– Мне пора, пора, – сказал он, осторожно отстранившись от ее рук.

– Да, да, – сказала она, и, хотя в голосе ее почти не чувствовалась обида, он угадал ее мысли и произнес:

– Не надо, мы же договорились…

– Договорились, – ответила она упавшим голосом, – а знаешь?

– Что? – спросил он.

На этот раз она, уловив недовольство в его вопросе, сказала:

– Я тебе завтра скажу, – и, боясь, что он опять воспримет это как каприз, добавила: – Завтра… иди…

Он открыл наружную дверь и некоторое время прислушивался к звукам на улице. Было тихо, насколько может быть тихо в одиннадцать вечера в маленьком поселке на полторы тысячи жителей, в котором единственное вечернее развлечение – клуб – закрывается в половине десятого, после последнего киносеанса.

До калитки он добрался быстро, по улице пошел не торопясь, придерживаясь теневой стороны. Улицы в поселке не освещались, но на некоторых из них было светлее, чем в клубе. Прожекторы колонии, освещая ее периметр, несли свет к поселку. Полосу такого света ему предстояло пересечь. Это был последний участок, после которого ему можно спокойно встречаться с кем угодно.

По закону подлости, именно по этой освещенной улице шла компания молодежи. Он остановился, выжидая, когда они пройдут.

Три десятиклассницы из местной школы и парень, их сверстник, мчались на свет прожектора, как мотыльки на огонь свечи. Девчонки были в одинаковых приталенных пальто, когда-то в сельмаг завезли полный грузовик таких, на головах вместо платков особым образом повязанные шарфы – последний крик молодежной моды. На парне ладно сидел армейский бушлат – свидетельство его дружеских отношений с солдатами роты охраны колонии. На спине его, привязанная бельевой веревкой, болталась гитара.

Компания была опасна, но еще опасней долго задерживаться вблизи ее дома, и он двинулся дальше через освещенную прожектором улицу, как только молодежь прошла мимо.

В сенцах большого деревянного дома он постоял немного, стирая с лица выражение, которое могло его выдать, и заодно пытаясь окончательно избавиться от едва уловимого запаха духов «Быть может».

– Ну, наконец-то, – сказала жена, когда он появился на пороге.

– Случилось что-нибудь? – спросил тесть, оторвавшись от газеты.

– Все нормально, – ответил он, – надо было со второй сменой разобраться…

– А Петька-то уже давно дома, – не преминула вставить свое слово теща…

– Петька – контролер, – перебил ее тесть, – а наш ведь – начальник.

– Есть будешь? – спросила жена, вклинившись в разговор.

– Конечно, – ответил за него тесть, – не с гулянки пришел мужик, с работы…

– Петька умеет жить, – буркнула теща и ушла в соседнюю комнату, отделенную от первой ситцевой занавеской.

«Петька умеет, а я, значит, нет», – усмехнувшись, подумал он, садясь за стол.

Поужинав, он встал и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Пойду покурю…

Надев шапку, накинув на плечи шинель, он вышел на крыльцо. Сев на перила, поспешно закурил сигарету и стал смотреть на косой луч прожектора, светивший от одной из караульных вышек колонии в сторону поселка.

Два прожектора, свет от которых направлялся не в зону, как обычно, а на поселок, были установлены недавно, после очередного побега.

На местной подстанции по вечерам проводились ремонтные работы и почти в одно и то же время на несколько минут отключали освещение.

Двух отключений хватило, чтобы понять – на следующий день будет третье. И на третий день один из осужденных за две минуты абсолютной темноты при помощи самодельной «кошки» и веревки преодолел и забор, и обесточенное заграждение. Когда свет вновь зажегся, то в зоне не наблюдалось ничего необычного, так как все необычное происходило за забором, в темноте.

