Сергей

ПРОКОПЬЕВ

ВОРОШИЛОВСКИЙ МЕТКАЧ
Повесть

Полёт над разрушенным Дрезденом

Климент Ефремович Ворошилов был председателем Президиума Верховного Совета. Номинально – глава государства. На самом деле руководили Советским Союзом коммунисты во главе с первым секретарём ЦК КПСС Никитой Сергеевичем Хрущёвым. По факту он первое лицо государства, по Конституции – Верховный Совет принимал судьбоносные государственные решения.

Как бы там в Кремле ни было, однажды мне пришлось отправлять Ворошилова в Индию с официальным визитом. И я сыграл не последнюю роль в подготовке подарков индусским трудящимся, которые вручал лично Климент Ворошилов. А ведь чуть было тогда не произошёл прокол международного масштаба. Не без моего участия удалось защитить честь страны и отстоять престиж нашей антоновской авиафирмы.

Стоит рассказать, как ваш покорный слуга в авиастроение попал. Целая историйка с боевой географией. Я в войну где только ни был: в оккупации, в гетто и сыном полка. В мае сорок пятого наш пехотный полк бросили в Прагу добивать последних фрицев, да обошлись без нас, с полдороги полк вернули в Германию и направили в Дрезден. Живого места от города не осталось. Ни одного целого дома. В 2009 году побывал в Дрездене, красавец город, а тогда америкосы в лоскуты разбомбили. Я – живой свидетель. Облазил город, объездил и с высоты птичьего полёта руинную панораму лицезрел. Как сын полка в форме ходил (сапоги, гимнастёрка, пилотка – всё чин по чину, всё форсисто полковым портным подогнано), да мальчишка, он и на войне мальчишка – везде совал нос. Как-то на аэродром зарулил на велосипеде. Лётчики увидели бравого солдатика:

– О, пехота! Ты хоть раз на самолёте летал?

Где я в пехоте мог летать? Как сейчас помню, лётчик – Слава из Красноярска. Русоволосый крепыш.

– Хочешь посмотреть на землю сверху? – спрашивает.

Я бы и сейчас не отказался, а тогда! Слава повёл к У-2.

– Биплан Поликарпова, – доложил. И, хитро улыбаясь, добавил: – Машина, конечно, не истребительная, но знаешь, что главное в авиации?

– Что?

– Штаны не намочить!

Пристегнул ремнями. Полетели. Он впереди, я за ним сижу. Картина под нами – сплошь руины.

Слава кричит:

– Держись, пехота!

И ну выделывать фигуры высшего пилотажа. Представителя окопных войск по полной начал знакомить с возможностями воздушной техники. И «бочку» делает, и «горку»… Время от времени поворачивается ко мне:

– Ну, как, пехота, штаны сухие?

А что им мокреть? Мне страшно понравилось!

– Сухие! – кричу. – Ещё давай!

Сибиряк только что петлю Нестерова не закрутил. Приземлились.

– Ну, пехота, быть тебе лётчиком! – пожал мне руку Слава.

Лётчиком не сподобился, а в авиаконструкторы судьба удосужилась вывести.

Гетто. Немецкие тылы

Извините, уважаемый читатель, я не представился… Хотя если до конца быть честным: не знаю ни имени своего, что мама с папой дали при рождении, ни отчества, ни фамилии, ни года рождения. Как и маму с папой практически не знаю. По паспорту Владимир Александрович Рахлин. Как на самом деле – никто не скажет. Дата рождения с потолка взята, возраст врач на глаз определил. Когда семь классов в детдоме окончил, надо получать паспорт, в техникум поступать, а метрик нет. И таких не один десяток детдомовских набралось. Повели нас на экспертизу. Какие там пробы на ДНК?

– Трусы снять! – потребовала доктор.

Будь мужчина пред тобой, ещё ладно, долго ли, а тут женщина средних лет. Неудобно, стесняемся… Трусишки стянули, прикрываемся. Она причинное место в горсть берёт и прикидывает на вес, сколько там граммов мужских наросло. Взвесит таким образом и говорит медсестре, данные взвешивания в журнал заносящей

– Шестнадцать.

