1

В последний миг он ждал некого откровения, открытия истины или момента перехода из одного мира в другой; готовился к потрясающему и божественному событию, о котором так много говорили на этом свете. Но все произошло обыденно, и так, словно Сударев заснул под шум дождя, и не увидел ни обещанных коридоров, ни тоннелей, по которым улетает душа. Только собака на улице завыла и даже бывшая в спальне Анна ничего не заметила, орудуя утюгом на гладильной доске. Спохватилась, когда на левой, здоровой ноге Сударева, между пальцев вдруг открылась старая рана, полученная еще в отрочестве. Аспирантка кроме всего была военной медсестрой – все филологи проходили курс и получали звание сержанта, не боялась крови, но тут ее аж передернуло от страха: фонтанчик бил вертикально вверх с каким-то неестественным напором. Зажать ранку и перемотать углом простыни не получилось, только вся испачкалась и убежала на кухню за бинтом, йодом и жгутом, который в доме где-то был.

Когда же вернулась, кровь остановилась сама. Но Анна все равно перевязала ногу, затем как-то легко, считая Сударев спящим, перекатила его с боку на бок, благо, что кровать была широкой, чаще называемой «сексодромом». Она перестелила простыню, замыла матрац и пол, причем, делала все это не осторожно, хотела, чтобы проснулся: спать на вечерней заре, голова заболит. Профессор обычно дышал едва слышно, что говорило о здоровом сердце, а тут она вообще не прислушивалась, но запомнила, был теплый и сонно расслабленный. Они жили вместе уже полтора года, приноровились друг к другу, как привыкают супруги, взаимно изучив привычки. Анна снова взялась за утюг, ибо ее ждал ворох постиранного белья. От однообразной работы мысли тупились, и полтора часа она утюжила в голове одну и ту же: почему кровь потекла из левой ноги, когда у профессора ранена правая и на ступне когда-то отняты все пальцы?

Трижды она осматривала забинтованную ногу и ответа не находила. Поэтому залезла рукой под одеяло и тщательно прощупала постель на предмет стекла, случайно попавшей туда, бритвы или чего-то острого. Ничего такого не было!

А Сударев сначала испытал некий сиюминутный провал, будто проскочил сквозь темную комнату, причем, торопливо и с затаенным испугом, как в детстве, затем стал видеть сон – так ему показалось вначале. Будто он еще маленький, шестилетний, снова едет в кузове открытого грузовика по осенней дороге, хлещет холодный дождь и будто его опять возвращают в детский дом. А через плечо у него ноша, связанная веревочкой – промокшая перьевая подушка, подаренная сестрицей Лидой, и узелок, куда бывшие родители сложили его вещи.

Как и в прошлый раз, грузовик остановился перед железными воротами – приют помещался в бывшем женском монастыре, за высокой каменной стеной. И Сударев догадался, что каждая вечная жизнь состоит из многих замкнутых циклов, поэтому бессмертие вполне возможно. Однако следующий этап мог быть совершенно иным, в другом теле, с непохожими мозгами, устремлениями и характером. Он мог вернуться на этот свет вообще другим, неузнаваемым человеком!

Поэтому уходя, он сожалел лишь об одном – не успел написать роман о любви! Столько лет готовился, исследовал свои и чужие чувства, сотни раз выстраивал в воображении картины, завязывал сюжетные линии, сооружал грандиозные треугольники. Отлично зная теорию и литературные традиции, продумывал деталировку героев, событий, неожиданных поворотов, дабы обеспечить захват внимания, и ничего не успел перенести на бумагу! Даже планов, черновиков, записок, зарисовок не оставил – все держал в уме, полагаясь на свое воображение и память. А вдруг на новом этапе жизни писать его не захочется? Вдруг и в голову не придет сесть и сочинить роман? И все наработки, все уже придуманные чувственные коллизии даже не вспомнятся!

Но теперь поздно сожалеть, вот уже впереди нарисовались ворота!