Беглеца в конце концов задержали, а начальник колонии, именуемый, в соответствии с традициями, и осужденными, и администрацией, и жителями поселка Хозяином, приказал поставить дополнительные прожекторы, чтобы часовые на вышках могли видеть ночью не только зону, но и поселок…

Новшество это было воспринято караульными с радостью: теперь они смотрели не в квадрат зоны, а в сторону поселка…

Сигарета обожгла пальцы, и он, вздрогнув, выронил окурок. Достал из пачки другую, удобнее устроился на перилах и чиркнул спичкой по коробку…

Два года назад он женился. Год мотался по общагам и квартирам H-ска, пока приехавший к ним тесть не сказал:

– Хватит ерундой заниматься, приезжайте к нам… инженеры везде нужны… да и на еду тратиться не надо… Встанете на ноги, а уж потом и в город можно вернуться…

После того разговора он уволился с завода и приехал с женой в дом тестя в поселок с курьезным названием Тараканино. Тьмутараканино – так называл он его в первое время.

Тараканино было необычным поселком: в нем размещалась колония строгого режима. Колония была врагом директора совхоза «Тараканинский». Она перетягивала к себе работников. За работу там платили больше, да к тому же сотрудникам ее шли надбавки, которые в шутку звались доплатами за «боюсь».

В колонии было большое производство тары и мебели и не хватало специалистов. Уже через неделю после приезда не без помощи тестя его уговорили устроиться работать туда. А так как парень он был работящий и не пьяница, то уже через месяц сам Хозяин стал уговаривать его аттестоваться, чтобы получать больше и на одежду не тратиться. И тогда же, не без помощи тестя, он дал убедить себя, что это лучшее, что можно было сделать в его положении. Через три месяца его аттестовали, выдали форму, в которой он выглядел не лучшим образом. Шинель топорщилась на спине и была коротка, что делало его похожим на новобранца.

Он быстро втянулся в работу, сошелся с коллегами, перестал обращать внимание на просьбы и прощупывания осужденных. Но удовлетворения не испытывал, до сих пор не оставляло его чувство временности своего проживания в Тараканино…

– Витя, – раздался приглушенный голос жены, – простудишься.

– Иду, – ответил он и бросил окурок в снег. – Уже открывая дверь, он услышал звуки гитары и оглянулся. Как он и предполагал, часовой под крышей вышки, похожей на детский грибок, смотрел вниз в сторону поселка.

«Гитару слушает», – подумал он и вошел в сенцы.

А часовой на вышке что-то кричал девчонкам, стоящим рядом с гитаристом, по-русски, но с сильным узбекским акцентом. По всему было видно, что они были знакомы и пришли к вышке, точно зная, что их друг будет в это время на посту.

Пел, аккомпанируя себе на гитаре, парень в бушлате, волнуя всех безысходностью песни. Три пары девичьих глаз смотрели вверх на часового со стороны поселка, и одна – мужских – из-за угла барака второго отряда. Это был некий Шнырь, чернявый, ловкий парень лет тридцати.

Шнырь только что вылез из окна первого этажа на улицу, миновав таким образом встречу с дневальным. Хотя, что Шнырю дневальный. Дневальный – свой человек, ему не нужно даже говорить: ты меня не видел… Но – береженого Бог бережет, а не береженого – конвой стережет…

Опасаться же часового не стоит, пока он доложит о том, что Шнырь покидал ночью расположение отряда, дело будет сделано и поезд уйдет далеко…

Шнырь выглянул из-за угла еще раз. Часовой на вышке смотрел в противоположную сторону, где, наверное, резвилась поселковая молодежь, откуда слышался звук гитары…

Шнырь подлез под проволоку внутреннего заграждения, перебежал полосу света и добрался до колючей проволоки, отделяющей жилую зону от рабочей. Он подсунул под электрический провод две деревянные рогатки и пролез на контрольную полосу. На когда-то вспаханной, но сейчас подмерзшей земле, конечно, останутся следы, и завтра их обнаружат, но пока будут разбираться, будет поздно…

