– Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!

– Я тугодум…

Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолет, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.

– Лодку я заберу. – между делом сочинял легенду. – Скажу, приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надежнее. Ты места знаешь… Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика, полк МВД не найдет. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? – он даже рубить перестал. – Разделись в чем мать родила и на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы… Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!…

Что-то вспоминая, он мечтательно последил за ласточками в небе, потом смахнул несколько березок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.

Когда все стихло, Гохман продолжил:

– До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда заперлись… В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят – демократия, свобода… Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина беглых алиментщиков, половина – сброд… В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.

– Не буду я ховаться! – возмутился Стас. – С какой стати? От кого?… От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался… Да и не хочу к амазонкам!

Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.

– Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят… Слушай, Станислав Иванович… Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?

– Центральный комитет…

– Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. То ли при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то… Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве напридумывали всякого, в нашем назьме не разберешь… Это что за организация? К ФСБ относится?

– Откуда я знаю?… А тебе зачем?

– А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства – туча! Жена говорит, полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится…

Рассохин слов подходящих не нашел – выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:

– В общем, ловить тебя станут как государева преступника… Так что, прячься, ученый! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала?… Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.

– Не надо обласка… Лиза может вернуться в любой момент. А меня нет!

– Гляжу, царапнула она тебя. – озабоченно проговорил Гохман. – По твоим глазам понял, седина в бороду.

– Это не она царапнула. – признался Рассохин. – Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье, будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае…

– Неужто мамашу ее вспомнил? Ничего себе…

– Ладно, переживем…

– Уходи! – приказал Гохман.

– Куда?

– Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнет из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберуться по полной.

Гохман выдернул топор и принялся крушить березник. Стас брел за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей – ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.

– Эх, обещал жене на кладбище сходить! – вспомнил он. – Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнесся… А узнает, тебе не помог, все, труба… Ты же для нее – икона. Память юности!… И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали, всю жизнь помнит…

Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе встает ледовый затор. Вчера еще наполовину вытащенная на сухое, лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый развернул голенища сапогов, осторожно забрел и положил вещи.

– Нынче поселок зальет. – сказал определенно. – Вон как вода поперла… Так что не высидишь на Гнилой.

Рассохин молчал, безнадежно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.

– Сдаваться на милость не советую! – прокричал. – Нынче слова такого не знают!

Включил скорость и не экономно, не рачительно дал полный газ.

Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось, Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть, его пребывание здесь Матерая все-таки контролировала, не исключено, за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешал береговой вал и заросли, если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке, либо спускался к воде. Однако, в течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись – то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.

Когда на Карагаче все стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомил, что тоже еще не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Все заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведет. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелевочниках, за полкилометра от поселка – там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошел по ним, как по компасу.

И очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчанный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошел стороной, отыскав более лучшую пищу – терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям захватило огнем, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых, взрослеющих деревьев. И кругом мох – на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но еще стоящих, брусника цветет да ветерок пошумливает в кронах.

Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал почитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звездами – и тут все стерлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника, и грубовато обработанный камень: ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Еще не очистив надпись, угадал – здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке!

Достал нож, соскоблил звездчатый лишайник с имени, и еще ниже – с эпитафии. Должно быть, тесали камень, резали буквы и сочиняли мужики из отряда, скорее, все вместе, ибо это напоминало буриме, а орудовал долотом Галя. Только он отличался рукоделием, вязал на спицах, точил из яшмы кабашоны, письменные приборы и прочие безделушки.

«Твой маршрут – небеса, а костры твои – звезды в созвездии Рыб….»

– Здорово, Репа. – вслух проговорил Стас. – Вот ты где приземлился…

И огляделся, поскольку голос под кронами бора зазвучал гулко, как в храме. С обеих сторон могилы было две замшелых скамьи, а в ногах остатки кострища, затянутые мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре… Он опустился на одну из них и оказался на земле, толстая и на вид еще крепкая доска сгнила в прах, держалась за счет мха и переломилась беззвучно.

– Ну, Репа! – ему стало смешно. – Не даешь ты расслабиться!

Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую, облезлую медведицу. Всего шагах в сорока, на склоне кладбищенского холма: стояла на задних лапах, слушала – эдакий трехметровый сурок! А рядом кувыркались во мху два крохотных медвежонка… Стас тоже замер, и благо, что оказался с подветренной стороны – не учуяла, а близорукая, так и не увидела. Настороженно опустилась и поглядывая в его сторону, принялась разрывать муравьиную кучу.

