И вот только теперь, когда абсолютно ясно стало, что больше я уже никакой силой, полностью иссякнув, ничего не могу, что она отбыла (отработала?! с радостью получила?!) свое, мы разговорились. Вначале пробило меня, и я что-то лепил бессвязными обрывками фраз: какая она хорошая, и как все это здорово, и что ничего лучше никогда я не представлял, и быть того не может… Потом стала выговариваться Танечка:

– Сережа! Ну если я так тебя вдохновляю – я ведь была самой собой – или как там, прости, сама собой, самою собою, что ли, тьфу ты, Господи, – собой, короче, а не Наташей, правда ведь?

Я кивнул:

– Конечно.

– Так что же ты меня только арендуешь? Почему бы тебе меня не взять, скажем так, на постоянной основе? Не навсегда – на несколько лет. Я согласна. Я ведь не только такая красивая и сочная. Я – хорошая. И жена, и хозяйка, и мать, и добрая. И не дура – не такая умная, как Наташка, конечно, ну да зачем тебе такая умная? Дочку я тебе уже родила, еще сына рожу, обещаю.

Под градом чувств и мыслей я не знал, что сказать. Выкристаллизовывалось одно: почему бы и нет? Разве ты когда найдешь лучшую? Но я не мог так сразу, и промямлил:

– Но ведь ты замужем…

– Замужем? Видимость одна. Не знаю, что случилось, но Колька не может меня, как женщину. Он потому и отдал меня так покорно… Он отпустит, не волнуйся. Никаких краж, погонь и скандалов. Без мордобоя. Ну как? Я тебя не заставляю, да и как я могу? Просто если ты не думаешь обо мне из-за того, что невозможно это, говорю: очень даже возможно. Я была бы счастлива. Только позови. Отнесись ко мне не как к первой красавице, просто как к женщине. Я знаю, что нельзя нам, бабам, так говорить, себя навязывать, что сейчас во вред себе болтаю, но если бы ты знал, что значит быть первой красавицей, ты бы меня понял. О тебе ведь ни один приличный парень из-за этого и не мечтает, думает, не выйдет, мол, ничего, не пробиться через отморозков, и пробовать не надо… Одни козлы да отморозки. Вот я, как нарочно, теперь и есть Козлова.

– Я… ты такая красивая… и хорошая. Но я не могу сразу. Я подумаю…

– Думай. У нас свобода. И в любом случае приходи через день утром в скверик возле нашего дома, ты знаешь. На дочку Наташеньку посмотришь, и на сына Виталика тоже – я как раз с ними буду сидеть, Галя просила.

– На… сына?!

– А то ты не знал?! Приходи, посмотришь на нашего недоносочка: на две недели раньше срока родился, вот с такими длинными ногтями. На тебя похож как две капли воды: даже страшно, если кто вас вместе увидит, сразу все поймет. Хорошо хоть, что Наташа моя не на тебя, а на маму твою да на меня похожа, труднее догадаться.

Галка мне все рассказала под большим секретом. Мы же родственники сейчас. А почему рассказала – пришла советоваться, делать ли ей аборт. Но я-то быстро смекнула, что делать она его не собирается – иначе бы не приходила, сколько их уже сделала. Но к чему ей третий ребенок, опять же… Ну я, стало быть, и не советую. Мямлю что-то. А потом спрашиваю – ох, скажи честно, что здесь не так? Тут-то она и не выдержала. Понятно все – хочет своему третьему сыночку лучшего будущего, чем у первых двух, верит в него: яблочко от яблони… Все мы этого хотим. И тебя она, кстати, очень хвалила, как ты ее тогда: завидую, мол, будущей жене, думала, уже из-под парня и вовсе не выберусь, вся искончалась, а ему все мало.

