мы с Витальтоличем оказались не просто лишними, а лишними трижды – как не тетеньки, не местные и неспособные дождаться здесь сентября. Гнать нас из Темрюка не стали – наоборот, пухлый дядька в обтягивающем светлом костюме дико извинялся за помощников, которые неправильно расставили акценты в телефонограмме, и предлагал просто отдохнуть.

Возвращаться было рано, а отдых в Темрюке представлялся отдельным анекдотом. Вот я и принялся доставать Витальтолича вздохами по поводу своей нетренированности и прочими намеками. Сам-то Витальтолич ни одной возможности потренироваться не упускал – даже в день отъезда, считай, сразу после боя с амбалами вскочил с рассветом и пробежку себе устроил. Я случайно засек: в очередной раз проснулся от дурного полусна, в котором освещенный луной амбал падал лицом в траву, сел на подоконник и увидел, что Витальтолич бежит как раз со стороны обрыва. Сам голый по пояс, а свернутые тельник и олимпийку в руке несет – разогрелся, значит, выложился всерьез, утро-то прохладное.

Лишь когда я напомнил об этом, Витальтолич перестал советовать расслабиться и принимать «сбор номер четыре», то есть спокойно загорать да купаться, пока взрослые не достают. Стыдно, видимо, стало. И мы начали заниматься. Три раза в день по полтора часа. Почти неделю.

На второй день я встать без воплей не мог, у меня, кажется, ни одной мышцы без шурупа внутри не осталось. Я вопил, мотал головой на Витальтоличево «Ну что, наигрались?» и ковылял на пробежку, а потом в спортзал.

Вечером он начал учить меня драться. По-настоящему.

– Полный контакт, понял?

Я кивнул, сердце колотилось.

– Бью не сдерживаясь.

Он размял пальцы и свернул кулак, красиво так, элегантно – так же элегантно, как вчера, когда таким вот скрученным кулаком доски ломал. Я был, конечно, толще досок, но не такой твердый, – потом, меня ж необязательно насквозь пробивать.

Я подышал, напрягая и расслабляя мышцы.

– Готов? – спросил Витальтолич, дождался кивка и ударил меня по лбу. Ладонью, но все равно больно и обидно. Звонко.

Я отшатнулся и захлопал глазами, конечно, сразу мокреющими.

– Дурак как бы? – свирепо спросил Витальтолич. – Я ж сказал: полный контакт, не сдерживаясь бью.

– Так я ж сказал: готов! – почти крикнул я.

– К чему готов? К тому, что я тебе селезенку с диафрагмой порву?

Я неуверенно улыбнулся. Диафрагма – это что-то из фотодела, а селезенка – вообще из детских книжек, там ругались так: «Лопни моя селезенка».

– Вафин, я шучу с тобой как бы? – спросил Витальтолич тем самым голосом, страшным.

Я перестал улыбаться и воскликнул, кажется, плаксиво:

– А что я делать-то должен?

– Делать так, чтобы я не порвал.

– Драться, что ли?

– Поможет, думаешь? – спросил он с интересом. – Давай попробуем.

Я отбежал на метр.

– Во, теплее, – сказал Витальтолич.

– Так что, всегда сматываться надо? Да ну. Западло.

– А сдыхать не западло?

Я пожал плечом.

– Смотря за что.

– Во-первых, не обязательно бегать – можно убалтывать или, я не знаю…

– Гы, – сказал я, и Витальтолич опять хлопнул меня ладонью по лбу. Вернее, мазнул, я успел голову убрать.

– Вот, – сказал он удовлетворенно. – Или вот так.

– Вы же сами говорили, что я защищать должен. Защищать – или бегать и уклоняться вот так?

– А какая разница? Ты мужик, значит, должен защищать. Себя и своих как бы: семью, родню, землю. Даже которую только что отвоевал. Друга.

– А если друг – мудак и сам нарывается?

– Ну… Это надо друзей нормальных выбирать.

– Да как их выбирать? – удивился я. – По красоте, что ли, или по тому, что анекдоты прикольно рассказывает? Друг – это ж не самый умный или там самый красивый. Этот тот, за кого ты любому пасть порвешь. И он за тебя. А то, что он мудак и дебил, вопрос второй.