Или:

– Пятнадцать.

Почти всем шестнадцать лет навзвешивала.

Мне даже два метрических свидетельства выписали. В первом дата рождения – 1 мая. От фонаря поставили. Потом, когда паспорт понадобилось получать, куда-то метрики мои детдомовская канцелярия задевала, вторые выписали. Говорят: 1 мая и так праздник, зачем всё в кучу сваливать, пусть лучше будет 23 августа – день освобождения Харькова. Так что могу два раза день рождения праздновать.

При приёме в детдом меня записали под именем Бенедикт. Звали когда Веней, когда Беней. При выписке метрик решили, что имя несерьёзное.

– Давай-ка, – предложили мне, – будешь Владимиром.

Я согласился. Отчество все брали по имени воспитателя Александра Васильевича. Исключительный был человек. Я тоже стал Александровичем.

Мать меня звала Веней. Когда началась война, мне где-то седьмой год шёл. Отец был электриком. Почему так считаю, он приходил домой с кошками – по столбам лазить – на плече. Кошки запомнились. Пытался их надевать. Эта была Львовская область или Ровенская. Небольшой городок. Возможно, мы приехали в Западную Украину, когда она вошла в Советский Союз. Война началась для меня боем на окраине города. Запомнились сгоревшие советские танки, мы, пацанва, в них лазили. Первое впечатление от прихода немцев – дальнобойные пушки, поразившие размерами, они казались гигантскими…

Мы, мальчишки, сновали среди немцев. Те относились к нам доброжелательно. Курили сигары, а пустые деревянные коробки из-под них выбрасывали. Для пацанвы непомерное богатство. Фронтовые части быстро прошли дальше, к делу приступила оккупационная власть. В семье детей было трое: я – старший, братишке – года четыре, сестрёнке и того меньше. Нас с мамой отправили в гетто. Городок Броды Львовской области. Западного образца селеньице, дома в два-три этажа. Кусок города выгорожен колючей проволокой под гетто. Зима настала, холодно, голодно. Несколько деревянных домов, оббитых дранкой, стояли полупустыми, жителей, наверное, выселили. Мы, мальчишки, дранку отрывали и тащили к своим печкам. С едой было туго. Вместе с товарищами лазил под проволоку за территорию гетто, искали, что бы поесть.

Мы с мамой поселились в большом доме. Закрытый двор, лестница. Что интересно, парадная дверь выходила в свободную часть города и стояла заколоченной. Квартира, в которой жили, располагалась на верхнем этаже, большая, просторная. Дверь в одну из комнат была замурована. Эта комната нас несколько раз спасала. Немцы периодически устраивали какие-то облавы. Кого-то забирали. Наверное, отправляли в лагеря. Видимо, мать заблаговременно кто-то предупреждал. Сгребёт нас в охапку, и лезем на чердак, там имелся люк, ведущий в потайную комнату, загромождённую мебелью, ящиками. В тёмном помещении воздух застоялый, пахло пылью. Мама то и дело шёпотом просила:

– Тихо-тихо…

Весной прошли слухи: гетто будут ликвидировать, увозить всех в лагеря. Мама сказала:

– Надо пробираться домой.

Родственников не было, она хотела укрыться у знакомых. Отца в первый день войны забрали в армию. Перед самым приходом немцев узнали о его смерти, мама плакала, соседки утешали. Я ничего не понял тогда…

Мама открыла (помогал ей какой-то мужчина, он с нами не пошёл) парадные двери, ведущие из гетто… У неё были кой-какие ценности. Видел, как зашивала в одежду. Два кольца, цепочка. Наверное, золотые вещи. Тот день врезался в память. Сухой. Весна в разгаре. Мама предупредила и наказала: она с сестрёнкой пойдёт впереди, я с братиком на приличном расстоянии держусь за ней, если её вдруг остановят, мы ни за что не должны приближаться и звать её «мама». Будут допытываться, расспрашивать, мы должны говорить: не знаем, это чужая тётя. В любой тревожной ситуации идти не к ней, наоборот – поскорее уходить.

