© Сергей Платон, 2015

© Андрей Жукаев, дизайн обложки, 2015

© Ян Гевелий, иллюстрации, 2015

© Мария Орлова, иллюстрации, 2015

© Андрей Жукаев, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Стеклобой
Повесть

Такого в телевизор не увидишь. Американцы там, или австралийцы всякие здорово свою природу снимают, а по-разному прекрасного, некоторыми ночами какого-то совершенно алмазного неба, как в Будылино, ни разу и не показывали. Нет у них его, наверное…

– Ох, какое небушко пригожее! Глаза просмотришь! – сиплым придыханием пропела мама из-за киркиной спины, будто колоколом, звякнув полым бидоном. – Вот что, сынка, надо рисовать!

Алюминиевый звон щекотнул уши.

– Я его и рисую, – мирно отозвался сын, прислушиваясь к исчезающему звуку.

– Рисуй, рисуй. Какая красотища! Да?

– Красиво.

Что-то немного похожее Кирилл когда-то находил на тяжелых страницах двух широченных альбомов «Европейская живопись», но небо там у них было не главным. А в поселке оно заметно всегда и постоянно высокое везде. Не бывает в Будылино низкого неба, как в городе. Это оттого, что на пяти холмах вокруг затопленного карьера, то есть, по берегам зеркального озера построен их большой поселок городского типа, и в каждом окне – не кривой сарай с огородом, а стройная панорама стеклянных облаков или звезд.

И зачем от такой красоты уезжать?

Была еще одна серьезная причина, по которой Кирюша Будылин не стал доучиваться после девятого класса. Дело в том, что мама один раз серьезно заплакала. Сволочь он, что ли? Конечно, остался и как все пошел себе работать на стекольный завод в бригаду Кирющенко, куда брали всех молодых.

А ведь сначала обстоятельно собирался поступать в училище, в город.

Птичий характер. Готовился-готовился, и никуда не поехал. Долго исправлял годовые оценки, через силу читал учебники и книги по программе на два класса вперед. И не поехал. Вечерами торчал или у Юры Петровича в клубе на занятиях изостудии, или в собственной, как бы, студии – в мансарде, оборудованной на чердаке. Не поехал. Ну и ладно, не поехал и не поехал. Дома тоже хорошо.

Здесь во всех его студиях жили-были сказочные лебеди. В разнообразных техниках: карандашом, пером, пастелью, гуашью, акрилом, маслом он всегда писал только их. Ну, не исключительно, а в основном.

Восторженный Юра громко нахваливал не только лебедей, но и все пейзажи, редкие портреты, предметы, даже шрифты, которые рисовал Кирилл. Схватывал еще не просохший лист и носился, как курица по поселку, восхищенно показывая картинку равнодушным встречным. Какой-то барагоз, а не учитель.

На мокрую курицу в эти моменты он походил. Неряшливый, худой, взъерошенный, остроголосый, остроносый, кудахтал добрые слова, размахивая длинными гибкими пальцами, и то снимал, то надевал очки. Потом летел обратно в клуб оформлять свежий киркин шедевр в паспарту и багет. Персональная лебединая выставка уже кое-как умещалась на стенке клубного фойе.

Продолжать учебу настоятельно посоветовал вечно суматошный Петрович, притормозив однажды бегущего домой мальчишку в сенцах одноэтажной школы. Он был у них учителем всего на свете: истории, литературы, биологии, рисования.

– Ну-ка, ну-ка, шантрапа, постой! Куда летишь?

– Купаться, дядя Юра.

– На изостудию придешь?

– Приду.

– Будет разговор, готовься! Ты мне скажи, учиться дальше собираешься?

– Где?

– В городе, конечно! Где еще? У нас тут нету старших классов для тебя. А ты у нас один такой ученичок, которому они нужны. Догадываешься? Вечером поговорим.

И ведь не поленился, скатался уже до города, разыскал там своих старых однокурсников, у которых, кажись, были знакомые в художественном училище. Показал им несколько работ, те похвалили. Рассказал еще, что в городском зоопарке есть настоящие лебеди. Их же можно смотреть каждый день! Кирочка и размечтался по-серьёзке.