– А я тогда тебя вспоминал…

– Польщена. Хотя, если честно, догадалась: Галка так не вдохновит. Я ведь тебя тоже потом всю ту ночь вспоминала, пока женишок мой дрых. Вообрази весь сюр моей ситуации: две беременные бабы, да в одну ночь, да от одного и того же мужика, советуются – и я-то все понимаю! Но зато нам, конечно, легче было вместе с детьми сидеть, то она с двумя сразу, то я; и сейчас легче. Вот видишь, какая от меня польза: и сама тебе родила, и золовке помогла. И сама, так сказать, и образом своим; и отцом, и сыном, и святым духом. Есть чем гордиться. Но это не считается, ясно. Сына еще рожу. По-настоящему. Бери!

– До послезавтра, Таня.

– До послезавтра.

Мы входили в зону видимости, люди на том берегу приветливо замахали руками. Таня шепнула мне на ухо:

– Возвращаемся по отдельности. Я первая, а ты погуляй минут десять. И еще – я сейчас грустная должна быть и печальная – как та вдова, что любовника допустила-таки в день похорон: медленно и трагично. Я такой и буду. Не обращай внимания.

Когда я вернулся минут через пятнадцать-двадцать, никто прихода моего не заметил: новые там, в полупустом теперь зале, пелись уже песни, и забылось старое. А точнее – играл магнитофон, и молодежь, что не за Летосью, танцевала. Мне совершенно не хотелось идти в первые ряды, поближе к невесте с женихом, туда, где прежде сидел, и я, оглядевшись, подошел к древней старухе, какого-то нездешнего, скорее хорошо мне знакомого «среднеазиатского», не узбекского и таджикского (дунганка? казашка или уйгурка?) вида, примостившейся на самом краю:

– Можно к вам? Не занято?

– Садись, милок. Марфой кличут, – представилась она.

– А по отчеству?

– Не положено мне. Просто Марфа. Так и зови.

– Сер…, – начал было я, но бабка лишь рукой махнула:

– Тебя тут и раньше знали, а как с Танькой ушел, ох, как мы, старухи, вам да Наташке все кости перемыли. Не икалось там? Хотя не до того было, понимаю. Ягодку сладку да вкусну хотелось от пуза вкусить, не упустить ничего. Дело хорошее, не до старух. Это сейчас она, – Марфа кивнула на Танечку, – глазки потупила да губки надула – обидели, мол, девоньку, а небось была рада-радехонька стараться-то…

Она выждала небольшую паузу:

– Молчишь? Правильно, милок, что молчишь. Но подтверди хоть: сладка ведь и вкусна, и сочна да без изъяна красавица наша, а?

Я позволил себе кивнуть.

– То-то. Да и как иначе бесовому-то семени, Хозяиной дочери?

Чуть не поперхнулся: как раз в этот момент я налил себе полстакана водки и начал было пить; слава Богу, реплика Марфы отвлекла меня, и от этой затеи я отказался:

– Да что вы говорите?

– А ты слухай, милок, може, что и узнаешь. Мамка ее бесплодной была. Попервой к попам все ходила, свечки ставила – никак. Тогда пошла к Маруське кривой. Жива она еще была.

(Имя этой знаменитой здешней ведьмы-колдуньи, местной Ванги, было и мне с детства знакомо.)

– Ясное дело, подарки ей дает, ублажает. Та вначале ни в какую. Ну да проняла ее Маша наша. Я тут свечку не держала, врать не хочу, что она Машке-то в точности говорила, не знаю. Но девкой еще была, как подслушала: Маруська кривая вот что тетушке моей приказывала, лет за тридцать до того:

– Хозяин, он ить не на каждую-то соглашается. Занятой шибко. Но я упросила. Слухай. Через неделю, в понедельник, ступай вечером за Летось. Крест сними. Место во какое (этого я не помню). Как придешь, садись, жди. Попервой появится служка. Немой он. Какой облик примет, не знаю я: узнаешь ли ты его, али нет… Он любой может облик принять. Он тебе глаза повязкой завяжет и руки таксама свяжет, и к березе их приторочит. Не бойся: это для твоей же пользы: чтобы ты, не дай все подлунные силы, повязку-то с глаз не сняла сдуру, когда Хозяин придет: тебе видеть его нельзя, помрешь тут же, в один момент. В самом лучшем случае ослепнешь иль умом тронешься. А как служка уйдет, придет Хозяин. Говорить с тобой он не будет – невелика птица. А если вдруг слово какое скажет – значит, отметил он тебя и плод твой навек. Но не надейся. Дело свое сделает и уйдет. Понравится тебе, нет ли – не знаю. Разное болтают. Терпи. За ним вскоре служка опять придет. Может, не удержится, тебя тоже пое…, если Хозяин строго-настрого не запретит, не знаю. Терпи. Потом тебе руки отвяжет и уйдет. Повязки не сымай, пока шаги его не затихнут. А потом снимай и домой иди. С мужем спи. Понесешь!