И пусть эти ворота в старый монастырь, где когда-то был приют, но все равно символ перехода! Сейчас калитка откроется, его впустят и все начнется сначала, все пойдет по кругу, а прошлую жизнь он забудет, как только перешагнет порог детдома. Точнее, не совсем забудет – спрячет ее в дальний угол памяти вместе с ненаписанным романом, как спрятал первое усыновление. И станет верстать свое иное существование, с чистого листа. А от старого в новое перейдут вещи материальные, например, перьевая подушка, на которой будет сниться сон о прошлом. Еще возможно, воспоминания двух – трех близких, которые будут рассказывать о его прошедшей жизни.

Стоя перед воротами, Сударев все еще искал, за что бы зацепиться и вынуть из происходящего хоть какую-нибудь истину. То, чего не знал и знать не мог на этом свете. Должно же хоть что-нибудь открыться! Даже обидно становится, ни одной согревающей разум, мысли не приходит. Да и те, что крутятся в голове, кажутся отстраненными, попутными, что ли и не тянут на откровение. Он помнил, что детдом из монастыря давно выселили, отдали церкви, и теперь за воротами живут монахини и послушницы. Да еще где-то во флигеле, за стеной, обитает женоненавистник Аркаша, однокашник по приюту, маститый писатель и лауреат Госпремии.

Он приоткрыл тяжелую стальную калитку и осторожно заглянул сквозь узкую щель. И увидел, что детдома за воротами и в самом деле нет, но и монастыря нет! Открылось совсем другое пространство, и картина была памятная и трепетная: в учительском домике, возле печного зева на клетчатом пледе спала обнаженная молодая женщина! Ее разбросанные каштановые волосы лежали валом вокруг маленькой головки, покрывали плечи и далее растекались потоком по пледу и полу. И это была она, учительница Марина Леонидовна, которую Сударев узнал бы в любом виде, даже по руке, по пряди волос!

Он задохнулся от восторга – вот оно, откровение, которого ждал! И сразу же опалило старую рану между пальцев на левой ноге, откуда ударил фонтан крови! Как тогда, ранним утром на лугу, когда они собирали нектар бессмертия, и он наступил на его каплю, вышедшую из недр земли. Или, скорее всего, на битое стекло, которого было много вокруг стекольного завода, но Марина Леонидовна все же убедила его, что это был нектар, застывающий на поверхности земли.

Не взирая на кровь и опасаясь потревожить спящую учительницу, Сударев замер у калитки, перестал дышать и это его спасло от окончательной смерти. Он не умер, но повис где-то между жизнью и смертью, между этим светом и тем, потому что видел оба мира сразу! И было не понятно, в котором из них теперь обитает любимая учительница и где находится учительский домик?

А этот свет держал еще крепко, потому как шестилетний Сударев отчетливо видел Анну, которая стояла у гладильной доски и механично двигала утюгом. И помнил, что сейчас непременно появится сестрица Лида и поймает его с поличным. Подсматривать за спящими взрослыми тетями было запрещено на этом, и на том свете! Он хорошо это уяснил, однако сейчас потянул калитку на себя, чтобы войти в учительский домик, или вернее, в другой мир, и услышал голос невидимой сестрицы:

– Это безнравственно! Ты слишком рано искусился женскими прелестями.

Голос был родным, милым, узнаваемым, но слова совершенно чужие! Лида не могла произносить таких, и сказала бы грубо, ехидно, даже цинично. Она и тогда не церемонилась, захватив его у чужой двери.

– Ах ты, Подкидыш! – сказала восьмилетняя сестрица. – Сопляк еще, а уже на голых девок пялится!

И было непонятно, хорошо это или плохо, в осуждение сказано или напротив, как отображение его достоинства, поскольку в голосе Лиды звучало не только возмущение – восхищенное удивление и одновременно приговор. Сейчас бы он ответил, что смотреть на обнаженных женщин ему необходимо по зову творческого вдохновения, что рано или поздно он все равно напишет роман о любви. А для глубинного понимания этого чувства надо самому испытать все его нюансы и тонкости, исследовать природу зарождения и развития. Наконец, влюбиться самому, и так, чтоб хватило на всю оставшуюся жизнь!