Отменили продолжение мечтаний первые за всю кирюшину жизнь безысходные мамины слезы. Вообще-то, она у него никогда на невзгоды не плакала, только коротко шумела, обзывалась, ругалась. Но не на кого-то конкретно, не с кем-то реальным, а, наоборот, с кем-то нездешним, вообще на кого-то, кто во всем и виноват.

Не очень-то злобно, но часто мама отчитывала этого кого-то:

– Вот что ты себе позволяешь? Как так-то? Не стыдно тебе? Что творишь-то?

Классу к седьмому Кирилл стал понимать, что именно в эти моменты матери или больно, или скверно, или трудно. Знал, что «мама заругается», проводив отца, скучного и тусклого старика, похожего на застиранный носовой платок, давно переселившегося в город, и появляющегося лишь в праздники «потрескать водки».

И чего он ездит? Будто он тут нужен!

Знал, что будет эта ругань, если порежется или обожжется; причем, не важно кто из них, он ли, она ли. Знал, что зашумит, если не так, как положено, походить за скотиной. Знал, что кому-то опять «прилетит похохотать», когда допоздна засидишься в мансарде, а наутро нужно в школу к первому уроку, или вдруг обнаглеешь и в магазине прикупишь чего-нибудь лишнего, не по списку.

Но всё это – привычные «ругачки», почти сразу сменяемые хохотом на ту же тему. И почему тогда заплакала? Непонятно. Он же еще не уехал, только собирался, думал. А она уже заплакала. Не запрещала, не удерживала. Просто тихо разревелась, поговорив о чем-то с Юрой во дворе после дискотеки на школьном выпускном вечере. Вернулась домой, не глядя на сына, присела к столу, положила руки на коленки и надолго застонала-завыла, невнятно приговаривая:

– Как так-то? Как же мой Кирюшка там-то? Он же как цыпленок. А там же люди хуже воронья. Заклюют они его. Как он там один-то? Там бешенство и пакость. Угарно там у них. Не накормит его рисование. Это не работа. Смутят они его, смутят.

Маслянистые капли маминых слез изредка шлепались с подбородка на клеенку, стекая в бликующую лужицу.

Вот он и не поехал.

Год без малого, не особенно сморкаясь, трудился себе на заводе у балагуристого балабола дядьки Назара Кирющенко и скоро собирался в первый отпуск.

«Прикольно, – часто думал Кира, – ты месяц не работаешь, а тебе всё платят и платят. Баско! Космического лебедя закончу».

Этот лебедь получался трудно, долго. То есть, не получался уже несколько месяцев. Вроде бы и выдумался быстро, а на холст почему-то не торопился. Если задуманное не получается сразу, очень долго потом вырисовывается. А хочется, чтобы быстро. Ему ведь и самому уже хочется, он же уже есть. Хочет, но не спешит. И хорошо, что долго. Хорошим он выходил.

Таких «пейзажей из окна» Кирилл понаписал к тому времени целую папку. Чего уж далеко ходить за красотой? Открыл окно мансарды и пиши себе на здоровьице! Только вот этот сюжет оказался непростым. Край озера, облачное небо и заросшая лесом, будто мхом, пирамида самого высокого холма, прозванная в поселке сопкой – вот и весь сюжет, все начиналось как обычно. Потом облака отчего-то потемнели и сквозь них проступили точечные звезды. Потом облака вообще растворились в бархатной черноте. Звезды появились, словно россыпи дробленого риса, разбросанные по черному стеклу. Разных звезд и звездных бликов становилось все больше и больше, пока они не сложились в лебединый силуэт. Удивительно. Сам собою проявился космический лебедь. Красавец!

Мама увидела, ахнула:

– Цыпка ты моя! Какую красоту наделал! Баско! – и, ласково улыбаясь, принялась старательно стряхивать несуществующие пылинки со стерильно чистой футболки.

Значит, получился.

А вот на его отражении всё забуксовало. Небо же должно отражаться в воде, правильно? Кира тут же старательно отразил по всем законам композиции и перспективы. Получилась какая-то пошлейшая игральная карта. Дрянь картинка. Замазал воду и расстроился. Ну, не хватает неба в озере, хоть тресни! Вот же упрямый какой!

