Глава 1

Лицо Чарльза Дана – редактора и владельца нью-йоркской газеты «Сан» – было скрыто сложенной вчетверо и ещё пахнущей типографской краской газетой, из-за которой доносился сиплый старческий голос:

– Паровоз завизжал, предупреждая об отправлении, и сердце моё сжалось от тоски. Прощаясь, я поцеловал руку девушки, на секунду замер в склонённой позе, скрывая нахлынувшие в глаза слёзы и, не сказав ни слова, бросился в вагон.

Мистер Дана приспустил газету, глянув поверх неё на стоящего перед массивным письменным столом Генри Шелдона.

Жалюзи прикрывали окна кабинета, ограничивая доступ встающему за Ист-Ривер яркому солнцу ровно настолько, чтобы позволить утренним лучам скупо цедиться в узкие просветы и подобно газетным строкам ложиться частыми световыми полосами на стены, на стол, на персидский ковёр. Ложились и на самого редактора, скрывая его глаза под бликующими стёклами круглых очков в тонкой оправе.

Впрочем, Генри и так было понятно какое впечатление произвёл на шефа его последний путевой очерк из Аризоны. Любой сотрудник газеты знал: если покрытый редкими седыми волосами палец редактора постукивает по столешнице в такт ритмике повествования, значит мистер Дана удовлетворён написанным. Если палец замер – тут к гадалке не ходи – шеф внутренне напрягся и готов порывисто потянуться за перьевой ручкой чтобы исправлять, чёркать, ставить сердитые чернильные кляксы.

– Если меня спросят, что такое счастье, – продолжил цитировать редактор, не просто отсчитывая пальцем слова и печатные знаки, а будто дирижируя звучащей в его душе симфонией. – Не задумываясь, отвечу: счастье – это штука, которую можно понять только задним числом. По-настоящему я осознал это тогда, когда вагон качнулся и мои аризонские друзья – Алисия и Джед – стали уплывать вместе с перроном в манящую голубую даль, туда, где я оставил лучшие дни своей жизни.

Газета с шорохом упала на стол. Мистер Дана удовлетворённым жестом провёл ладонью по седой, делающей его похожим на проповедника, бороде.

– Браво, Генри! Вы заставили переживать и плакать всю читающую Америку. Захватывающая интрига. Яркие персонажи. Точные детали нравов и быта – что ещё надо для блестящего очерка. А описания природы! А драматизм событий! А точность и выверенность каждого слова!

«А тираж, существенно подросший за время выхода моих путевых очерков! – мысленно продолжил Генри. – А уныние конкурентов! А доходы! Может, пора подумать о прибавке к жалованию?»

Мистер Дана, постучал по кнопке настольного звонка:

– Синтия! Два кофе!

Генри сделал сосредоточенное лицо, пряча непроизвольную саркастическую усмешку… Ладно, кофе тоже неплохо.

– Но не время почивать на лаврах. – Редактор встал, подошёл к стене, сплошь заставленной стеллажами, на которых красовалась богатая коллекция старинного китайского фарфора. – Корби и Уэлш – вот кто меня волнует сейчас больше всего.

Мистер Дана был страстным коллекционером китайского фарфора и всерьёз собирался составить конкуренцию Британскому музею и Лувру вместе взятым. У него была огромная коллекция, которой не хватило места в особняке на Мэдисон-авеню, поэтому часть экспонатов перекочевала в рабочий кабинет. Любовно поправляя чайник времён династии Сун, редактор продолжил:

– Отношения этих учёных таят в себе ещё не один скандал. После взрыва на палеонтологических раскопах в Колорадо оба профессора вот уже полгода избегают общения с журналистами, и вдруг Уэлш даёт согласие на эксклюзивное интервью нашей газете. Не «Нью-Йорк Геральд», которая финансировала его последние экспедиции, а нам. При этом он выходит не на руководство издания, а непосредственно на вас. – Вопросительно вздёрнув седые лохматые брови, мистер Дана обернулся к Генри. – Вам не кажется это странным?

– Кажется.

– И?

– У меня нет этому объяснений, ведь мы с ним даже не знакомы. Я правда несколько раз пытался попросить его об интервью: ездил в университет, подкарауливал у дома, но так делали многие репортёры едва ли не из всех нью-йоркских изданий.

– Будем считать, что он прочёл ваши очерки и остался впечатлён ими.

Генри ждал другой постановки вопроса: «Браво, Генри! Благодаря вашей репортёрской хватке, благодаря умению убеждать людей, благодаря личному обаянию, вы добились права на интервью, которое утрёт нос всем конкурентам, включая Джозефа Пулитцера». Впрочем, похвал на сегодня было достаточно, и Генри скромно промолчал лишь слегка пожав плечами. Тем более что согласие на интервью было действительно неожиданным.

Мистер Дана предложил Генри сесть, грузно опустился на диван рядом с ним.

– Когда он ждёт вас?

– Через час у себя на Вашингтонской площади.

– Определили тактику?

– Начну с обычных вопросов, а под конец обрушу на него всё, что удалось разузнать о взрывах в Колорадо, о нападении на экспедицию профессора Корби, о кражах на железной дороге. Он, конечно, будет отнекиваться, но я попытаюсь сыграть на его ненависти к Корби. Возможно, ненавязчивая похвала в адрес конкурента разгорячит профессора и развяжет ему язык.

