«…ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель,

наказывающий детей за вину отцов

до третьего и четвертого рода,

ненавидящих Меня, и творящий милость

до тысячи родов любящим Меня

и соблюдающим заповеди Мои».

БИБЛИЯ, ИСХОД 20:1–5

«Сделай же, боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья!»

Н. В. Гоголь. «Страшная месть»

«It's getting dark too dark to see»^[1]

Bob Dylan

Пролог. Кода^[2]

– И вот он зовет меня домой, обещает показать, как пекут лаваш. И что ты думаешь? Начинает показывать. И не просто показывать, а с комментариями. Смотрит так проникновенно и показывает. Сначала, говорит, надо протереть стол. И протирает, сука. Ты представляешь? Потом, говорит, надо насыпать на него муку. Берет муку, сыплет и смотрит на меня, внимаю я ему или нет. А я вся такая, как дура, киваю, киваю… А этот придурок начинает в натуре замешивать тесто… Ты знаешь, через пять минут я его уже ненавидела.

– Ну, а лаваш-то хоть получился?

– Да я уже и не помню. Какая разница? Никуда мне не уперся его лаваш.

– Ну, а так-то, с лица-то ничего хоть?

– Да ничего… весь в муке…

…

Тяжесть какая-то во всем теле. Как будто он сам самолет. Дрожь от пола и еще этот звук. Словно вой. Или так и должно быть? И эта тошнота, гул в затылке. Турбулентность? Почему самолет так трясется? Он же не птица? Хотя, что он знает о птицах? Каково это лететь?

Мама беспокоилась, когда скворцы стаей садились на спелую вишню. Как саранча. Это черемуху не жалко. Иргу не жалко. А вишню жалко. Заставляла ладить вертушки-погремушки. Толку-то от них? До сих пор шрам на ладони, раскроил ножом, когда деревяшку стругал. Сколько времени растрачено в пустоту. Лучше бы иностранные языки учил…

Интересно, как там вишни? Бурьяном, наверно, забились? Полтора года уже не был. Или два с половиной? Или три? Надо бы на могилу съездить. Может, памятник покосился? Что ж так все вдруг навалилось? И вой этот…

Так Каштан выл, когда отец Митрича зашибся. Пошел за сухостоем, свалил корягу, та упала как надо, да хлыстом подсекла гнилую березу у корня в десяти шагах. А уж белоствольная отметилась без промаха. Легла в обратку дяде Мите на голову. Тот так и опрокинулся в снег. Сразу помер. Наверное, сразу. А снег в тот день обильный вышел, старика только через месяц нашли – ручка топора из сугроба торчала. Да и не был он тогда стариком, сам теперь таких же лет. А в снегу яма осталась. След от дяди Мити. Ноги, туловище, руки, почему-то вытянутые вдоль тела, голова. Там, где голова – что-то светло-желтое в снегу. Не кровь. Желтое что-то вышибло той березой из его головы. Чего может быть в голове желтого? Или коричневое? Светло-коричневое… Едва различимое…

Вот он, этот шрам от ножа. На левой руке – еще два. Оба у основания ладони. Справа от консервной банки, сунулся в темноту чулана на ощупь. Знать бы еще, зачем бабка там старые консервные банки хранила. А слева – ото льда. Начальная школа в деревне была отдельно от средней. На перемене бегал с одноклассниками встречать молодую классную. Поскользнулся, упал, рассек ладонь о ледышку. И вместо класса попал в медпункт. У медсестры там были такие забавные кривые ножницы. И пахло мазью Вишневского. На всю жизнь запомнил этот запах – деревня, грязь, то и дело чирьи… А на правой ладони под мизинцем – шрам как раз от ножниц. Но этого он не помнит. Мама рассказывала, что стригла ему малышу ногти и раскровенила ножницами ладонь. Дернулся он, что ли, вот она и рассекла. Сама, наверное, обревелась от страха. А он не помнит ничего. И операцию не помнит. Мама показала пожелтевший листок в половину ладони. Имя, еще что-то. Поправляли в младенчестве ему что-то в мужском хозяйстве. Поправили, как надо. Кто бы знал…

А Каштан ведь выл с первого дня. Как только учуял, непонятно. До Пробоевской сечи-то километра два было, не меньше. Еще и через овраг надо перебираться. Это теперь мамкин дом почти на краю леса. В садовое товарищество влился, а тогда… Дядя Митя иногда по неделе дома не появлялся, Каштана соседка подкармливала, заодно и сына дяди Мити, мамка-то у них давно померла, так пес не выл, а тут – сразу. Хотели пса на поиски хозяина отправить, а тот, скотина, забился в будку – не вытянешь. И этот звук тоже как вой…