В первый раз, когда сестрица застукала его в бараке, Сударев увидел совсем другую женщину, коротко стриженную, но спящую точно в такой же позе – одна рука закинута за голову, другая лежит на сакральном треугольнике. Причем, картинка тогда высветилась не реальная и напоминала знаменитое полотно Тициана «Венера», которого Сударев никогда не видел, и видеть не мог. Это уже потом, спустя много лет, когда на глаза попала ее копия, узнал. Но при этом женщина на постели, нарисованная, сотканная из масляных мазков, казалась живой, манящей и совсем не знакомой. Не приближаясь, ее хотелось рассматривать бесконечно, как картину, ибо иначе мазки сливались, и образовывался пестрый хаос, в том числе, и в голове.

Сейчас же Марина Леонидовна казалась реальной, из плоти и крови, и находилась в своем домике, возле распахнутого зева печки, но Сударев смотрел на нее сквозь приоткрытую монастырскую калитку, находясь в своей спальне, потому что Анна все еще гладила белье, и пронзительно пахло перегретым утюгом. Нога перестала кровоточить и земное, привычное сознание померкло. Зато открылось иное, как будто существующее параллельно, или точнее, свое, но отраженное, словно в зеркале или светлой воде. И можно было зрительно видеть свои мысли! Рассматривать их, изучать развитие во времени и изменять, если есть в том нужда. При жизни ничего подобного он не испытывал и взирал на такое чудо с восторгом, полагая, что теперь за него мыслит отлетевшая, но обитающая рядом, душа.

– Не спи на закате. – предупредила незримая Анна. – Голова заболит.

Аспирантка была родом из деревни, воспитывалась в крестьянской культурной среде, знала много примет, обычаев и фольклора, и будучи искренней, своей родовы не стеснялась. Он услышал это, но она, душа, толкала Сударева войти к Марине Леонидовне, хотя он осознавал себя шестилетним мальчишкой, видел со стороны промокшего цыпленка с узлами на плече, заглядывающим в то, чего еще нет. И надо было подождать, когда пройдет еще шесть лет, когда он превратиться в отрока, в зреющего подростка, и, собирая нектар бессмертия, порежет ногу стеклом. Сударев не входил в другой мир, потому что знал все наперед: отлетевшая душа манила и показывала ему будущее, которое непременно случится, когда придет срок.

Он притворил монастырскую калитку и в тот час обнаружил себя лежащим на кровати в спальне загородного недостроенного коттеджа. Исчезнувшее пространство связывал лишь хлещущий за приоткрытым окном, дождь, запах утюга, свежепостиранного белья и уксуса, который Анна добавляла в воду, чтобы взбрызгивать пересушенные простыни. Образ аспирантки был каким-то неустойчивым, не постоянным, и то являлся четко очерченным и реальным, то висел в воздухе, как приведение. Но именно в таком виде Анна казалась досягаемой, и он трогал ее за руки, гладил по ягодицам, что она так любила, иногда подставляясь под его ладонь. Скорее всего, ее привязанность была настолько сильной, что она на считанные минуты проваливалась в пространство между мирами, чтобы быть ближе к Судареву.

Потом рядом с кроватью профессора появилась другая женщина, не менее живописная, в красной пилотке, ядовито-зеленом платке на шее и бирюзовом халате «скорой помощи». На плечах, словно двуглавая змея, лежал непомерно толстый, черный шланг фонендоскопа и шевелился, как живой. Она принялась ощупывать, оттягивать веки, затем поискала пульс на горле, и наконец, приставила черную слуховую тарелку к сердцу.

Послушала и будто печать поставила.

– Он умер.

При этом руки у нее показались ледяными, как у покойницы.

