© Самаров Сергей Васильевич, 2016 год

Пролог

Со дня пожара в Славене прошло уже полторы седмицы^[1]. И город показывал, что он не умер совсем, но постепенно, хотя и заметно торопливо, поскольку подгоняли подступившие морозы, возвращался к жизни.

На дороге идущей со стороны Ильмень-моря и с приморского лесистого берега было людно и шумно. Где-то в лесу ржали лошади, хотя лошадей здесь было мало, в основном верховые. Здесь трудилось больше лосей. Лоси же тягали волоком длинные сосновые стволы, лишенные ветвей. Стволы выволакивали из леса, но тянули не сразу в город. Вернее, не в то, что от города осталось. Бревна складировали на берегу Волхова, хотя часть перетаскивали и через реку по льду, чтобы сложить на другом берегу. И там, в местах складирования, сосновые стволы сразу попадали в руки людей с топорами, которые без задержки начинали стволы ошкуривать. Людей и с топорами, и без них было много. Казалось, каждый желает приложить свои силы для общего дела. Но еще больше людей было на пепелище. Там расчищали площадки под сгоревшими домами, рыли углубления для землянок. Работали и мужчины, и женщины, и даже дети, что были в состоянии оказаться полезными. Там, где земля была глинистой, там ее не выносили, но собирали в большие кучи или просто в ямы. Глина должна была понадобиться, когда начнут делать в землянках «черные печи». Обычно славяне строили из досок опалубку, потом месили глину до состояния густой сметаны, заливали в опалубку, и ждали, когда глина высохнет. После этого можно было внешнюю опалубку снимать. А нижняя, внутренняя, потом сама сгорала в печи. Метод старый, и удобный, малохлопотливый.

Воевода Первонег, сопровождаемый двумя воями, одним из которых был черноусый Белоус, не бросивший раненого воеводу во время захвата варягами Славена, проехался по берегу, часто поглядывая на солнце, которое едва просматривалось сквозь облака. Проверил, как работают люди, потом по городскому пепелищу медленно проехал до моста через Волхов, не давая никаких советов людям, копающим ямы под землянки, никого не подгоняя. Первонег чувствовал прохладное отношение словен к себе. Многие считали, что он ответственен за то, что город сожжен, что они лишились своего имущества, что многие вои городской дружины сложили головы, защищая свои и соседские дома. Да и сам воевода порой винил одного себя, поддавшегося на простую хитрость воеводы бьярминских варягов Славера.

Во время пожара уже было загоревшийся мост, соединяющий Словенский конец^[2] с Людиным концом^[3] успели разобрать, и на другой берег со стены на стену пламя не перебросилось. Сейчас мост снова собрали, даже подремонтировали, сменив подгоревшие бревна на свежие и более крепкие, и Первонег смело добрался до ворот мостовой башни Людинова конца. Здесь, в этой части города, во время захвата Славена, стоял личный полк Первонега. И, в отсутствие воеводы, вои без команды разобрали мост и закрыли ворота, не пустив в эту часть города варягов. Правда, варяги стреляли горящими стрелами, пытаясь и Людинов конец поджечь, но местные жители видели, что с остальным городом стало, и потому дворы свои берегли, и огонь быстро сбивали.

Сейчас полк воеводы продолжал стоять на охране города, хотя бы его уцелевшей части. И там, уже на выезде из башни, когда Первонег поздоровался с воями охраны, к нему прискакал гонец, бросивший только несколько фраз:

– Едут… Вот-вот к воротам приблизятся. Пока остановились, подступы к стенам осматривают. Сейчас дальше двинутся.

Воевода вздохнул, и ударил своего сильного коня пятками. Конь пошел ходко прямиком к внешним городским воротам. Первый гонец от княжича Гостомысла, с предупреждением о прибытии, прискакал еще вечером. И высказал много странных для Первонега новостей. Оказалось, что Гостомысл не только сам возвращается вместе с теми двумя сотнями, что брал с собой – сотню простых воев своего бьярминского полка и сотню стрельцов покойного княжича Вадимира – но еще ведет с собой часть целого народа вагров вместе с их немолодым князем Бравлином Вторым. Что значит «часть целого народа» Первонег понять не мог, как не понимал, почему с этим народом в земли словен приходит князь Бравлин. Гонец сумел только сказать, что в Вагрии идет большая война с франками, и больше объяснить ничего не сумел. Просто не знал.