Вот так вот на Янку Купалу Маша наша и понесла. Даже, слышала я, уж не помню откуда, слово ей Косматый сказал: «Нож возьми». Что это значит, не знаю, мил человек. Но отметил он ее навек, стало быть. И плод ее, Таньку, отметил: оттого Первая Красавица. Хозяинова дочка! Не видно рази? А с Хозяиной дочкой спать, милок, это как с огнем в стогу играться: не заметишь, как угоришь. Ты рази не видишь: Танька-то вся приворотным зельем сочится, из каждой дырки капает! Так что ежели ты ее в места эти целовал, сок ее пил – а куда же ты делся, милок, от бабы такой! – то зелья ентого нахлебался выше крыши. Не будет тебе без нее жизни!

Иногда я пытался вмешаться:

– Ну, такое-то зелье, оно у каждой бабы есть.

– Не скажи. У которой сок-то водица, у которой вино хмельное, а у которой и зелье приворотное. Да ты не бойся, – взглянув на меня поощрительно и совершенно изменив тон, вдруг сказала Марфа. – Мы тут с бабами судачили-судачили, и решили: признал он тебя! Вот ведьма Наташка Таньку потому тебе и сватает, нипочем ей, что замужняя и с дитем. Ох, ведьмина порода! Эта-то еще ладно сделана, оно сразу и не признаешь, а сеструха ее – чисто кошка черная желтоглазая, бабьим туловом чуть прикрытая, тьфу ты, тьфу. Приглядись, за ней же хвост волочится.

Я инстинктивно осмотрелся, стараясь увидеть Анжелу, ее нигде не было.

– И не ищи, – заметив мой взгляд, сказала старуха, – она дружка твоего до утра не отпустит. Живым он из-за Летоси не вернется: только под венец. Вот и гутарим мы: потому Наташка-ведьма сама за тебя выйти-то и не пыталась, что признал он тебя, за другую выдать велит.

– Да кто он? Как признал?

– За зятя Косматый признал. Он дочку свою любому-то не отдает: огненная нужна порода. Ежели кто на дочке его женится без тятькиного благословления – беда! Иссушит, и силы мужской лишит, и с воли-разума сведет! Вот как Кольку. Танька-то наша красивая, спору нет, а никто не брал. Почему? Да Хозяина все боятся. Только этому дурню все нипочем, жалко его: сгорел ни за грош…

А ежели, наоборот, признает зятя Хозяин, благословление даст – радуйся! И то, чего не ожидаешь и в самых смелых мечтах не надеешься – сбудется! Дочку только его не обижай. И ведьме Наташке ты тоже не противься. Ох, как мы ее с бабками-то забоялись опосля сегодняшнего… Так смачно миру прямо в харю плюнула, а тот лишь утерся. Маруська Кривая…

Здесь я перебил ее, беря Наташу под защиту. Лучше бы я этого не делал:

– Разве одна Наташа плюнула-то? Тамара тоже очень помогла.

– Тамара, говоришь? – Марфа, хотя и так говорила тихо, только для меня, боязливо оглянулась по сторонам и зашептала с нескрываемой ненавистью:

– У, Иудино племя… Миром, почитай, уже шестьдесят лет как вертят, и слова поперек никто сказать не смей. Ишо дед ее с комбедом ходил да с продотрядами – кто не мил, тех подчистую выгребали. А потом мамаша, учителка по немецкому была, на всех доносы писала, скольких в Сибири сгноила. Как немцы пришли – она им на всех доносила, да все под них еще и подстилалась, паскуда. Наши возвернулись, мы, дураки, обрадовались было: пришел, змея подколодная, и твой час расплаты. Да куды там: у нее справка секретная, что никакая не доносчица, полицейская помощница да сука немецкая, а специальный агент НКВД: оставлена на оккупированной территории с особым заданием… Мы и утерлись опять. А сейчас дочка ее, Тамарка, чует нутром, что ведьма в силу входит, так сразу ластится, мягко стелет. Но самой ей этого всего бы не удумать – Наташка подучила, вон как долго шептались.