Еще несколько месяцев писал его отражение и записывал, писал и записывал, пока не додумался, что между небом и водой всегда есть ветер. Значит, не может озеро быть спокойным и зеркально ровным. Оно таким и не бывало никогда. Нужна какая-то зыбь, наверное, волны или даже шторм. Тогда и звездное отражение заиграет, оживет. Когда попробовал, все стало получаться. Не сразу, медленно, но верно получалось.

Иначе в настоящем творчестве, поди, и не бывает.

Да еще и некоторые заводские «новые новости» крепко отвлекали от высокого искусства, не всякий день удавалось подойти к холсту. Частенько приходилось оставаться после смены, чтоб «дотыкать» мордочки и крылья для зеленых лебедей.

Сам виноват. Сам же выдумал делать из отбракованного изумрудного стекла вазы в форме лебедей. Никому, кроме Кирилла, их мордочки и крылья пока не удавались. Как ни напрягались опытные мужики, сикось-накось у них выходило, не могли освоить кирины затейливые щипки и поддувки. Приходилось дорабатывать, куда деваться?

Из бутылочных лебедей уже наладилась крутая подработка для всего поселка. Старшие дети и почти все жены заводчан каждую ночь, как на работу, ходили на станцию, продавать вазы заспанным пассажирам четырех проходящих поездов. У некоторых особенно прытких получалось заработать за ночь больше, чем давали в получку за месяц. Полпоселка за полгода всерьез занялось этим заработком. Кое-кто умудрялся продавать даже «недотыканки», то есть не исправленные Кириллом заготовки.

– Стекло, стекло! Вазы, кружки, стекло! – пронзительным гусиным кряком верещал Иван, носясь вдоль железнодорожного состава. Увешанный пакетами, коробками и сумками, Кирилл еле поспевал за ходким другом.

Из двадцати вагонов на плохо освещенную платформу лениво вываливалась темная масса разминающихся проезжающих. Молодые закуривали, тетки и старухи закупались едой, мужики брали пиво в киоске. Крики про стекло и вазы неслись со всех сторон. Пассажиры сначала шарахались, пробуя увернуться от навязчивых торговцев, потом приглядывались к необычному товару, вертели в руках, о чем-то спрашивали, хихикали и покупали стеклянных лебедей-мутантов. И зачем они им?

– Так. Давай-ка пару ваз еще. Щас по вагонам пробежим, – оглушил подскочивший сзади Ваня. Я восемь уже сдал! На каждом его пальце висело по кружке, на шее – пакет с вазами, в ладонях – тоже вазы.

– Я по вагонам не пойду, – испугался Кирилл, – билета нет, и как я там с коробками?

– Болван ты, Кира, я пойду. А ты иди снаружи и за мной смотри. Всосал?

– Чего всосал?

– Да ничего! – ругался Ванька. – Ты, блин, художник, не тупи уже, прорюхивай скорее! Ты – снаружи, я – внутри. Так и пойдем. Понял? Лучше бы Натаху взяли. Всё, понеслись!

«Какой он возбужденный, нахальный, незнакомый, – впопыхах соображал Кирилл, – я так не умею, ничего бы здесь я бы не продал никогда, и нечего сюда ходить. Лучше буду делать, а не продавать. Действительно, пускай Наталья ходит. Она веселая и тоже наглая».

В хвосте состава посмотрели по пустым коробкам. Круто! Оставался один «недоделанный» лебедь. Ванечка схватил его за шею и нырнул в толпу. Какой-то прощелыга, а не друг.

Дожидаясь его возвращения, Кира медленно слонялся по бурлящему перрону и прислушивался к себе. Бизнес на сегодня получился, надо бы порадоваться, а его всерьёз мутило. Странно. Глядел на динамичную торговлю, слушал гомон сотни резких голосов, гудки локомотива, звяканье стекла и мрачно супился.

– Бери, мужик, чего раздумывать? – противно крякнул рядом ванькин голос.

Иван обрабатывал стеснительного парня в очках.

– Не, мне не надо, – боязливо упирался очкарик.

– Как, не надо-то? Бери! Глянь, какой лебедь!

– Куда он мне?

– В подарок. Или дома на столе поставишь.

– Да нет, спасибо.

– Не спасибо, а бери!

Кириллу на секунду показалось, что Иван сейчас с размаху треснет нерешительного покупателя по шее.