– Ну да, – сказал Витальтолич с сожалением. – Ты какой-то дикий идеалист, Вафин, но прав, наверное. А тогда скажи, с порванной селезенкой ты кого и как защитишь? Ты башкой не мотай, ты слушай. Я про во-первых сказал, теперь дальше. Во-вторых, жить не западло. Вот подыхать по глупости или из гордости, без разницы, – это да. Никогда не давай себя убить. Никому. Без предупреждения, с предупреждением – не волнует. Нет такой вещи, из-за которой ты это позволишь.

– А мамка? – спросил я.

– Ну, мамка, – повторил Витальтолич, запнувшись. – А мамке легче, что ли, будет, если ты как бы того? Бред.

– А Родина?

– Родина – мать, – сказал Витальтолич и, кажется, опять разозлился. – Упор лежа принять, пятьдесят отжиманий.

Я застонал и обвалился на пол.

И так почти неделю.

Мы пропустили три дискотеки, День Нептуна и «Зарницу», которую Пал Саныч все-таки решил провести – под общим руководством Валерика. Да и пофиг. Ясли это все по сравнению с нашими сборами.

Зато я с чистой совестью отказался рисовать стенгазету – она ж про «Зарницу», а откуда я знаю, что да как там было.

Зато Вован проспорил мне ножик на пять лезвий (говорил, что я пять сложенных вместе шиферин ребром ладони не разобью), а Серый – олимпийский рубль (говорил, что я ему «Речфлот» ногой с башки не сшибу).

И зато я успел на «Королевскую ночь». Только я не знал, что она королевская, это только девки знали. А мы всё продрыхли. Так жалко. Не потому, что девки вымазали нас зубной пастой, как площадку в школе юных инспекторов дорожного движения. А потому, что меня мазала лично Анжелка – сама сказала. И была она, сказала, в простыне на голое тело. Врала, наверное.

А может, и нет.

На прощальной дискотеке Анжелка сама меня пригласила на медляк, и мне было пофиг, что все смотрят, – тем более что никто и не смотрел, а свет, кажется, сам погас.

Впервые в жизни мне хотелось остаться в лагере. Дико хотелось.

Потому что Анжелка осталась на третью смену.

И мое сердце осталось – или, не знаю, диафрагма, селезенка, еще какой-то кусок мяса, который выдрался из самой моей середки и без которого было пусто и тоскливо. Навсегда, наверно, осталось.

А я уехал.

11. Все равно тебе водить

– И это все, что ты можешь мне предложить? – спросил Федоров.

Он упорно тыкал Павлу Александровичу, а тот упорно не желал отвечать тем же. Я вам не кум и не сват, и вообще первый раз в жизни вижу и не отношусь к любителям брудершафтов и лобызаний с высокими гостями, тем более с ревизорами и уж совсем тем более с явными столичными «парашютистами». И это вы меня об услуге просите. Так что могли бы быть и повежливее. А не смогли – ну, вам жить, как уж хотите. И я буду как хочу. Хочу, например, с одним затруднением справиться. И справлюсь, хоть вы истыкайтесь.

– Петр, э, Степанович, у меня тут вообще-то пионерлагерь, а не автотранспортное предприятие. И вообще – это я, что ли, вам командировку готовил? И их водителя лихачить тоже не я заставлял. Так что…

– Но у тебя же нормальный водитель есть.

– Да, на договоре. И автобус есть. И детей полтораста человек, сто сорок восемь, чтобы точно. Их в баню возить надо, на экскурсии, в походы, я уж молчу про подвоз продуктов. Это крупа, масло, мясо, макароны – вы на себе предлагаете таскать? Или пионеров цепочкой каждое утро ставить, чтобы из рук в руки…

– Ладно, ладно, понял я все, – недовольно сказал Федоров, вытирая огромной ладонью плешь, как будто успевшую подрумяниться. – Парень хоть толковый?

– Вполне. Толковый, надежный. Вспыльчивый слегка, ну и…

Павел Александрович запнулся и решил не уточнять, что Виталий бывает упрямым до тупости, при этом порой ведет себя, как избалованный карапуз в гостях у престарелых тетушек: искренне верит, что ему все заведомо должны, а тех, кто устоял перед его обаянием, похоже, презирает до ненависти.

Федоров, к счастью, запинки не заметил, к тому же Павел Александрович немедленно развернул тезис по поводу вспыльчивости, поведав историю побиения нечестивых местных. Гость выслушал историю с явным удовольствием и констатировал:

– Понятно, почему ты его удалить хочешь.

– Ну да. Фингалы прошли, а осадочек остался. Хотя, кстати, и не прошли – я одного из этих видел в станице недавно, до сих пор в гипсе. Нас, правда, по кривой обходит.