– Гостомысл сам все расскажет.

Дожидаясь рассказа княжича Гостомысла, который должен стать князем восстановленного Славена, Первонег все равно не понимал, как князь может покинуть свое княжество, когда там идет война. И потому думал, что гонец что-то напутал, как и с «частью целого народа». И потому торопился навстречу Гостомыслу, желая прояснить ситуацию.

Разговора о судьбе Славена Первонег не боялся. Все-таки, разговаривать с умным и вдумчивым Гостомыслом – это совсем не то, что разговаривать с его покойным отцом Буривоем, который, даже не выслушав до конца, мог бы и убить, не желая разбираться. Остался старшим в городе, должен был его защитить… Здесь логика Буривоя могла бы быть единственной, и даже понятной, может быть, даже одобренной большинством словен. Гостомысл, в отличие от отца, выслушает до конца, подумает, и сумеет сделать правильные выводы. Он никогда не делает необдуманных поступков, и служить такому человеку проще. А еще послужить Первонег сам желал. Он желал исправить то, что допустил, чтобы к моменту, когда его большое тяжелое тело понесут на погребальный костер, его душу не мучили мысли о собственной вине перед соплеменниками. Он не был уверен, что при путешествии к погребальному костру мысли не покидают тела человека. Разное люди говорили. Но сам воевода вину, существующую или надуманную, осознавал, и хотел ее искупить. Жалко было только, что возраст у него уже преклонный, и сделать многое он уже не успеет. И силы былые подходили к концу.

Гонец Гостомысла пристроился позади двух воев сопровождения городского воеводы. И обгонять Первонега не собирался. Но Людин конец был сравнительно небольшим, вытянутым вдоль Волхова, и пересечь его в узкой части, чтобы добраться до внешних городских ворот, можно было быстро. Еще на подъезде Первонег увидел некоторую суету, и построение воев своего полка для торжественной встречи княжича, как и полагалось. Вообще-то так полагалось встречать князя, а Гостомысл князем официально еще не стал. Требовалось собрать посадский совет, который вручит Гостомыслу меч и щит его отца, доставленные из Карелы. Сам княжич знал, что это не тот меч, с которым Буривой ходил в бой. Этот, что вручается посадским советом, слишком легкий для тяжелой руки. И щит совсем не тот, что способен в сечу защитить от вражеского оружия. Это оружие, что вручается, просто красивое, изузоренное, и является не больше, чем символом. Но символ этот дает человеку официальную княжескую власть. Официально считается, что дает только на десять лет, хотя Гостомысл не помнил случая, чтобы отец или дед Владимир Старый^[4] получали эти символы несколько раз. Получив раз, они уже не отдавали их назад, в посадский совет. И Буривоя никакой совет не выбирал, ему меч и щит передал перед кончиной сам Владимир Старый. Но сейчас случай особый. Это и сам Гостомысл понимал, и воевода Первонег тоже. Именно Первонег распорядился, чтобы воевода Военег доставил меч и щит в сожженный город. Здание посадского совета восстанавливали одновременно с тем, как строили землянки для горожан, и еще не успели восстановить. И советники где-то у себя держали символы власти города.