Да, не ожидаешь в нашей глуши таких страстей. Ты бурь застывших не буди…

Марфа вернулась к любимой теме:

– Так о чем это я? А вот: Маруська Кривая-то наша хоть была, баба неграмотная, а эта – другая. На самой Москве сидеть хочет – и будет сидеть!

– Выше Москвы, – пробормотал вдруг я, не удержался.

– Выше? Куда уж выше?

– Да мир-то велик…

– Угу, – задумчиво пробормотала Марфа, – пускай так. Лады: выше Москвы сидеть хочет – и будет сидеть! Однако ж тебя Наташка-ведьма в мужья не зовет: Хозяин не разрешил! Дочку свою он за тебя выдает, во как. Не противься. Оно уже и ведьме-то противиться – ох, тяжко… даже Танька, Косматого дочка, не решается. А Хозяину самому…

Я опять попытался вмешаться:

– А как понять, что признал? Может, он и меня с разума сведет, если с доченькой его шуры-муры всякие?

– Как понять, говоришь? – Марфа посмотрела на меня с хитрой улыбкой. – Или и впрямь не знаешь? Ладно, слушай. Мы тут тоже посудачили, старухи-то: как, мол, Кольку не признал, если дочь у них? Со свадьбы аккурат и понесла красавица наша. А потом глядим: Маруся-погорелица хитро так смотрит: «Вы, бабы, и в самом деле из ума выжили? Рази Наташка ее маленькая – мужнина дочь? Не ихней она породы, не Козловых! Не будет ведьма три года ждать назад долга своего, молча да покорно, она его тут же назад затребует. В сей же день! Искать папашу сейчас за Летосью надо», – Марфа смотрела мне прямо в глаза, говоря это, а я не мог не вздрогнуть и как-то весь целиком не напрячься.

Собеседница довольно улыбнулась:

– Да не знаем, не знаем мы ничего, бабки старые, из ума выжившие, не слухай. Но это-то примета самая верная: от кого Хозяин дочке родить даст, того признал. А муж не муж, ему это по фигу. Он причитаний да пустых обещаний подвенечных не признает, не слухает. И правил наших мирских не уважает и знать не хочет.

Такой вот неожиданный был разговор.

После него я почти сразу ушел. Я и так собирался это сделать – все главное уже произошло, чего ждать, – а тут еще ускорился, явственно ощущая отнюдь не дружелюбные взгляды части аудитории. Особенно, пожалуй, группа мрачных парней (кто такие? Колины друзья-отморозки, как Таня говорит? Откуда взялись, кто приглашал?) выделялась. Нельзя было не вздрогнуть, услышав их частушку:

 
Чтой-то больно ты говнистый
Да валяешь ванечку.
Не пришлось бы тебе, сука,
Поработать Танечкой.
 

Продолжая линию с Владимиром Семеновичем: «и припадочный малый, придурок и вор, мне тайком из-под скатерти нож показал». Не факт, впрочем, что они что-либо реальное затевали, очень может быть, что всего лишь попросту от излишнего восторга-энтузиазма демонстрировали urbi et orbi свою только что упомянутую триединую сущность. Однако, если пословица «береженого Бог бережет» и приложима к каким случаям, то как раз к таким. Связываться с этой – сильно ослабленной пьянкой, конечно, но немалой и, очевидно, без тормозов, зоной воспитанной группой – ох, не здешняя была в их частушках терминология – абсолютно не стоило.