Второй ряд колючки Шнырь преодолел так же, как и первый, и, оставив рогатки, побежал к тарному цеху. Разумеется, Шнырь рисковал, но он был уверен, что часовой не станет стрелять, даже если увидит его. Не тот случай. Подумаешь, какой-то зэк полез из жилой зоны в рабочую. Это не считалось большим нарушением, что здесь колония, что там… Другое дело, если бы он увидел, что Шнырь лезет на внешнее ограждение. Тут бы он своего не упустил. Часовых, пресекающих побег, поощряют отпуском, а за отпуск, так считал Шнырь, эти пацаны отца родного замочат…

Раньше жилую зону от производственной отделял забор. Полгода назад забор решили перенести ближе к жилой зоне, чтобы расширить рабочую. Когда его разобрали, выяснилось, что он сгнил, а на новый у Хозяина нет денег.

Прижавшись к стене цеха, Шнырь отдышался, сунул руку в выемку карниза, вытащил перемотанные шпагатом заточки и бросился назад. Сверток, который он нес, а точнее, его содержимое, можно было протащить из рабочей зоны в жилую по отдельности. Но на это нужно время, да и обстановка поспокойнее: контролеры в последнее время совсем озверели, шмонают плотно, не то что раньше.

Часовой на вышке, с которой можно было увидеть Шныря, все еще переговаривался с девицами, где-то лаяли собаки. Стоило одной из них в поселке подать голос, как тут же его поддерживали другие. Однако сторожевые псы колонии в этих перекличках не участвовали, и в зоне было тихо.

Шнырь пробрался обратно, влез в окно умывальника, выбросил там в урну рогатки, прошел в спальное помещение, не раздеваясь, лег в постель и натянул на себя одеяло. Заточки за поясом согрелись от тела и почти не ощущались.

Виктор появился на работе в половине восьмого. Он миновал вахту, где за стеклом сидел сержант-старик из роты охраны, который в лицо знал всех постоянных сотрудников колонии и пропускал их, не глядя в документы, зато всех пришлых «пытал» долго и нудно, вынуждая их жаловаться на него. Сержант таким образом выделялся среди сослуживцев особой требовательностью.

Виктор шел к старому вагончику, где размещались контролеры, и была вторая вахта, через которую осуществлялся пропуск осужденных в рабочую зону, и не смотрел по сторонам. Да и что было смотреть, что тут могло измениться за ночь. Справа стоит котельная, которая отапливает не только колонию, но и несколько домов сотрудников за забором, слева – столовая, откуда выходят нарушители режима, поскольку ходить в столовую полагается побригадно и строем. Посредине плац, где сейчас будет развод на работу и откуда бригады отправятся в рабочую зону.

Два прапорщика-контролера ждали в вагончике осужденных, громко обсуждая что-то.

– А он меня, а он меня, – говорил один, – спрашивает, почему пьяный каждый день? Гы-гы-гы…

– А ты? – спрашивал второй.

– А я, гы-гы-гы… говорю, что чимергес пью…

– А он: «Где деньги на чимергес берешь?» Гы-гы-гы…

– А ты?

– А я говорю…

Продолжения разговора Виктор не слышал, да и не хотел слышать. Обсуждение начальников и угрозы уволиться – обычное дело среди сотрудников, как аттестованных, так и вольнонаемных. Все клянут свою собачью жизнь и работу, постоянно говорят, что уйдут или не будут огорчены, когда их уволят… Но куда можно уйти в Тараканино? Скотником на ферму? Там работать надо, а здешние ребята от этого уже отвыкли. Колония развращает всех, кто в ней находится, и тех, кто отбывает срок, и тех, кто работает там или служит.