Да елки-моталки, что же она так воет-то? И откуда в самолете собака? Где она? В багажном? И он бы ее услышал? Он что, ее один слышит? Не мог бы он ее услышать. Что же получается, нет никакого воя? Так вроде есть, а как вслушиваться начинаешь – нет. Мерное гудение самолета, болтовня двух пассажирок за спиной, да сопение соседа, который тычет пальцем в планшет. Кто он? Чиновник? Военный в гражданском? Какая разница? В молодости каждое знакомство прибыток, в зрелости – ущерб. Успокойся, Рыбкин. Все идет, как идет. Не вздумай повернуться, а ну как на взгляд наткнешься? Придется разговаривать, кивать, улыбаться… Ладно бы, если девушка, а так-то… Нет, хорошо сидеть в первом ряду. Можно ноги вытянуть. Никого впереди. Только стюардесса.

…

А если дядя Митя умер не сразу? Черт, ему же, наверное, и вскрытие не делали? Или делали? Кому он нужен… А если его только оглушило, ну и, наверное, шею переломило? А что, если он пришел в себя в снегу и понял, что умирает? Что не может пошевелиться? Руки-то были вытянуты вдоль тела. Как упал солдатиком – так и лежал. Топор – рядом ручкой вверх. И гнилая береза рядом. Вот ведь хлобыстнула, Рыбкин потом даже потрогал ту березу, возле головы дяди Мити у нее толщина была в три пальца. Всего в три пальца. В три гнилых пальца, поскольку разлетелась эта береза на куски сразу. Но дяде Мите хватило. Глупая смерть. Из-за гнилой деревяшки. Санки с перевязаным бечевой хворостом рядом. Тоже снегом занесло. И дядю Митю занесло. А пока заносило, он лежал и смотрел в небо. И, может быть, думал о чем-то. Не самое плохое, кстати, видеть перед смертью небо. Даже между деревьев. Ни боли, ничего. Если не дергался, какая боль? Или случается боль, когда и дергаться нечем? Холодно было. Понятно, если снег шел, то не так уж и холодно. Но все равно. Говорят, смерть на холоде сладка. Врут, наверное. Кто об этом мог рассказать?

Они еще потом волокли с Митричем эти санки к деревне. Ну, не пропадать же хворосту. И санкам. А топор прибрал кто-то. Митрич скулил всю дорогу, как щенок. Ясно было, что к соседке придется перебираться. Но слезы быстро высохли. Чего он хорошего от отца видел? А потом они еще и с горки на этих санках катались. Садились вдвоем и скользили по снежной целине прямо к речке. Хотя уже и весна была, считай. А ему все казалось, что на санках их не двое, а трое. Что же все-таки могло быть светло-коричневого в голове у дяди Мити?

…

И все-таки собака выла. Или где-то в закоулке самолета, или в голове. Так выла, что мороз пробирал по коже. Словно Рыбкин летел не в Боинге, а в бесшумном планере и как раз теперь парил над безмолвной деревней с отчаявшейся дворнягой и трупом в одном из домишек или на той же сече в двух километрах. Или это не собака? Дядя Митя как-то рассказывал деревенским мальчишкам, что когда печник клал печь, то замуровывал в трубу бутылочное горлышко и, если заказчик наряд закрывал честь по чести, замазывал, а нет – оставлял так. И все, прощай покой, во всякий ветер печка будет воем хозяев сводить с ума. Может и здесь так? Собрали на заводе самолет, хотя этот американский же, ну, продали, пригнали по бартеру, в лизинг передали, а новые хозяева не рассчитались за него, как следует. У нынешних это легко. Ладно бы он в Европу ходил, там бы разобрались, так он по внутренним линиям ползает – Москва – Красноярск и обратно. А если бы рассчитались позже? Человечка с замазкой присылать? Едва приметного спеца? Тайного пассажира? Так кто ж его до самолета допустит? Ну, бред же, бред, нет никакого воя. Лезет же в голову всякая ерунда.

…

– Все в порядке?

– Да. В чем дело?

– Вы побледнели вроде, а потом вдруг румянец. Пот на висках. Вам плохо?

– Нет. Вы ничего не слышите?

– Слышу? – она старательно прислушалась, даже брови подняла, дежурно улыбнулась. – Ничего не слышу. Все в порядке.

– Все в порядке, – повторил Рыбкин, удивляясь звуку собственного голоса, растянул губы в улыбку, подбадривая заботливую стюардессу, и уже вслед ей, поплывшей между рядами, прошептал. – Даже удивительно, насколько все вроде бы хорошо. Несмотря на…

…

– У вас ангел-хранитель есть? – спросил сосед.

– Что? – не понял Рыбкин.