– Ну, я не знаю, у меня в вагоне деньги, – сдался тщедушный покупатель.

– И чо стоишь? Беги! Мы подождем. Хотя, постой, пойдем-ка лучше вместе. Сейчас же отправление дадут. Тебе коробку дать к нему?

– Давайте, – оторопело согласился побежденный пассажир.

Оба поднялись в вагон. По дороге из рук Киры шустрый и какой-то уж совсем похабно оборзевший Ванька грубо выдернул первую попавшуюся упаковку.

– Фу. Еле уломал козлину, – чуть позже счастливо кричал Иван, в последний момент оттолкнув проводницу и спрыгнув с уже перекрытых вагонных ступенек. Он с удовольствием показывал откровенные «факи» вслед уходящему поезду.

– Тебе не противно? – поинтересовался Кирилл.

– Противно конечно, я же таких «ботанов» ненавижу, но они в основном и берут, сдать же надо твоих лебедей, не домой же уносить, – по-своему понял вопрос начинающий успокаиваться дерзкий железнодорожный маркетолог.

– Здорово у тебя получается, – кисло похвалил Кирилл, на самом деле думая о том, что сам-то он и есть такой же вот «ботаник», только без очков. И при случае, такие как Иван влегкую впарят ему какую-нибудь ненужную ерунду, а он ее возьмет, испугавшись «наезда», избегая мерзкого конфликта. Птичий характер.

Больше в станционной торговле он участия не принимал. Друзья уже не приглашали, чему он был только рад. Да там и без него продажи расцветали пышным цветом.

Киру за это дело на заводе очень зауважали, иначе, как художником, теперь уже не звали. А сам художник недоумевал. Чушь бессмысленная, по-сердцу сказать, какая-то плевая ерундистика, чепуха принесла ему настоящую славу и быстрое признание среди людей. Не сложные, многослойные лебединые картинки и холсты, а вульгарные, совсем простейшие бутылочные лебеди.

Пошленькая глупость неизменно популярнее умного искусства. Ничего удивительного. Картину маслом или кропотливую гравюру в поезде никто бы не купил, а вот десяток или даже сотня плоских ваз, конфетниц и кружек разлетались махом.

– Вы совсем чиканэ, что ли? А? – орал в лицо Кирющенко редко приезжающий на производство, в основном затем, чтобы «потрескать водки» с инженерами и бригадирами, совершенно не стесняющийся присутствия рядом бригады в полном составе, бешеный директор Арамыч. Как только он отворачивался, дядька Назар ловко пародировал крикуна, корчил уморительные рожи, выпучивал глаза, повторял угрожающие жесты. Артист!

Ничего не замечая, коротконогий обрусевший армянин громко негодовал. Но никто его не боялся. Он, как странный волосатый мячик из дурацкого заграничного мультфильма, подпрыгивал на месте, грозил маленьким кулачком, кривил пухлые губы и брызгал в сторону собеседника кипящей слюной. Кира слышал о нем ежедневно, но увидел тогда впервые. Какой-то мультик, а не директор.

– Допились уже, блин, до зеленых лебедей! Кто у вас это делает?

– Арам Ильич! Да это ученик… в перерывах… из брака… Нельзя что ли? – примирительно объяснял Назар.

Директор тут же проиллюстрировал молву о своем крикливом, но добродушном и отходчивом характере. Рассеянно улыбнувшись в ответ лукавым ухмылкам работников, спокойно взял с лотка готовую вазу и принялся рассматривать ее на свет.

– Из брака можно! Хоть чертей. Но, зачем?

– Красивянски. Баско.

– Баско, баско… Красиво, не спорю, – улыбнулся во всё круглое лицо Арам Ильич и сразу нахмурился, – а головы у них неправильные. Эмблемы нашей нет. Где «Бэ-Сэ-Зэ»? Нет «Бэ-Сэ-Зэ»! Делайте, ладно, но эмблемку оставляйте. Поняли?

– Так она же на венчике.

– Вот вместе с венчиком и оставляйте. Красиво будет. Еще и винтовой попробуйте поделать. Хорошая реклама нашему заводу будет, может быть.

– Бутылочное горлышко на вазе как-то странно будет смотреться, – возразил Назар.