– Вот и хорошо. А чего тогда от героя избавляешься, если стороной обходят?

– Так зачем провоцировать. Мне тут из поселкового совета приходил… Аксакал такой. Говорит, я все понимаю, наши сами нарвались, и вообще, безобразие это, шалить на территории детского учреждения, но вы, говорит, меня тоже поймите: общественность негодует, к тому же мы тут все сватья-братья, а в гипсе, например, мой племянник внучатый. Родня меня пилит. Давайте, говорит, что-нибудь придумаем. И тут по вашему поводу звонят.

– То есть ты скажешь, что уволил хулигана-драчуна, – догадался Федоров. – Умно, согласен. И волки, и овцы.

Павел Александрович кивнул и неожиданно для себя признался:

– К тому же он с главным воспитателем моим рассобачился совсем. Ходит, не здоровается, игнорирует, плохой пример показывает. А пример заразительным получается, в него ведь пол-лагеря влюбленные, что пацаны, что девчонки, хотя смена только началась, ну и воспитательницы некоторые. Да вы сами поймете, как увидите.

– Красавчик, что ли?

– Красавец, скорее. В хорошем смысле. Так что Ольге Игоревне моей совсем худо. А ей воспитательный процесс еще почти три недели держать. Я-то сам по хозяйственной части больше, так что…

– Конфликтный красавец, получается, – отметил Федоров уже без удовольствия.

– Да нет. Он такой… Принципиальный. К тому же отслужил там.

Федоров не понял, а когда Павел Александрович вкратце объяснил, похмыкал и сказал:

– Слушай, а это даже интересно. И давно на КамАЗе работает? А, ладно, давай познакомимся наконец, сразу все и спросим.

Павел Александрович высунулся в окошко и крикнул:

– Рустик, найди, пожалуйста, Виталия Анатольевича, и срочно пусть ко мне!

Сафаров из второго отряда, как обычно, распростершись у школьного крыльца, пытался поймать загар на кривые белые пятна. Пятна на лицо, грудь и кисти ему посадила взорвавшаяся в руках бутылка с карбидной смесью. Об обстоятельствах происшествия Сафаров не рассказывал. Он вообще мало что рассказывал – в основном сидел, зажмурившись, под солнышком, лишь иногда провожал косым взглядом первоотрядниц в особенно ушитых юбках. Не криминал. Павел Александрович сам научился отлеплять глаза от такого зрелища лишь к концу первой смены.

Услышав окрик директора, Сафаров встал, потер глаза, застегнул рубашку и неспешно побрел в сторону обрыва, ничем не показав, что делает это во исполнение просьбы – или хотя бы что услышал просьбу.

Тоже не криминал. Павел Александрович давно убедился, что Сафаров не подводит.

Он и не подвел. Виталий появился, едва директор лагеря с гостем из технической дирекции КамАЗа успели бегло коснуться вопроса «А вдруг не согласится». Почему-то Павел Александрович подумал об этом лишь теперь и тихо всполошился.

– Согласится, – уверенно сказал Федоров. – И не таких обламывали.

Павел Александрович сказал, помедлив:

– Я бы не хотел, чтобы его обламывали.

– А кто хотел бы? Не боись, директор, нормально с твоим красавцем будет. И в его интересах. Мне как раз нужны…

Он замолчал, потому что в дверь постучали. Виталий пришел.

Павел Александрович опасался не зря: Виталий немедленно уперся рогом. Выслушал просьбу, почесал кожу под усом и уведомил:

– Я вообще-то не шофер.

– Но рафик и пазик ведь ты… – начал, досадуя, Павел Александрович, однако Федоров перебил:

– А кто ты, если не секрет?

Он внимательно разглядывал Виталия, который, наоборот, упорно смотрел мимо него и мимо начальника. Сидел смирно, пустив взгляд по столешнице между собеседниками, говорил мало и спокойно, только на усы иногда отвлекался.

Виталий, видимо, пожал плечами – и не заметить, кабы не шелохнувшийся пионерский галстук, – и сказал:

– Вожатый.

– Ну и камазовец, так? – спросил Федоров.

Виталий усмехнулся.

Федоров покосился на Павла Александровича и сказал другим тоном:

– Виталь, войди в положение. Мне тут весь край объехать надо, время поджимает, машину вот нашли, сегодня до четырех забрать надо, но я на ней не умею, а ты спец, говорят. Здорово поможешь и мне, и всему объединению. А оно добро не забывает.