Рассохин медленно пригнулся, спрятавшись за надгробие Репы и осторожно попятился. Хорошо, мох влажный, глубокий, глушит шаги. Спустившись так со склона дюны, он развернулся и пошел с оглядкой, сдерживая желание побежать. Весенняя медведица с детенышами может напасть даже не от голода, из опасения за свое потомство: однажды на Сухом Заломе техник Кузя отошел от лагеря на полсотни метров, по нужде, и со снятыми штанами на дерево заскочил. Несколько часов продержала, и когда пришли выручать, с двумя карабинами и собаками, так огрызалась еще, не желая оставлять добычи. Над головой стреляли – не боится, отскакивает и рычит! Хотели уж грохнуть ее и медвежат переловить, но тут паровоз на узкоколейке загудел, так убежала…

Всю обратную дорогу он шел хоть и без оглядки, но спину знобило…

И еще издалека узрел дым на стане: костерок, разведенный Гохманом, давно прогорел, а тут столб стоит, и сразу же трепыхнулась надежда – Лиза вернулась! Он проломился сквозь малинник, и чтобы не напугать ее треском, позвал:

– Лиза?.. Это я!

У костра сидел немтырь, сушил портянки, бродни и одежду, должно быть, где-то накупался. Стас поглядел, как он вертит перед огнем свои тряпки и непоколебимость молчуна вдруг его разозлила.

– Христофора поймали и допросили… И он подтвердил!.. Жени Семеновой нет, убита. А твоя жена увела Лизу. Будто бы к матери!.. Теперь говори, где Елизавета?

Немтырь выслушал, глянул как-то страдальчески и согласно покивал. Одежда не досохла, однако он оделся в полусырое, захватил пестерь и пошел в сторону приисковой дороги!

Рассохин догнал его, схватил за шиворот.

– Ты куда?!

Дамиан указал на ту сторону Карагача. В лагере амазонок было непривычно тихо, а шел уже двенадцатый час, обычно там уже стучали, гремели, дымили невидимые трубы и жужжал моторчик электростанции…

И вдруг на старице опять приглушенно заработал лодочный мотор, и если молчун норовил спрятаться, значит, едут гости! Вероятно, думают, что Рассохин остался на Гнилой один, решили, на лодке уехала спутница, Елизавета, и настала пора действовать.

Стас отпустил молчуна, сам же вернулся к костру, взял рюкзак, палатку, топор, огляделся, не забыл ли чего: встречаться с Галицыным, тем паче с лагерной бандой не было никакого желания. Пока он бежал к разливам, где участковый оставил облас, звук мотора вырвался из старицы на простор и вдруг потянул вверх по реке. Это уже было интересно! Рассохин сложил вещи в облас, а сам с биноклем вернулся к реке, где забрался в развалины пекарни. Внутри тоже росли березы, торчали из земли дюралевые хлебные формы, склепанные по парам: на Гнилой всегда пекли очень вкусный хлеб, и если густо, как сливки, растворить сухое молоко, горячую белую буханку можно умять за раз.

Рассохин вспомнил это и впервые за два дня совсем неуместо ощутил приступ голода…

Между тем, от перегруза мотор на Карагаче выл на высоких оборотах, но звук проплывал медленно. Пригибаясь, Стас выбежал к реке, и увидел лишь пенный кильватерный след. Дюралька скрылась за поворотом и там рев двигателя оборвался – похоже, причалили. И уже спустя минуту пустая лодка понеслась обратно, сходу скрылась в затопленных кустарниках устья старицы. Кажется, десант высадили недалеко за Гнилой Прорвой, в районе выхода приисковой дороги, и теперь вернулись за следующим: слышно было, как гремит под сапогами дюраль, спешно сажали пассажиров, потом опять взревел мотор. В лагере амазонок начиналось странное движение, похожее на бегство. Вторым рейсом лодка везла пятерых мужиков, с рюкзаками, однако Галицына среди них не было.

А за румпелем сидела сама Матерая!

В прежние времена вдоль реки шла отсыпная дорога на Рассошинский прииск и еще множество троп, набитых скотом, но то ли берег обвалился, то ли заросло так, что Рассохин даже следов не нашел и едва продрался сквозь густой черемошник и краснотал. И все же опередил ползущую по воде, лодку. За поворотом, на полузатопленном берегу стояли четверо мужиков из первой партии, тоже с рюкзаками – поджидали своих. Полковника и здесь не было!

Новоявленная хозяйка Карагача причалила бортом, пассажиры шустро выскочили на сушу. Стас не расслышал, что говорила Матерая, но последнее напутствие донеслось отчетливо:

– Батарею берегите!

Покорные бородатые братья двинули скорым шагом в сторону материкового бора и через полминуты пропали в густых, пойменных зарослях краснотала. Под их ногами отчетливо зачавкала грязь и забулькала вода – высокую пойму топило.

И только сейчас¸ при виде поспешного бегства немногочисленного мужского населения лагеря, Рассохин наконец-то прочувствовал справедливость советов Гохмана – скрыться на пару недель, пока десант таинственного ЦК с ОМОНом не начал карательную операцию. Вряд ли тронут женщин, тем паче, с детьми, и полковник Галицын отбрешется, а вот беспаспортных бородатых братьев, невесть откуда прибежавших на Гнилую Прорву, возьмут непременно, хотя бы для установления их темных личностей.

Стас послушал ласточек, посмотрел, как Матерая таранит лодкой затопленный тальник, пробиваясь в устье старицы и неожиданно для себя наконец-то определился.

– А не наведаться ли мне в гости? – тоном Бурнашова спросил вслух. – К женщинам? Пока отсутствуют их мужчины?