Сам Первонег видел и меч, и щит, когда их привезли. Причем, привезли в санях жены погибшего княжича Вадимира, которая вернулась в Славен из крепости, чтобы здесь родить сына, хотя жить ей в Славене было негде. Но нашлись добрые люди, приютили княжну в ее положении в совсем не пострадавшем доме Людиного конца, где Велибора на следующий же день по возвращению благополучно родила сына, которого назвали, как отец и хотел, Вадимом. Сразу по приезду, еще до того, как в Людин конец отправиться, Военега с Велиборой встретили посадские советники. Княжна двумя руками вцепилась в символы княжеской власти, словно не желала их отдавать. Воеводе Военегу применять силу не пришлось. Он просто строго посмотрел на Велибору, прошептал что-то, и она сразу разжала руки. Символы унесли, и куда-то спрятали. Наверное, в доме кого-то из советников, что жили в Людином конце, и чьи дома не пострадали. Таких тоже немало было, хотя городской посадник боярин Лебедян жил на другой стороне, и сгорел в огне, защищая свой дом от варягов.

Первонега удивляла жена Гостомысла Прилюда. Молодая и, казалось бы, опыта жизни не имеющая, в отсутствии мужа она, внешне мягкая и слабосильная женщина, взяла на себя заботу обо всем княжеском семействе, и не только. Она даже Первонегом командовала. Она организовала людей на работу, пока не подступили к пожарищу самые сильные холода, заставляла всех торопиться, и именно по приказу Прилюды даже вои большой частью сменили боевые мечи и копья на плотницкие острые топоры, и тоже занялись работой. Правда, только те, кого отпускал воевода. Здесь Прилюда командовать не бралась. Она так и сказала Первонегу:

– Отпускай, батюшка, тех, кто на службе не занят. Да тебе, чаю, лучше меня знать, сколько ты отпустить сможешь…

Такое обращение княжны подкупило Первонега, и он готов был с плеткой наброситься на любого, кто нерадиво приказания Прилюды выполнял.

Землянки росли быстро. А по утрам над городком землянок уже вставали прямолинейные, ввысь уходящие печные дымы – многие не любили топить землянки «по-черному», и строили печи с трубами. Это значило, что Славен выжил, и торопится излечиться от своего тяжкого недуга, не отчаялся…

* * *

Первонег по построению воев у воротной площади догадался, что колонна Гостомысла уже на виду. Взбираться на привратную башню, чтобы посмотреть издали, он не стал, и сразу направил коня за ворота. Бревна под копытами коня гулко стучали, и стук этот отдавался в голове воеводы болью. Он так и не долечился до конца у волхва Велибуда, приставленного к нему бьярминским воеводой Варягов Славером, а сейчас, перед встречей с Гостомыслом, волновался, и потому голова начала болеть. Первонег уже замечал за собой, что голова болит, когда он поволнуется. Начнет, например, вспоминать, как погиб Славен, и потом целый день ходит хмурый, и с трудом шевелится, потому что каждое движение придает голове болезненные ощущения.

Волхв Велибуд говорил, чтобы воевода приезжал к нему, если боли будут донимать, а приготовленные им снадобья кончатся. Они давно уже закончились, но ехать в Русу, к варягам, которые Славен сожгли, Первонег не хотел. Иногда он думал, вспоминал, и сам себя понять не мог. Да, он сердился на русов-варягов за сожженный город. Но почему-то не сердился на того, кто все это организовал – на воеводу Славера. Может быть, потому, что Славер уехал, как говорили, возможно, навсегда, уехал к своему воспитаннику князю Войномиру, получившему должность при дворе своего дяди князя бодричей Годослава. Может быть, потому, что воевода варягов проявил о Первонеге такую заботу, и помог ему на ноги встать, и на коня снова сесть.