Миновали городок, и уже на самой окраине, у последних домов, маму остановили. Наверное, полицаи. Начали что-то расспрашивать. Страшно хотелось подойти, братик потащил за руку. Метров пятьдесят было. Я его дёрнул: стой! Мама пошла с полицаями. Запомнилось – не обернулась. Если бы посмотрела на нас, наверное, бросился бы следом, не выдержал.

Остались с братишкой. Я ведь толком не помню, как его звали. Кажется, Моней. Ни матери, ни сестрёнки больше не видел никогда. Мы побрели куда глаза глядят. Где дадут кусок хлеба, где картошку, где-то покормят. Ночевали в заброшенных сараях, в поле, на огородах. Как-то начал вспоминать, а как мы первую ночь без мамы провели? Нет, стёрлось из памяти. Беспризорниками шли весну, лето. Направление держали на восток. Я понимал, там наши – советские, красные.

Однажды напоролись в лесу на людей. Свернули с дороги, углубились по тропинке в чащу. Вдруг – люди. Партизанским отрядом не назовёшь. Хотя были с оружием многие, скорее – просто скрывались от немцев. Кто-то из плена сбежал, у кого-то часть разбили… Были женщины и дети. Не организованный отряд, а группа людей объединилась и скрывалась в лесу. Никаких боевых действий, операций возмездия не вели. Скрывались и жили. Немцы были не везде, не во всех населённых пунктах стояли. Может, местные и знали про людей в лесу, но не выдавали до поры до времени. Жили в землянках, шалашах. Днём не разрешалось курить, огонь разводить. Ночью делали костры и следили, чтобы дым не шёл вверх – стелился. Приспособления делали, всякие навесики. Леса в тех местах смешанные.

Мы с братишкой продолжительное время жили с ними. Понимали, надо кормиться, искать еду. Ходили в ближайшие деревни с котомками, просили милостыню, что-то добывали, в отряд приносили. Из леса выходишь, он на возвышенности, а дальше чистый склон, внизу речка и хутор. Чуть дальше ещё один стоял. До опушки с братом двигались вместе, а дальше или он шёл на хутор, я ждал в лесу, или наоборот. По двое почему-то не ходили. Однажды он не вернулся. Ждал его до темноты… Потом слышал в отряде: деревенские мальчишки кого-то затюкали. Не знаю, он ли это был или нет. Может, испугали, он убежал и заблудился.

В отряде я пробыл до зимы. В один день вдвоём с девочкой примерно моего возраста отправились добывать еду. Зимой с пропитанием совсем туго стало. Вышли из леса на склон. Внизу замёрзшая речушка, санная дорога вдоль неё бежит. Вдруг на неё выехали четверо саней с вооруженными людьми. В добротных полушубках, шапках. День ясный, снег блестит. А мы на голом склоне, как на ладони. Может, с полкилометра до нас. Это были каратели-полицаи. Отряд наш кто-то выдал, они ехали на расправу. Заметили нас, начали стрелять, мы бегом вверх по склону к лесу. На девочке был чёрный платочек, какая-то одежонка. Пуля отстрелила ей палец. Она кричит, рукой на бегу машет, кровь из пальца хлещет и чертит зигзаги на снегу. Белый-белый снег и алая кровь… Девочка побежала в сторону, а у меня в голове: надо в лагерь, там люди, там защита. Выскочил на дорогу, что шла краем леса. Выстрелов сзади больше не раздавалось, зато послышались сбоку. Я запыхался, устал, но бегу, и вдруг вижу: на дороге мужчина… Из нашего лагеря. Мне он несколько раз давал сухари. Увидит, подзовёт, сунет один-два. Он лежал на боку, череп раздроблен…

Я понял: в лагерь дороги больше нет…