– «Тибальди считает…», «Тибальди не может…» – проворчал пилот и с силой задвинул дверцу коптера.

В кабине сразу запотели стекла. Снаружи было минус шестьдесят один градус по Цельсию, и на открытом воздухе влага мгновенно вымораживалась, а в закрытых помещениях конденсировалась, превращаясь в пушистый иней.

Пилота звали Франсуа, это был толстый и угрюмый уроженец юго-запада Франции. Продолжая на чем свет стоит поносить Тибальди, он быстро двигал руками, заученными движениями запуская бортовые системы коптера. В кабине вспыхнул свет, вздохнули и жарко задышали калориферы, зажужжали скрытые за панелями вентиляторы системы обогрева, несколько раз успокаивающе пискнул бортовой компьютер.

– Все итальянцы – лодыри и пьяницы, – громогласно завершил тем временем свой монолог пилот и устало откинулся на спинку кресла.

В своем интерактивном шлеме с массивным зеркальным визором он напоминал гигантскую стрекозу, обожравшуюся комаров. На визоре явственно просматривались отпечатки пальцев – то ли томатный соус, то ли джем. Не знаю, вкусны ли комары с джемом, но руки после еды неплохо бы мыть даже толстым стрекозам.

В кабине пахло пластмассой, потом и почему-то лимонным соком. Впрочем, вскоре я понял, почему – над моей головой был закреплен дезодоратор с кассетой лимонного запаха. С детства ненавижу лимоны – в них есть что-то медицинское, больничное.

– Запускаем, – не то спросил, не то сам себе разрешил пилот и повернул ключ. Взвыла турбина, коптер вздрогнул, словно живой, и я услышал, как над нами зашевелились, сдвинулись с места и, наращивая обороты, пошли рубить мертвый воздух семиметровые металлопластиковые лопасти соосных главных винтов.

Коптер подпрыгнул. Занесенные снегом оранжевые модули станции и береговые торосы провалились вниз. Сразу стало темно, слепящая мгла прилипла к стеклам. Пилот шумно сопел в микрофон, потом созрел и выдал финальную фразу ненависти к Главному диспетчеру:

– Тибальди решил, что он Господь Бог, а от самого чесноком воняет.

То, что, в отличие от лимонного дезодоратора, он кабины явно не озонировал, пилота, видимо, не волновало. Я продолжал молчать. Куда больше Тибальди меня занимало предстоящее задание, а точнее, то, когда я с него вернусь.

* * *

Собственно, я и не доложен был сегодня лететь на станцию номер Двенадцать. И вообще никуда я лететь был не должен, потому как дежурным инспектором значился Бентал Сингх, а у меня накопилось целая куча отгулов, и шеф лично дал «добро» на отдых – в здешних краях люди, если им не давать передышек и пауз, бывает, сходят с ума.

Но в самый последний момент здоровяк Бентал слег с плевритом, и когда я уже собрал сумку и готовился к посадке на рейсовый снегопоезд, чтобы спустя девять часов оказаться на Центральной и как следует оттянуться с Вики – у нее в комнате забавный интерьер, а экстерьер хозяйки еще забавнее, – пришло распоряжение срочно вылететь на Двенадцатую. Как сообщил мне шеф, работающая там третий месяц научная группа пропустила три обязательных сеанса связи и не отвечала на запросы.

– Еохан, – непреклонным голосом пророкотал шеф со своим варварским акцентом, – я все понимаю – отгулы, Центральная, бар, крошка Вики, четвертый номер… Но послать больше некого, а там, на Двенадцатой, что-то не так.

– Со вчерашнего вечера Хольмский пугает весь материк какой-то дикой магнитной бурей, – глядя в сторону, сказал я, уже понимая, что лететь все равно придется.

– Они замолчали три дня назад. Тогда еще не только Хольмский, а и сам Господь Бог, наверное, ничего не знал об этой буре. В общем, бери коптер и дуй. Раньше сядешь – раньше выйдешь, – и шеф отключился.

Про «раньше сядешь» – одна из его любимых присказок. Поговаривают, что она осталась с тех времен, когда он работал в службе безопасности одной транснациональной корпорации, той самой, что едва не развязала мировую войну в двадцатом году. Впрочем, вот о чем я меньше всего хочу знать, так это о скелетах в шкафу у нашего шефа. В конце концов, до Двенадцатой шесть часов лету, погода нормальная, а у научников наверняка просто сломалось оборудование связи.

Слетаю, проверю – и завтра уже буду на Центральной. Интересно, откуда шеф узнал про то, что у Вики четвертый номер?

* * *

Коптер идет на девятистах метрах. Внизу – словно Творец застелил все огромной простыней. В темноте снег едва заметно светится. Эта мягкая флуоресценция пугает – сразу вспоминаются жуткие в своей безысходности легенды северных народов про инистых великанов, горных троллей и прочая дьявольщина.