Виктор вошел в пустой цех, глянул на часы. Через десять минут тарный начнет работать. Тарный цех в колонии делает тоже, что и тарные производства на воле – ящики, и ничем не отличается от них, если не считать, что рабочие в одинаковых робах, да лица покруче, да мат стоит погуще, да контролер нет-нет да промелькнет между верстаками и рядами ящиков.

Уже в первые месяцы работы в колонии Виктор напрочь потерял чувство опасности, которое по мнению нормальных людей должно всегда быть у сотрудников мест лишения свободы, и за которое им платят надбавки к зарплате. В зоне, как у высотников: о страховке и опасности вспоминают, когда кто-нибудь из товарищей сорвется вниз.

В девять ему позвонили по внутреннему телефону.

– Виктор Сергеевич, – послышался голос секретарши Хозяина, – вас вызывает начальник колонии.

Через десять минут он был в приемной, но его кто-то опередил, и секретарша попросила немного подождать.

– О-о, тебя прямо Бог послал, – сказал заглянувший в приемную Зубов, начальник оперчасти, третий человек по колонистской иерархии после Хозяина и зама по режиму. – Не в службу, а в дружбу, смотайся, Витя, в зону… Тут Семеновна с зубами мучается и рвется в санчасть, чтобы Валя ей таблетку дала, а все мои ребята и контролеры в разгоне: во втором отряде рогатки в урне нашли, значит, кто-то лазал ночью в рабочую зону… Сходи с Семеновной, пока начальник занят, пусть Валя посмотрит ее и что-нибудь даст…

По заведенному правилу, женщины по территории колонии ходили только в сопровождении сотрудников мужчин. Правда одно время среди женского персонала находились горячие головки, которым это правило не нравилось, но Хозяин пригрозил как-то уволить всех, кто болтается по зоне без сопровождения, и это возымело действие.

Семеновна – заместитель главного бухгалтера, женщина средних лет, стояла в коридоре, держась за щеку.

Виктор без особого энтузиазма поднялся со стула и вышел в коридор, механически отметив, что Зубов, упомянув Валентину, уж как-то очень заговорщицки на него посмотрел.

«К чему бы это», – думал он, шагая чуть поодаль Семеновны.

Возле кабинета врача, где фельдшерица Валентина вела прием больных, сидели двое. Крупный, сбыченный осужденный из второго отряда, Сафонов, скрючившись, держался двумя руками за живот. Второй – маленький, подвижный, похожий на цыганенка, Клевало, более известный в зоне как Шнырь, бережно поддерживал Сафонова, кличку которого Виктор почему-то не мог вспомнить.

Лицо Сафонова не было лицом больного человека, хотя он старался изобразить на нем неземные муки. Виктора это не удивило. Он уже привык к тому, что санчасть в колонии не только заведение, где могут оказать медицинскую помощь, но и место, где можно спрятаться, отдохнуть и где каждый старается выставить напоказ свои страдания, а если таковых нет, то придумать их.

В кабинете Валентина заканчивала слушать очередного больного. Она стояла перед ним, прикладывая фонендоскоп к его груди. Больной старательно хрипел всеми легкими… Во всю спину его была выколота картина «Бой Челубея с Пересветом». Вздыбившиеся кони, искаженные лица всадников, тревожные с полутонами облака говорили о высоком мастерстве того, кто создавал это произведение.

Визит лейтенанта и женщины из бухгалтерии был для больного явно не ко времени. Потому, что старательно изображая сквернейшее состояние, он намеревался выпросить стандарт терпингидрата, терпикондрата, на местном жаргоне. И вот все рушилось, потому что пришли посторонние, и фельдшерица, конечно, не даст ему целый стандарт, а только одну таблетку и скажет, чтобы за следующей пришел вечером…

Так и вышло. Просящий взгляд пациента был оставлен без внимания, и он ушел с обидой на лице. А Валентина, усадив пришедших, приветливо спросила:

– Что произошло?

Хотя она могла и не спрашивать, потому что щеку Семеновны разнесло так, будто ее ужалила пчела.

