Морозилка

К двум часам ночи подали наконец долгожданный торт. Съев два куска – за себя и за мужа, – Маргарита Макаровна затосковала по телевизору, по милым ее сердцу юмористам. Она нашла в себе силы покинуть столовую и даже подняться на второй этаж, где пахло елкой, но до телевизора так и не дошла – обреченно опустилась в семи шагах от него в мягкое кресло, зная, что уже поленится встать и включить, перевела дух, расслабилась и задремала.

Скоро холл наполнился негромкими голосами. С десяток обитателей санатория пришли сюда, чтобы пощекотать друг другу нервишки, – захотелось им «страшных историй», такая вот новогодняя блажь. Маргарита Макаровна слышала, но не слушала. Дабы не будить Маргариту Макаровну, говорили вполголоса, но ведь, если с другой стороны посмотреть на проект, страшные истории всегда так рассказывают.

Общество по большей части дамским было, – тихими загадочными голосами повествовалось о кровожадных сектантах, серийных убийцах, замаскированных людоедах. Сквозь дремоту Маргарита Макаровна угадывала присутствие Кости Соловьева с третьего этажа, журналиста из спортивного еженедельника. Также выдавал себя отдельными репликами ее собственный муж, врач маммолог Ростислав Борисович. Других мужчин, кажется, не было.

Нет, Маргарита Макаровна не прислушивалась к чернушной чепухе, ей приятнее было вспоминать абрикосовый торт, – вот и сон, в который она надежно проваливалась, был сладкий, радостный, абрикосовый.

(Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, откуда я знаю, что снилось Маргарите Макаровне; я же автор!.. Ну так вот.)

Те м временем Костя Соловьев, насколько это позволяла свеча, поставленная на телевизор и служившая единственным источником света, подливал дамам в бокалы шампанское. Электрический свет, разумеется, выключили.

– Милые женщины, – обратился к собранию Ростислав Борисович, неумышленно проигнорировав присутствие Соловьева, – то, о чем вы тут рассказываете, чертовски занимательно. Однако вы говорите о произошедшем с кем-то, не с вами. Пока спит моя благоверная, расскажу я вам одну удивительную историю, которая случилась лично со мной. Гарантирую, у вас похолодеют и спины, и ноги.

Дамы заметно оживились. Ростислав Борисович, вероятно, решил, что упоминание спящей жены чревато неправильным толкованием. Он поспешил объясниться:

– Нет, нет, Марго прекрасно знает эту историю. И вообще, я ей за многое благодарен… Вы не представляете, как она меня тогда поддержала. У меня был жуткий нервный срыв после того случая. Но она меня выходила, поставила на ноги. Не побоюсь этого слова, спасла.

Он поправил ей черный парик из натуральных европейских волос, немного съехавший на сторону.

– Пусть поспит, – нежно проговорил Ростислав Борисович. – Когда-то она работала медсестрой у меня в кабинете.

– Пусть, пусть, – соглашались присутствующие. – Рассказывайте, Ростислав Борисович, это так интересно.

Ростислав Борисович начал рассказ:

– Приключилось это со мной в городе Первомайске…

Тут же Соловьев перебил:

– А в каком именно Первомайске? Не в том ли, который сегодня Староскудельск?

– Вот, знает человек, – удовлетворенно произнес Ростислав Борисович. – Староскудельск – это историческое имя города. Только, пожалуйста, не говорите, что вы там бывали.

– Бывал? Да я там пахал в районной газете! Пятнадцать лет назад.

– Ничего себе! – воскликнул Ростислав Борисович, едва не разбудив жену. – Вы слышали?! Я ведь тоже… пятнадцать лет назад… попал в ситуацию!..

– Мы встречались? – прищурился Соловьев, напрягая память.

– Исключено. Я пробыл в Первомайске несколько часов. Тридцать первого декабря, между прочим! И ни с кем, кроме двух человек, я там не общался. А скажите, пожалуйста: раз вы работали в газете, наверняка должны были знать, не пропадали ли в Первомайске люди бесследно?

– Тогда по всей России люди пропадали, такие разборки шли, – отвечал Соловьев уклончиво.

– Нет, а в Первомайске, в Первомайске? – допытывался Ростислав Борисович. – Не было ли там серийного убийцы, или, лучше сказать, серийных убийц?…

Озадаченный вопросом Соловьев забормотал:

– Вообще-то, я только четыре месяца там проработал. Я к Новому году перебрался в Москву…

– Тогда да, – заключил Ростислав Борисович, – вы знать не могли…

Дамы, заинтригованные донельзя, чуть ли не хором потребовали немедленно приступить к рассказу.

– Итак, это приключилось со мной в Первомайске, – повторил Ростислав Борисович, после чего неторопливо допил из бокала шампанское и внимательно посмотрел на жену: Маргарита Макаровна безмятежно спала, равномерно заполняя собой внутренний объем кресла.