– Это ваза?

– Ваза, ну. Для фруктов, для конфет.

– Я думал – фляжка. Ничего, нормально будет. Делай только с венчиками. Понял?

– Понял.

– Вы лучше из брака фляжки еще придумайте. Вот где красота!

После этих руководящих указаний Арамыча надобность участия Кирилла в доработке ваз совсем исчезла, простенькую форму-заготовку все умели делать без него. Юра, изначально похваливший всю затею, новые бутылочные морды жарко и брезгливо раскритиковал, говорил, что это – китч, долго и путано объясняя значение странного слова. Друзья вдоволь поржали, поязвили, поприкалывались вечером, но уже ночью резво впаривали новый товар на станции. Бутылочные лебеди хорошо продавались, пассажиры много смеялись и много покупали.

Кира со случившимися коррективами лебединых форм примирился просто. Ну и пускай бутылочные головы, силуэт-то прежний. А вместе – необычно как-то получается и даже авангардно.

Мама тоже высказала недовольство, но совсем другое:

– Цыпка, цыпка ты, Кирюшка, у меня. Ты все придумал, а зарабатывают теперь другие. Раньше хоть они тебе какую-никакую копеечку за головы платили, а теперь все сами делают. Сами ляпают и сами продают. Арамыч вон про фляжки говорил. Может, поделаешь?

– Мы с дядькою Назаром пробовали. Нет, не получается. У нас же линия бутылочная, как ни изгалялись, всё выходит стеклобутылка, а не фляжка, полую форму не держит, – отвечал Кирилл.

– А так бы и директору бы угодил, и денег заработал бы.

– Я и так нормально зарабатываю. Меня Кирющенко перевел из составного цеха к агрегату. Стеклобой уже не сортирую, с грохотами не вожусь, кнопки нажимаю, за приборами смотрю.

– Куда перевел?

– От шихты сразу на линию.

– И что?

– На семьсот рублей больше теперь будет.

– А Ивашка где работает?

– Все там же, в составном, на конусе подсобником, на транспортере или на магнитном сепараторе иногда.

– А ваза на вокзале сколько стоит?

– Ванька по пятьсот сдает.

– И часто ходит?

– Каждый день.

– Вот видишь, люди тысячами зарабатывают за день, мотоциклы покупают, а у тебя – только семьсот рублей за месяц плюсом. Немного разживешься.

– Мы вдвоем его купили, на двоих. Ваня же сначала и мои вазы продавал.

– Как это вдвоем? Как на двоих? Он же один ездит.

– У меня просто времени нет, я же пишу.

– Что пишешь?

– Ну, рисую.

– Дурачок ты маленький! Иван теперь и с мотоциклом, и Наталья рядом с ним. Вот кто своего не упустит, еще и чужого подгребет. А раньше-то она всё у тебя на чердаке сидела днями, смотрела, как рисуешь. На мотоцикле ей поинтересней, баще, да? Надоели ей, видать, твои лебеди.

– Мама…

– Ой, молчу-молчу. Рисуй пока, конечно. Вроде, рановато бабьё себе заводить, только поздно бы не стало. Нелюдимому по жизни тяжко жить, сынок. А рисование уводит от людей. Не накормит рисование досыта и девку не приманит, так и знай. Взрослеть тебе пора, а ты рисуешь, как мальчишка.

Кирюша упирался мыслями, думать не хотел о маминых нотациях, и все же постоянно думал. Как же это рисование «уводит от людей», когда оно для них? Измучает художника, обрадует людей, те поблагодарят, художник и порадуется. Вот оно зачем, искусство. Только для людей.

«Потом подумаю, космического лебедя закончу и подумаю нормально, – планировал Кирилл, – а то, когда пишу, не получается соображать, когда соображаю – рисовать. Ни там, ни здесь не получается. Вот интересно, когда я рисую, я живу? Много часов провожу где-то там, не здесь. Я ж там только чувствую, не думаю совсем. Времени там нет. Там и не надо думать, там только линии, пространства, краски, свет и тени. Все это не здесь. Не буду новых лебедей начинать, закончу этого, обязательно остановлюсь, подумаю и всё решу. Действительно же, раздружился я с друзьями за последний год».