За воротами открывался вид на окрестности. По дороге, занимая ее полностью, далеко за горизонт тянулась колонна. Первонег от вида такой большой колонны даже растерялся. Людей прибывало несравненно больше, чем до этого проживало в сгоревшем Славене. Да, пожалуй, если из Бьярмии все полки к столице княжества подтянуть, столько здесь все равно не набралось бы. Или стало бы примерно столько же. Причем, опытный взгляд воина сразу разобрал, что в промежутках между гражданскими обозами передвигаются воинские полки. Воевода не понимал, как можно уводить полки, когда твое княжество ведет тяжелую войну с сильным противником. Но это была не его забота. Однако, предположить что-то для себя Первонег мог. И он предположил, что вагры полностью разбиты королевством франков, и бежали со своих привычных многовековых мест обитания. И началось грандиозное по своим масштабам переселение целого народа. Но это, возможно, означало, что за ваграми может идти и жестокое преследование со стороны жадных до добычи франков. И преследование это может подойти к Славену, не имеющему сейчас полноценных укреплений. Только единственный Людин конец сохранил стены и дома, и был способен к обороне, если, конечно, осада не будет чрезвычайно длинной или если противник не применит осадные стенобитные орудия, стоять против которых городские стены не могут. Но Людин конец не в состоянии и вместить такое количество переселенцев. Этот вопрос так прочно осел в голове, что требовал немедленного разрешения. И воевода ударил коня пятками. Конь рванул с места навстречу колонне, а сам Первонег поморщился от боли в голове…

* * *

Воевода Русы Блажен своему имени всегда соответствовал. Он никогда, даже в молодости, не отличался воинственностью, обладая даже некоторой, как говорили, блаженностью, и воеводой стал только потому, что воеводой города был когда-то его отец, Столпосвет, друг и соратник старого князя Здравеня, отца нынешнего, тоже уже старого князя Русы, и тоже Здравеня.

Блажен всегда предпочитал любое дело разрешать миром, иногда даже соглашаясь принять на себя несуществующую в действительности вину, лишь бы дело уладить. Это было бы хорошим качеством для простого человека, может быть, и для торговца, но не для городского воеводы. Тем более, в городе, где всегда считалось почетным носить меч и щит, где воинское умение ценилось наравне с умением добывать богатство торговыми делами, если даже не больше. А все потому что всем горожанам заниматься торговлей было невозможно, просто не хватало на всех соляных источников, которые и стали главным средством жизни для населения Русы, и потому варяги нашли себе другое ремесло – воинское. Часть из них уходило служить в городские и княжеские дружины, часть нанималась на охрану торговых караванов и обозов, что развозили соль по разным концам населенных славянами земель, и даже дальше, в земли чужие, где своей соли не было, и где она стоила достойно. Незначительная часть вообще уезжала в дальние земли, служить в наемных дружинах владетелей чужих земель. Так, например, существовала целая варяжская гвардия у византийского императора. И потому воинский труд считался у варягов почетным. И было в Русе множество недовольных мягкотелостью и нерешительностью воеводы Блажена, его неумением водить в поход полки. Потому совсем недавно и окрылялся молодой князь Войномир, сын некогда такого же воителя, но лишенного от природы властных амбиций, князя Браниволка. Но вот Войномир, согласно точным вестям, осел уже в дальних землях, где у него будет много возможностей показать силу своего мечного и копейного удара. И казалось уже Блажену, что теперь, когда и Славен был сожжен, и воевода Войномира Славер отбыл к своему воспитаннику, забрав с собой самых отъявленных и не признающих чужой заслуженной чести воителей, когда у словен не стало жадного и ненасытного до войны князя Буривоя, все должно бы потечь спокойно и благообразно. Воевода Блажен уже надеялся на спокойную старость, которая плавным ходом носилок занесет его со временем на погребальный костер, а тут новая напасть…

Из дальних охранных крепостиц прискакали гонцы.

Краснощекий гигант не слез, а спрыгнул с коня под окнами воеводы легко, как кузнечик, чего трудно было ожидать при его объемной тяжеловесной фигуре, и остановился у крыльца, сказав что-то дворовому человеку. Двое других, внешне ничем не примечательные вои, передали поводы коней дворовым людям, и тоже пошли к крыльцу, вслед за великаном. Блажен наблюдал все это в окно, расположенное недалеко от печки, и потому не затянутое, как другие окна, морозным узором. И видел, как легко вздохнула лошадь, когда спрыгнул с нее гигант. Блажен понял, что это к нему гонец. И потому поспешил. Перепоясался мечом в ножнах. На стол положил свой круглый красный щит^[5], и сам сел рядом, водрузив на голову боевой шлем. На столе перед воеводой лежало несколько берестяных свитков. Впечатление должно было сложиться такое, что воевода напряженно работал над чем-то. Он стал ждать. После стука в дверь и разрешения, в горницу вошел дворовый человек, снял шапку, поклонился, и доложил:

– Гонец к тебе, воевода, стало быть… С донесением…

– Кто такой? Откуда? – строго и важно спросил воевода, слыша за дверью перешагивания. Гонец был уже там, и ждал только приглашения.