И он продолжил рассказ.

И завершил его примерно через двадцать минут.

И все эти двадцать минут Ростислав Борисович безраздельно владел вниманием аудитории.

Слушательницы, как потом они признавались, были немало удивлены, а некоторые смущены даже (во всяком случае, все как одна были глубоко тронуты) до странности доверительной, почти исповедальной интонацией Ростислава Борисовича, – все-таки от исполнителя «страшилок» никто не смел ожидать неподдельной взволнованности. Позже, когда эту поразительную историю будут пересказывать на всех этажах санатория, а на расчищенных от снега аллеях парка будут во время коллективных и попарных прогулок толковать о странной судьбе Ростислава Борисовича, все, кто слышал эту быль из его собственных уст, не пропустят ни единого случая, чтобы не вспомнить и не отметить повествовательную манеру Ростислава Борисовича, ее особенности: пылкость, доверительность, исповедальность. Правда, найдутся и скептики (в основном из числа узнавших содержание истории по блеклым некачественным пересказам); то, что вы приняли, скажут они, за пылкость, доверительность, исповедальность – наверняка лишь прием, обыкновенный отработанный трюк, рассчитанный на сиюминутный успех в женском обществе. Но кто же спорит с тем, что Ростислав Борисович, приступая к рассказу, хорошо понимал, перед кем и зачем выступает; если он и воображал себя создателем небольшого спектакля, то почему бы и нет? – из него бы мог получиться незаурядный актер.

Куда важнее, что, рассказывая, он, по общему впечатлению, сам хотел разобраться в чем-то, – вот что запомнится всем. В общем, история Ростислава Борисовича, станет местным фольклором и будет еще долго бытовать в среде отдыхающих не только этой смены, но и последующих смен – вплоть до апрельских, а может, и майских. Костя Соловьев, вспомнив свой опыт «пахоты» в районной газете, даже изложит эту историю письменно в виде будто бы художественного произведения, но, к сожалению, потерпит творческую неудачу. Во-первых, он, будучи человеком, слишком хорошо знакомым с реалиями Первомайска, сильно преувеличит значение своего авторского я, а во-вторых, как следствие – ошибется тоном. Действительно, передать на бумаге устный монолог Ростислава Борисовича очень трудно. Без некоторой литературной обработки здесь не обойтись. Если бы кто-нибудь из людей сведущих решился пересказать своими словами трепетный монолог Ростислава Борисовича, слегка его обработав в правильном направлении (например, сократив навязчивые апелляции к «милым дамам» и погасив несколько вспышек излишних эмоций), могло бы получиться типа того.

Типа этого.

– Извините за сравнение, друзья мои, но кто я был?… я был, как мотылек, летящий в огонь. Как мотылек!..

Представьте, ее звали Фаина. Никогда больше не встречал Фаин.

Началось все несколько раньше… месяца за три до Нового года.

Я не буду рассказывать, при каких обстоятельствах мы познакомились, хотя почему же? – это было в Глинске на железнодорожном вокзале, мне надо было в Москву, ей, как потом оказалось, в Первомайск, то есть по-сегодняшнему в Староскудельск. Мы в разные кассы стояли, моя очередь уже подходила, а ей еще было стоять и стоять. Она книгу читала. Она меня не видела, хотя я теперь сомневаюсь, кто кого первым заметил, я даже не уверен сегодня, что была она так на самом деле красива, как мне тогда показалось. Может, это я был первым примечен, выбран из толпы, – может, стал я жертвой какого-нибудь психологического жульничества вроде тех номеров, на которые способны цыганки. Кстати, в ней что-то такое было цыганское, и, прежде всего, конечно, глаза – черные, как не знаю что… как две дырочки в бездну. Но глаза я чуть позже увидел – когда вблизи. В общем, я на нее уставился, что мне по жизни, должен признаться, не свойственно – глазеть на женщин в толпе, но я уставился как ненормальный, да еще и развернулся против движения очереди, которой принадлежал, – смотрю, и одному удивляюсь: почему на нее другие не глядят? А ведь никто не глядел. Один я. Говорит ли это о чем-нибудь?… Вот, о том и речь.

Дальше дело так обстоит. Она в книгу смотрит, а я на нее; вдруг она прерывает чтение, словно чувствует, что за ней наблюдают, и метко, без всякой наводки выстреливает взглядом в меня. А что делаю я? А я ей знак подаю рукой, мол, можно стать здесь, передо мной, – пожалуйста, пропускаю. И вот она после секундных, как мне кажется, сомнений переходит в нашу очередь и становится передо мной, посылая мне глазами «спасибо», а я, окунаясь в ее глаза, говорю кому-то в пустоту «мы вместе» и, вынырнув наружу, замечаю, как она убирает книгу в сумочку, а там, знаете ли, какой-то урод на обложке и надпись типа «Расчленитель придет в понедельник». Спрашиваю: «Интересно?» – «Ну что вы, отвечает, чушь невообразимая!» – «А зачем читаете?» И знаете, что она на это ответила? Она ответила: «Смешно».