– Зубы, – запричитала Семеновна, – а тут отчет составлять надо, а-а…

Закончить фразу она не успела. Дверь со скрипом отворилась, и Шнырь ввел в кабинет согнувшегося пополам Сафонова. Виктор посмотрел на него и вдруг вспомнил его кличку…

Капитан Внучек был в квартире один. Жена с утра ушла к секретарше отделения Байметовой, у которой была подшивка «Бурда моден». Внучек, вымыв пол, вылил грязную воду в унитаз, сполоснул ведро, принял душ, завалился на диван и стал ждать жену, мучаясь от безделья.

Должность Внучека, согласно штатному расписанию Каминского горотделения КГБ, значилась так – старший оперативный уполномоченный. В Каминске он работал всего три месяца. Первый из которых, как и положено, он прожил в гостинице, следующие два в общежитии местного техникума. В конце декабря подошло время очередного отпуска, и к нему из Н-ска приехала жена. Общежитие – не то место, где можно было принять молодую женщину. А раз так, то Внучек договорился с одним своим другом, имевшим однокомнатную квартиру, пожить пару-тройку дней у него. Друг перебрался в комнату Внучека, а Внучек встретил и препроводил жену в квартиру друга, где они прожили три дня и сегодня собирались уехать в Н-ск, а оттуда с «поездом здоровья» в Лужбу, которую называли не иначе, как сибирской Швейцарией.

– Горы, солнце, искрящийся снег, – все это запомнится тебе на всю жизнь, – говорила жена. Она до замужества ездила на Алтай в составе такого же поезда.

Внучек, сладко потянувшись, посмотрел на две сумки с теплыми вещами, поверх которых были привязаны новенькие ботинки для лыж, еще без дырочек на подошве. Ботинки были куплены специально для поездки, их можно будет приспособить к любому креплению.

Зазвонил телефон. Внучек снял трубку, надеясь услышать голос жены, но ошибся.

– Федор Степанович?

– Да, – сказал Внучек.

– С трудом вас разыскал, – обрадовался шеф.

Внучек был опером, и интуиция мгновенно подсказала ему, что горы, солнце, искрящийся снег и смех Наташки для него не приятное будущее, а несбывшееся прошлое.

– В Тараканино, – говорил между тем шеф, – двое или трое заключенных захватили заложников.

Шеф, в отличие от Внучека, не работал в местах лишения свободы и не знал, что в СССР нет заключенных, а есть только осужденные…

– При чем тут мы, – перебил его Внучек, – до Тараканино сто пятьдесят по прямой, а по кривой и того больше…

– Начальство звонило из Н-ска, – сказал шеф, – просило отслеживать обстановку и войти в штаб по освобождению заложников.

– Мне собираться в Тараканино?

– Да нет, – возмутился шеф непонятливости подчиненного, – штаб создают в Каминске, в СИЗО.

– Но я в отпуске, у меня на руках билеты в Лужбу… меня жена съест, – сказал Внучек, а про себя подумал: и чего бы тебе самому не войти в штаб…

– Федор Степанович, вы же единственный человек – специалист по местам лишения свободы… сбор через полчаса в следственном изоляторе…

– Хорошо, – сказал Внучек, чуть было не выругавшись.

Здесь нужно сказать, что Внучек не ругался матом. Несколько лет назад в одном ксерокопированном издании он прочел статью о том, что известный всему миру русский мат – вовсе не русское изобретение. И возникло сие универсальное и уникальное явление во времена татаро-монгольского нашествия… А значит, пользоваться им было не патриотично…

Внучеку не хотелось сообщать о случившемся жене по телефону, и он попросил ее срочно прийти домой…

Спустя полчаса Наталья появилась в квартире раскрасневшаяся от мороза и предчувствия чего-то недоброго.

– Что произошло? – спросила она с порога.

– Происшествие небольшое… – начал он.