Про здешние места легенд не сложено по причине полного отсутствия слагателей. «Здесь птицы не поют, деревья не растут и только мы к плечу плечо…» – строчка из еще более жуткой, чем фольклор скандинавов, песни, которую любит шеф. Шеф русский, песня русская – это объясняет многое, если не все.

Заснеженная равнина уходит к далекому горизонту, но темнота и поземка скрадывают расстояние. Ветер внизу пока весьма умеренный, девять метров в секунду. Влажность, давление, температура – все в норме для этого времени года.

Все в норме, кроме того, что произошло на Двенадцатой.

История появления этой станции такова: лет пятнадцать назад во время глубокого сканинга ледника экспедиция Герхарда – Дубинина обнаружила в толще ледникового массива несколько глубоких трещин сверхвысокой глубины. Судя по показаниям приборов, они пронизывали четырехкилометровый слой льда практически до скального основания, что позволяло изучить геологическое строение материка без затратного бурения, а кроме того, в нижних частях трещин было зафиксировано существенное увеличение влажности воздуха, и Дубинин высказал предположение о существовании подледниковых полостей с собственным мироклиматом, и, возможно, уникальным, реликтовым биоценозом. Воздух из этих полостей и проникал в трещины через систему ледяных гротов, повышая влажность.

Исследование трещин, названных «разломами Герхарда – Дубинина», включили в план, и через год у устья самого большого из четырех разломов была основана научно-исследовательская станция, получившая, по иронии судьбы, тринадцатый порядковый номер, но входившие в руководство Комитета по изучению материка аргентинцы и чилийцы, люди традиционно суеверные, настояли на изменении номера, и станция из тринадцатой стала двенадцатой.

Работы шли ни шатко ни валко – для начала все четыре разлома были перекрыты герметичными конструкциями, затем началось обустройство спусков. Из-за недостатка финансирования Двенадцатую несколько раз консервировали, работы то останавливались, то возобновлялись, пока наконец в сорок шестом в разломе номер два группа профессора Никамуры не достигла грунта и не было официально объявлено, что никаких подледниковых пещер не обнаружено, а влажность воздуха повышена из-за таяния льда в приземном слое.

С тех пор третий год на Двенадцатой работали только геологи, сменявшиеся каждые четыре месяца. Нынешняя группа в составе болгарина Стефана Римчева, англичанина Чарльза Оуэна, перуанки Авроры Мерида и израильтянки Лилии Канкун через месяц должна была покинуть станцию, уступив место следующему «экипажу».

Собственно, это была вся доступная мне информация по Двенадцатой. Ничего примечательного. Я бы даже сказал – рутина.

Коптер мерно покачивало. Франсуа в такт подергивал головой – я слышал, что у него в шлеме играла музыка. Ну и пусть себе, а я отправлюсь в гости к Морфею. Устроившись поудобнее в кресле, отключаюсь.

– Свет! – прохрипел в наушниках голос толстого Франсуа. – Двенадцатая. На запросы не отвечает. Снижаюсь.

Я глянул на часы – ого! – подался вперед, всматриваясь во мглу за стеклом кабины. Поначалу мне показалось, что пилот ошибся, но вскоре и я разглядел среди мертвого мерцания снегов теплую искорку посадочного маяка.

– Ветер усилился, – сообщил пилот. – Уже шестнадцать метров. Внизу болтать будет. Если дойдет до двадцати, то не сяду.

– Почему?

– Снесет. Потом не вытяну на взлет.

– Но у меня задание!

Пилот повернулся ко мне равнодушно-безликим визором с отпечатками пальцев, дернул плечом.

– Спущу на «качелях».

Я отрицательно покачал головой.

– Так не пойдет. Вдруг там пострадавшие, им потребуется срочная эвакуация?

– У меня инструкция! Я подожду на высоте. Десять минут, – безапелляционно заявил пилот. – Ты дойдешь до станции, вызовешь меня. Если все нормально, заберу тебя завтра, сводка по погоде хорошая.

– А если не нормально?

– Ну, тогда сяду! – с досадой рявкнул он и отвернулся.

В этот момент я подумал, что неизвестный мне диспетчер Тибальди, наверное, вовсе не такой уж плохой человек, и еще о том, что таких вот дундуков нельзя сажать на наши рейсы – сотрудники службы чрезвычайных ситуаций всегда должны быть готовы сделать немного больше, чем положено по инструкции.

«Качели» – это пластиковое креслице с ремнями, висящее на четырех монофильных кевларовых тросиках в грузовом отсеке коптера. При необходимости креслице заменяется на пластиковое же «корыто» – в нем эвакуируют раненых и больных.

Коптер завис прямо над занесенной снегом площадкой. Оранжевые посадочные огни тревожно вспыхивали внизу. Ветер и вправду усилился и достиг-таки двадцати метров в секунду, но дул порывами.

– Я тебя быстро опущу, – зазвучал в наушниках Франсуа. – Попадем между «порциями», тогда не снесет.