Переспросил, не поворачиваясь. Невежливо, наверное.

– Некоторые верят, что у каждого есть ангел-хранитель, – объяснил сосед. – Кстати, самолет – как раз то место, чтобы подумать об этом и даже головой повертеть. Есть, знаете ли, версия, что ангел-хранитель следует за своим подопечным в, так сказать, не естественном обличье, а в человеческом. Оглянитесь, вдруг кто-то из них ваш… куратор.

Рыбкин невольно повел взглядом по салону, оглянулся. Народ в основном спал, но никто на ангела-хранителя не походил. Да и о чем говорить, половина салона, что ли ангелов? Кто им оплачивает перелет? Хотелось бы взглянуть на эти командировочные. Что там у них? Дорожные, суточные? Да и на этакой высоте крыльями не помашешь…

– Может, это вы? – усмехнулся Рыбкин, взглянув на планшет соседа.

Что там? Ролики какие-то. Попса. Бусины наушников в ушах. Никогда не любил…

– Вряд ли, – хмыкнул тот. – Я бы знал. Почувствовал бы. Я, скорее, губитель.

– Почему? – не понял Рыбкин.

– Жена так говорит, – пробормотал сосед и, к облегчению Рыбкина, разговор не продолжил.

…

Надо было ехать на поезде. Взять «СВ» в пекинский, хоть отоспаться. Все Борька Горохов, срочно-срочно. Какая там может быть срочность? Без него, что ли, не могли решить? Все уже давно просчитано и согласовано. Хотя, так даже лучше. Почти трое суток в поезде, с тоски сдохнешь. Хорошо хоть Ольга в отъезде, меньше вопросов. Всего меньше…

…

Вот и нет бати. Как там Юлька? Справится? Ничего, справится. Сама вызвалась. Черт возьми, куда же все-таки отец задевал свои награды? И не только награды…

…

Сашка. Надорвалось что-то в последний день, или показалось? В глазах что-то мелькнуло. Нехорошее что-то. То ли боль какая, то ли усталость. Откуда у нее усталость? На двадцать лет его младше. Или больше. Или он с ней собственной усталостью успел поделиться?

…

– Она во сне болтает. Ну, не всегда, но, если подопьет, частенько… выражается. Ну, мужик ее все прикалывался, а потом услышал сквозь сон, как она поминает кого-то, решил записать. Поставил, значит, магнитофон, и спать. Утром кассету в карман, пошел в рейс, да в магнитолу ее…

– Да, ладно! У кого сейчас магнитолы-то? Сейчас эти, как их, флешки?

– А ты думаешь, куда магнитолы деваются? Вот на такие лимузины, как у этого обалдуя, и попадают. Да куда там лучше-то? У него ж грузовик… День вожу, два под ним лежу.

– Ну и он что?

– Да ничего. Послушал на свою голову. Нет, сначала он, конечно, выяснил, что сам храпит как сволочь. Ну, а потом и женушка голосок подключила. По первости, правда, что-то за свою бухгалтерию бормотала, счета-провóдки, а потом стонать начала. Да так жалобно, с чувством. Игореша, Игореша! Еще! Еще!

– А он?

– А что он? Думаешь, разбираться побежал? Сейчас. Спрятал ту кассету, да в загул. Оторваться решил. Короче, она его с бабы прямо в машине и сняла.

– С какой бабы?

– Да какая разница? Ему бы после того случая сразу телефончик жены потеребить, там этого Игорешу поискать, одно к другому прикинуть, а он его как проездной воспринял. Ну и тычет ей кассету в рожу, мол, а ты-то, ты-то что творишь? Что за Игореша?

– А она?

– А что она? Тут же нашлась. Сама на него заорала, мол, если бы ты, стервец, меньше жрал, да больше на жену смотрел, мне бы разные актеры не снились, и я бы, если бы и стонала, так твое имя бы называла!

– А что, есть такой актер, что ли?

– Да какая разница? Мало ли…

– Не, я что-то не пойму, кто этот Игореша на самом деле?

– Да был там один… По паспорту, правда, Георгием числился. Да это все ерунда, вон у меня начальник – Валерий Петрович, всю жизнь Валерий Петрович, и на табличке Валерий Петрович, а в уставных бумажках – Валентин. Ну не нравится ему имя Валентин. Так и этот… с выпуклостями. С пузом и кошельком, непонятно, что толще. Любил, чтобы его Игорешей звали. Особенно, когда из бухгалтерии кого после работы задерживал… Баланс составлять…

– А ты-то откуда знаешь?

– Знаю вот… Такое между зубов не удержишь.

…

– Может быть, вам все же что-то…

– Ничего, справлюсь. Спасибо вам. Не беспокойтесь.

…