– Как – умер? – воскликнула невидимая Анна. – От чего? Не может быть! Алексею Алексеевичу всего пятьдесят четыре года…Сделайте что-нибудь!

И еще что-то говорила истерично, сбивчиво, как обычно в таких случаях, но слова перебивал заунывный собачий вой. Сударев хотел сказать, что он совсем еще не умер, висит между тем и этим светом, взирает сразу на оба и еще не решил, куда ему пойти. Потому что не знает, в каком сейчас находится учительский домик, где по прежнему живет Марина Леонидовна. Его давно должны были сломать из-за ветхости, и если сломали, то дом, как и люди, тоже перекочевал на тот свет. По крайней мере, его душа. А она у дома была!

Фельдшерица, должно быть, заметила некое пограничное состояние Сударева, повозилась со своим саквояжем, после чего все-таки отыскала вену на руке и сделал укол. А длинную иглу второго шприца вонзила в сердце. На минуту в комнате повисла выжидательная тишина, даже овчарка на улице умолкла. Анна почему-то улыбалась, возможно, сдерживала рвущийся наружу восторг, если Сударев оживет, задышит и встанет.

Он не встал.

– Поздно. – заключила фельдшерица, осматривая ноги покойного. – Реакций не наблюдается.

– Но отчего?!… – сдавленно воскликнула Анна. – От чего он мог умереть?! Он совсем не болел…

– Почему ступня перебинтована?

– Кровь пошла! Брызнула!.. И сама остановилась.

Фельдшерица размотала бинт и осмотрела ранку, о существовании которой Анна даже не знала.

– Типичный свежий порез чем-то острым… Стеклом, что ли?

– Не знаю! – растерялась аспирантка. – Этой раны никогда не было!… У него правая болела, в Афгане был ранен, оперировали…

– Это я вижу… Остановилось сердце, остановилась и кровь.

– Но много крови вышло!

– Ну не столько, чтобы умереть. Крупные сосуды не затронуты… Странно все. Очень странно! Надо отправлять на судмедэкспертизу, сообщать в следственные органы…

У Анны начиналась тихая истерика.

– Отчего? Отчего он умер?…

Фельдшерица содрала перчатки и достала бумаги.

– От чего, не знаю, вскрытие покажет… И успокойтесь! Вы кем приходитесь усопшему? Дочь?

Анна вдруг схватила зеркало, поднесла к устам Сударева и долго так держала, вглядываясь, не замутнело ли стекло. Не замутнело, и голос ее обвял, сознание запуталось.

– Я его женщина… То есть, супруга, гражданская жена. Или даже служанка… В общем, аспирантка.

– Не теряй времени, гражданская жена. – цинично проговорила фельдшерица, наблюдая за манипуляции с зеркалом. – Если умная такая!… Мы все служанки. Сейчас выпишу заключение. Вызывай труповозку, вот телефон.

– Кого… вызывать? – судя по голосу, Анна пришла в ужас.

– Мы мертвых не возим. – был ответ. – Есть специальные службы доставки в морг… Услуга платная, да и у вас тут ужасные дороги! Так что поторопитесь, пока приедет… Иначе придется ночевать с покойником. И дай мне паспорт умершего!

Анна не реагировала, исступленно повторяя, как мантру:

– Нет, ну отчего он мог умереть? От чего? От чего?

Фельдшерица заготовила тампон с нашатырем.

– Надо было дедушке соразмерять свои силы! – прошипела она, тыча тампоном в нос Анне. – Нахватают молодых девок, кобели старые! И коньки отбрасывают… Скажи честно, секс был?

Точно так бы сказала сестрица Лида, окажись на ее месте! Анна вдруг выгнулась как кошка перед опасностью.

– Секс? Был! Я вон три машины перегладила! И еще гора!

И свалила стопу белья со стола. Фельдшерица несколько сдобрилась.

– Завешай зеркала. – посоветовала она. – И часы останови.

– Зачем? – Анну знобило.

– Так положено.