Мысленно поблагодарив «благодетеля», я уселся на «качели» и застегнул ремни. На серой металлической стене грузового отсека какой-то шутник или придурок – я замечал, что часто это одно и то же – нацарапал «Memento more».

– С Богом, – донесся до меня сквозь треск помех голос пилота.

Нижние створы грузового отсека разъехалось, и я буквально рухнул в метельную круговерть.

* * *

Во все времена главными врагами человека – и всего человечества – были не дикие звери, не голод и холод, не злые иноплеменники или коварные братья по крови, но, допустим, не по вере, и даже не незримые микроорганизмы и не смерть в конечном итоге.

Нет, главный враг homo sapiens всегда был нематериален, незрим и, возможно, именно по этой причине, непобедим. Он с одинаковой эффективностью одолевал и мудрецов, и недалеких людей, и богачей, и бедняков, и сильных, и слабых. Ему не было дело до того, есть ли у человека заслуги и достижения или он жалкий неудачник. Перед ним трепетали властители могущественных империй и последние нищие, не имевшие крыши над головой.

Имя этого врага – страх. Он уравнял всех.

И вся история человечества – это история борьбы со страхом. В этой борьбе люди изобрели оружие, религию и алкоголь, шумные празднества и коллективные молебны. Все для того, чтобы победить страх.

Он бывает разным. Страх одиночества и страх неизведанного. Страх смерти и страх перемен. Страх потерь и страх ответственности. И еще сотни, а то и тысячи разнообразных страхов и фобий, что преследуют человека в этой жизни.

Из-за страха начинались войны, которые уносили миллионы жизней. Страх управлял беженцами и теми, кто закрывал перед ними границы. Страх приходил в лачуги и комфортабельные современные жилища и там с равным успехом сводил людей с ума.

Во все времена существовало совсем немного тех, кто мог пересилить страх и оказаться вне его, в особой «зоне спокойствия», там, где эмоции не властвуют над разумом.

Научно-технический прогресс не изменил ситуации. Человечество, несмотря на медицинские препараты, особые методики и психотренинги, все так же остается коллективным рабом страха, мало того, это рабство сделалось еще более всеобъемлющим из-за увеличившегося количества факторов, провоцирующих людей на это чувство.

Конечно, в нашей службе все сотрудники подбираются по особым психоэмоциональным критериям и проходят специальную подготовку. Проще говоря, мы не боимся львиной доли того, чего боится обыватель. Но абсолютно бесстрашных людей не бывает, мало того, бесстрашие вредно для нашей работы, потому что создает иллюзию могущества.

Шеф часто говорит: «У страха глаза велики». Шефу легко, он у нас, я уже говорил, русский, впрочем, как и большинство старших офицеров. Я работаю с ними далеко не первый год и думаю, что русские – это не нация, а что-то вроде религии или секты. Этакая ста двадцати миллионная секта трудоголиков-фаталистов. И если им для чего-то нужно победить страх, они просто берут – и побеждают его.

Я же, как и большинство цивилизованных европейцев, так не умею. Я боюсь многих вещей – пауков, летучих мышей, замкнутого пространства…

И высоты.

Но я – сотрудник службы по чрезвычайным ситуациям, и поэтому, когда возникает необходимость, я заталкиваю свой страх поглубже и спокойно падаю с тридцатиметровой высоты.

Про «спокойно» – это, разумеется, ложь. Пульс за сто двадцать, ладони мокрые, спина тоже, но это никого не волнует. Вновь процитирую шефа, даже дважды: «Главное – результат» и «Сделай или умри».

Вам все ясно?

* * *

Снега на посадочной площадке немного, по щиколотку. Торопливо отстегиваю ремни, выбираюсь из «качелей», вызываю коптер.

– Борт, я на грунте… тьфу ты… На снегу!

– Понял! – прорывается сквозь помехи голос пилота. – Ветер… ждать… десять минут!

– Что?! Повтори, не понял!

– …усиливается… десять…

И сплошной треск в эфире. Черт бы побрал эту магнитную бурю, похоже, она уже началась. И еще ветер. Он и вправду усиливается. Фактически началась метель. Пилот, как его там, Франсуа? Так вот, этот самый Франсуа, в сущности, все сделал правильно. Если бы он сел, то действительно не сумел бы взлететь. Мы застряли бы на Двенадцатой дня на два, а то и на три, и Тибальди потерял бы еще один коптер, что явно не прибавило бы ему хорошего настроения. Но всех этих «бы» не случится.

Станция под порядковым номером Двенадцать имеет стандартную трехмодульную компоновку. Научно-штабной модуль, жилой модуль и склад расположены в виде трехлучевой звезды. В идеале они должны быть соединены крытыми переходами, чтобы не нарушать климатический режим в помещениях при переходе из модуля в модуль, но, начиная со станции номер Восемь, расположенной у подножья горы Керкпатрика, переходы не монтируются – какие-то проблемы с поставщиками – и все модули снабжаются специальными тамбурами со шлюзовыми камерами.