– С закатных крепостиц сотник Жихарь. Так назвался…

– Это великан что ли такой? – воевода сделал вид, что припоминает какого-то сотника Жихаря, хотя никогда слухом о нем не слыхивал. – Громадный, как печь…

Сотники, как и десятники, как и простые вои, любят, когда их помнят по имени их начальники. Такое всегда льстит простому человеку. А сотник, по сути своей, простой человек, который может быть, и станет когда-нибудь тысяцким, может, и не станет. Но вот воеводами становятся только единицы. И то, что тебя знает воевода, да еще и не какой-нибудь походный или княжеский, а воевода города, значит, старший над всеми воеводами русов, льстит человеку, словно поднимает его, и заставляет испытывать чувство благодарности. Даже если эта благодарность необоснованна ничем, и ничем больше не подпитывается. Иногда вовремя сказанное слово похвалы сделает из человека твоего верного приспешника, который горой за тебя встанет даже при смерти.

Шаги за дверью стихли. Гонец, должно быть, понял, что речь о нем, и стал прислушиваться, остановился.

– Шибко громадный, воевода. Не на каждой телеге такого объедешь… – дворовый человек тоже был, похоже, не чужд человеческим чувствам, понимал, что сотник его слышит, и всем своим голосом выражал восторг.

– Зови… – распорядился Блажен, и сурово свел брови, склонив в раздумье голову над столешницей. Сделал вид, что читает развернутый берестяной свиток.

Дворовый человек вышел, оставив дверь распахнутой. Что-то сказал шепотом в сенях. И тут же послышались шаги вошедших. Блажен голову не поднял, но по шагам определил, что вошло трое. Все правильно, трое их и прискакало.

Вошедшие ждали, когда на них обратят внимания. Потом кто-то кашлянул. Причем, так, словно крикнул в колодец. В горнице звон встал. Блажен поднял глаза, и посмотрел на гонцов озабоченно, словно они оторвали его от решения важных вопросов.

Гигант-сотник шагнул вперед. Один его шаг равнялся трем шагам обычного человека.

– Сотник Жихарь! – представился тяжелым баском.

– Эй, кто там… – позвал воевода в дверь.

Вошел давешний дворовый человек.

– Меду гонцам! Горло с дороги промочить… Баклажки поболе… Не жалей для хороших людей! Слушаю тебя, Жихарь…

Дворовый человек вышел, а Жихарь снова прокашлялся. Видно, горло у него во время скачки морозным ветром все же просквозило. Тем не менее, гонец начал:

– Я со своей сотней в большой крепостице Солончаковый луг стою.

– Далековато это. Сколько скакал?

– Долго, княже. Непростительно долго. Но я такой тяжелый, что лошади меня плохо держат. Начал быстро. Потом мной мой боевой конь ногу на льду сломал. Потом еще двух лошадей загнал. Не мог никак по дороге подходящего коня подобрать. Только в последней крепостице нашелся такой, что меня держал уверенно. Там и позаимствовал с возвратом.

– Все равно… Дальний путь преодолел.

– Да, мы стоим почти на границе с латгалами^[6] и псковскими кривичами. Там три княжества сходятся углами. Кривичи рядом с нами небольшую крепостицу держат. Четверть дневного пробега лошади от нас^[7]. Они намедни нам и подали сигнал. Нам и словенам. Словенская крепостица чуть дальше, по другую сторону…

– Какой сигнал?

– Какой крепостицы подают, воевода? Сигнал всегда один. Костер на вышке жгут. И бочонок с земляной смолой^[8]