– Да ладно там, – сказал Виталий. – При чем тут не забывает как бы. Надо, так помогу.

Павел Александрович выдохнул с облегчением и начал:

– Вот и хорошо…

Но Федоров, дубина, снова перебил:

– Ну как уж ни при чем. Я, например, всегда добро помню, ну и недобро тоже. А я, ты уж поверь, не последний человек на КамАЗе и вообще.

Виталий впервые посмотрел на него в упор и отчетливо проговорил:

– Как бы не мечтал никогда быть шохой при генерале.

Федоров, видимо, не знал, как и Павел Александрович, слова «шоха», но сориентировался быстро:

– А что плохого, чтобы при генерале-то? Всегда при большом деле, и не обижают, так?

Виталий ухмыльнулся. Федоров, будто не заметив, продолжал:

– Сытые, обутые, дети пристроены, звания и квартиры опять же в первую очередь, а?

– Квартиру мне и так как бы обещают, – неожиданно сообщил Виталий.

– Ну да, лет через пять, а на самом деле подольше выйдет. А пока в драной общаге комнату на троих делишь, так?

– На пятерых, – сказал Виталий, уперевшись в Федорова взглядом, какого Павел Александрович не помнил.

– Вот, и это надолго. А у генеральских подпевал и общаги поновее, и квартиры через годик, а то и раньше, и сервелат к праздникам. И все это достается шохам, морковкам таким, да? А хорошим ребятам, как ты вот, не достается. А знаешь почему? Потому что хорошие ребята брезгливые и высокомерные слишком и даже не пытаются…

Какая квартира через год, что он парню голову морочит, подумал Павел Александрович с досадой, но Федоров на сей раз перебил себя сам, хлопнул ладонями по столу и спросил, улыбаясь:

– Ладно, потом договорим, ехать уже пора. Поехали?

– Прямо сейчас? – удивился Виталий, глядя на Павла Александровича.

Тот неуверенно кивнул. Федоров напористо продолжил:

– А чего тянуть. Ты пообедал? Отлично. Вещи собирай, и пошли. Да-да, все вещи.

– Так я с концами, что ли, уезжаю? – совсем, кажется, растерялся Виталий.

– Нет, ну если не хочешь, оставайся, конечно, – сказал Федоров, посерьезнев. – А вообще – да, программа недели на полторы-две, если сюда и поспеешь, то к самому закрытию, смысла нет. Лучше вместе в Бегишево и махнем, как машину сдадим. Но это уж как отработаешь, конечно.

– А оформление там, перевод…

– Не волнуйся, все оформим – и по заводской линии, и по комсомольской. Про комсомольскую, кстати, отдельно поговорим. Пал Саныч, я там распоряжусь, бумаги потом пришлют, подпишешь, да? Ну и все. Давай-давай, нам еще рафик забирать, а потом до вечера в порт успеть надо. Только галстук этот сними и штаны надень, что ли.

Виталий кивнул, вставая, поводил глазами по собеседникам и сказал Павлу Александровичу:

– Вы только там передайте моим, что я это самое… И Маринке, ну, Михайловне…

– Так сам и… А, она же девчонок на осмотр увезла. Ну скажу, скажу.

Виталий кивнул, потоптался, будто утрамбовывал сомнения, и сказал:

– Н-ну, хорошо, значить. Я быстро, только в спортзал и за вещами. Спасибо, Пал Саныч.

– Спортзал-то тебе зачем? – удивился Павел Александрович, но Виталий уже убежал.

– Шустрый парень, – сказал Федоров одобрительно.

Даже слишком, чуть было не сказал Павел Александрович, которому совсем не понравилось поведение собственного протеже, но решил не пережимать. Испорчу парню карьеру – самому же стыдно будет. А не испорчу – кто знает, может, и пригодится когда.

Надо только предупредить парня, чтобы не верил всему подряд и делил на пять красивые обещания, особенно от высоких начальников.

Ничего, придет прощаться, мозги ему вправлю, решил Павел Александрович, рассеянно кивая в ответ на последние благодарности Федорова, и успокоился.

Но Виталий так и не пришел.

Ладно, парень, тебе жить, подумал Павел Александрович с обидой, слабой и недоуменной. Живи как умеешь, а не умеешь – не живи, больше мне сказать нечего. Случай выпадет – скажу.

Случай так и не выпал.