Ей долго оформляли билет до ее Первомайска, тогда еще в Глинске компьютеров не было в железнодорожных кассах, не уверен, что сейчас они есть; кассирша все звонила куда-то, справлялась о свободных местах, а я стоял у нее за спиной… да нет же, не у кассирши, ну зачем же глупости спрашивать?… стоял у нее за спиной и с трудом сдерживал себя, чтобы не обнять ее, чтобы не коснуться шеи губами.

Видите, я с вами как на духу. А иначе у нас рассказ не получится.

Ну так вот. Мы с ней вышли на перрон, заходим в садик такой привокзальный, там пивные ларьки, бетонный тюльпан-фонтан в смысле бывший, клены растут, она мне говорит: «Зачем вы грустный, не надо грустить». Я держусь бодрячком: «Это кто вам сказал, что я грустный?» Она говорит: «Так ведь это же видно». А у меня действительно тогда полоса была неудач, я весь белый свет возненавидел, жить не хотелось. Пациенток своих ненавидел, молочные железы, да у меня и практики в те месяцы было с гулькин нос… «Не грустите, посмотрите, как хорошо». А было и впрямь хорошо: осень, листопад (если, конечно, абстрагироваться от заплеванного перрона). И тут я вдруг разоткровенничался как-то, стал о себе рассказывать. Что это на меня нашло? Потом на отвлеченное меня потянуло: счастье, судьба, но что именно нес, не помню, – банальности наверняка. Однако слушала она меня очень внимательно, я потому и говорил, что видел, как она меня слушает.

Не знаю, какие особые чары на меня напускались, но и общедоступным одним приемчиком она не пренебрегла, голубушка. Он вам, милые дамы, хорошо знаком: нашего брата проще всего увлечь, если сообщить ему о его исключительности. Предельный случай, когда «ах, дорогой, ни с кем так хорошо не было, как с тобой», но и меньшие наши достоинства, когда им льстят, побуждают к ответной привязанности. Я весь так и растаял, когда она мою манеру мысль выражать нашла, так сказать, исключительной. То есть за мной признала талант какой-никакой, остроту ума как бы, парадоксальность. Дескать, никогда ни от кого не слышала ничего подобного. Что чуть ли не глаза ей раскрыл на человеческую природу. Чуть ли не спасибо за то, что есть я на свете.

А что я мог тогда сказать такого? Да ничего. Но чем-то как будто тронул ее, так получилось. Как бы.

Не помню, как мы с ней телефонами обменялись, да и было ли это? – как бы то ни было, но мой бумажник с ее адресом и телефоном в поезде на Москву слямзили у меня, а вот у нее мой телефон, значит, все же остался.

Да-с, все общение длилось у нас минут сорок, ну час. Поезд ее подошел, проводил я ее до вагона. Прощаясь, она меня поцеловала, как родного. Поманила бы, я бы так и поехал за ней в Первомайск. Удивительно, что не поехал, – в Москве у меня особых дел тогда не было.

Вероятно, уготовлен я был на другое число.

Загипнотизировала она меня, так вам скажу. Ну не мог я влюбиться, не мог. Не мой стиль. Я ж знаю себя.

Между тем со мною такое происходило!..

В Москву приезжаю – словно подменили меня – сам не свой, другой человек. Женщины как женщины меня вообще интересовать перестали – все, кроме одной, этой из Первомайска. И при том на меня, извините, такой сексуальный жор напал, или жар?… что лучше и не говорить об этом, а то не избежать скабрезностей. Вы же сами знаете, врачи циники, и я не исключение, но тут просто наваждение какое-то!.. О, как я распалял свое воображение! Словно я был гимназист прыщавый, а не тридцатипятилетний кандидат медицинских наук! Ну и скажите на милость, не сатана ли она после этого?

Скоро, правда, оно прекратилось.

Но ненадолго.

В двадцатых числах декабря телефонный звонок. Ушам не верю: Фаина! Приглашает меня в Первомайск встретить Новый год с ее младшим братом. Просто так приглашает. Словно на соседнюю улицу.

И вот я спрошу вас: что сей жест означает? Явно он означает нечто большее, чем приглашение в гости. Прекрасно помню, как удивила меня – и надо сознаться, весьма приятно – моя же решительность, потому что я ни одной минуты не сомневался, надо ли ехать. Да и вообще, получалось, что это я проявлял инициативу, а не она. Она ведь как сказала? «А почему бы, сказала, нам не встретить Новый год вместе с моим младшим братом?» Понимаете, был вопрос, всего лишь вопрос. И тут я торопливо: «О, говорю, какая замечательная идея!» – «Так приезжайте, мы будем очень вам рады».