А чтобы себя похвалить, можно и так сказать: как учат нас все гуру восточных единоборств, а я немало брал у них уроков, – схватка предотвращенная есть схватка выигранная. Короче говоря, я незаметно простился с Виталиком и Наташей («Не разочаровался?» – ехидно спросила она. «Нисколько», – ответил я; они тоже вот-вот собирались уходить), взял свой рюкзачок с палаткой, ковриком и спальником (а я с самого начала полагал сегодня лечь спать на природе, квартирку опять страждущим до утра уступил) и ушел.

Настроение было поэтическое. Перед уходом я в уме сложил ответ ребятам:

 
Да, я парень гонористый,
Не свалял я ванечку.
Так, как я, вам и не снилось
Поработать с Танечкой.
 

Публичное исполнение его не предусматривалось. Я ушел далеко, за несколько километров от клуба, вдоль Летоси вниз по течению. Шел я берегом реки, и поначалу все за ней гудело стонами, всхлипами, воплями… иногда и криками, и слезными просьбами.

Поднял мокрые женские трусы, упавшие, надо думать, с куста на том берегу и сюда течением прибитые. Как узнать, чьи? Новенькие, сексапильные, видимо, специально под Летось купленные. Большого размера. Настроение не проходило:

 
Лето́сь, Лето́сь,
знаешь небось,
где чей подарок…
 

Поигравшись со строчкой к трусам трусы и не удовлетворившись результатом, закончил:

 
К тряпью тряпье:
Мое, твое —
И вот и красив он, и ярок.
 

По мере того, как я уходил от клуба, все затихало. Впрочем, и по времени период бури и натиска уже угасал, передавая эстафету тихому радостному бытию с костром и гитарой, ее далекие трели уже доносились. Разумеется, бытие это, как неугаснувший совсем костер, будет все время прерываться новыми всполохами любви, но уже другой – неспешной…

До того момента, как осознал, что пора располагаться на ночлег, я шел берегом реки не менее часа. Подходящее место скоро подвернулось: неожиданно заболотился, а точнее, превратился в грязный луг, наш левый берег, тогда как правый, наоборот, украсился отмелью, маленьким пляжиком и симпатичным лесочком. Если учесть, что до этого места и после него, напротив, правый берег был густо покрыт какими-то колючими кустами и прочим неудобьем, это было как раз то, что надо. Конечно, по грязному лугу надо было перейти, закатав штаны, Летось надо было переплыть, гребя одной рукой, а в другой держа над водой рюкзак с вещами, но все это было делом техники. Зато совершенно ясно было, что сюда абсолютно невозможно подобраться незаметно. Не то чтобы я так уж серьезно верил в какую опасность, но ведь любое дело, раз взялся, надо делать хорошо, так? Да и кому из нас не хотелось иногда поиграть в Чингачгука Большого Змея…

В лесочке я отлично устроился. Было так тепло, что ставить палатку не имело смысла, я использовал ее просто как дополнительную подстилку под пенопластовый коврик. И здесь, глядя на часто падающие звезды – Персеиды! – я, наконец, смог начать спокойно обдумывать события дня сегодняшнего и заодно вспоминать рассказы моей бабули о Летоси. О Тане я пока не думал.

Я знал, конечно, о дочке, о Наташе, но искренне не знал о сыне, о Виталике. Наташеньку я даже видел несколько раз, встречая Таню – и вместе с Колей, и одну. Мы ни о чем таком не говорили – да и о чем тут скажешь?

– Можно подержать? – помнится, Колю спросил.

– Попробуй. Только как бы не заплакала, – он гордо вытащил дочку из коляски.

Девочка надулась, но плакать не стала: родители-то рядом. Непередаваемое ощущение было держать ее в руках. А Виталик… Я искренне забыл об этой своей ночи с Галей; забыл, как о ночи именно с ней – для меня это было лишь продолжением короткого мига обладания Танечкой. А так – Колина родня была от меня очень далека и географически, и социально: новости из этого круга не поступали совсем. Вспомнилось, как Галя, в соответствующий момент, хотела освободиться, говоря, что ей надо в ванную, что время неподходящее… но я удержал ее, я не мог себе позволить ее отпустить, и она, не слишком сильно сопротивляясь, смирилась.

На тоненькой ниточке болтается наша жизнь.