В знак согласия редактор кивнул головой и, заканчивая разговор, по-отечески похлопал Генри по плечу:

– Вы – будущее нашего издания.

Окрылённый похвалой, Генри не стал дожидаться кофе, а поспешил покинуть редакцию. В кэбе он задумался так, что не видел ничего вокруг. Только один раз отвлёкся от мыслей, когда при выезде на шумный Бродвей кэбмен поспорил за право проезда со слишком ретивым коллегой.

Надо было как-то разговорить профессора и вытащить из него всю подноготную его отношений с профессором Корби. Требовалось не просто интервью, требовалась сенсация! В свете нового журнализма, запущенного Джозефом Пулитцером вместе с покупкой им газеты «Нью-Йорк Уорлд», старые журналистские методы, даже если они были подкреплены профессионализмом, уже не привлекали читателя.

Квартира профессора оказалась некой смесью кабинета, провинциального музея и холостяцкой берлоги. На стенах – графические рисунки – реконструкции динозавров. За стёклами многочисленных шкафов – окаменелые кости, треснувшие яйца доисторических ящеров, камни с отпечатками летучих мышей, стрекоз, рыб.

На столе – раскрытые книги, ворох писчей бумаги, исписанной мелким неряшливым почерком, брошенная поверх засохшей чернильной кляксы перьевая ручка. Пресс-папье лежит на боку, в промокательной бумаге – хаос зеркально отпечатанных чернильных строк.

На диване – скомканный шотландский плед, пара диванных подушек. Похоже, работая допоздна, профессор спал здесь же в кабинете. На полу лежал обитый коричневой кожей деревянный чемодан с блестящими медными наугольниками и яркими наклейками на боках. Похоже, хозяин собирался в дорогу.

– Извините, – оправдался профессор, приглашая гостя в квартиру. – У меня не убрано. Уезжаю.

– Новая экспедиция?

– Надеюсь, она будет самой важной в моей жизни. – Профессор придвинул к Генри стул, жестом предложил сесть. – Но не будем об этом, полагаю у вас много других вопросов. Вы не возражаете, если я, отвечая на ваши вопросы, буду собирать вещи? Времени мало.

– Конечно-конечно, – поспешил согласиться Генри, доставая блокнот и карандаш.

Профессору недавно перевалило за сорок, – в научной среде возраст ещё совсем юный, – но благодаря комплекции оперного певца и уже наполовину полысевшей голове выглядел Уэлш намного старше. В остатках волос – лёгкая проседь, а в короткостриженой тёмно-русой бороде, которая, словно пытаясь восполнить нехватку волос на голове, была такой густой, что напомнила Генри ворсистую поверхность плюша – ни одной седой волосинки. Под глазами уже наметились мешки; на лбу – две глубокие складки в виде силуэтов летящих чаек. Судя по загорелому лицу, профессору приходилось чаще бывать в экспедициях, чем стоять за университетской кафедрой.

Отвечая на вопросы, профессор собирал со стола книги и бумаги, укладывал в чемодан вещи. Раз не садился хозяин, то и Генри задавал вопросы, кочуя по кабинету и попутно изучая рисунки динозавров, фотографии на стенах, окаменелости в шкафах. Надеясь на память, он делал на ходу только короткие заметки пристроив блокнот то на краешке стола, то прислонив его к стеклянной дверке шкафа с окаменелостями.

Генри нравилась такая непринуждённая обстановка. Когда сидишь друг против друга и пристально смотришь глаза в глаза, это напрягает собеседника и, если он не хочет сболтнуть лишнего, мобилизует его, играя против интервьюера. Пользуясь возможностью, Генри только коротко поглядывал на профессора, ожидая, когда тот окончательно расслабиться, а потом можно будет перейти к теме, которая волновала всю общественность: к взаимоотношениям двух известных палеонтологов – Уэлша и Корби.

Когда-то ещё в семидесятые годы знаменитые на весь мир палеонтологи Отниел Марш и Эдвард Коуп положили начало «динозавровой лихорадке». Погоня за сенсацией, желание обойти соперника, профессиональная ревность, дали с одной стороны мощный толчок развитию палеонтологии, но с другой стороны положили начало такой неистовой конкуренции, которую кто-то из ушлых репортёров метко окрестил «костяными войнами».

Дело от научных споров свелось к словесным перепалкам, а вскоре и к откровенным пакостям. Конкуренты не гнушались чинить друг другу препятствия, засылали шпионов в экспедиции соперника, похищали окаменелости. Доходило до того, что взрывали уникальные находки, пользуясь принципом: не досталось мне, пусть же не достанется никому.

Ученики знаменитых учёных – Уэлш и Корби – стали на путь своих наставников. Ходили слухи о том, что люди профессора Корби в штате Колорадо взорвали скалу, которая погребла под своими обломками раскоп с уникально сохранившимся скелетом редчайшего динозавра. Люди профессора Уэлша в свою очередь похитили на железнодорожной станции ящики, в которых находились приготовленные к транспортировке окаменелости, найденные экспедицией конкурента.

Покусывая от нетерпения губы, Генри поймал себя на том, что строчит в блокноте, пристроив его на какой-то бюст. Оторвав от курчавой гипсовой головы блокнот, он заглянул в мертвенно-гладкие не прорисованные глаза скульптуры.

– Почему именно Платон, профессор?

– Платон здесь недавно, – кинув на бюст короткий взгляд, Уэлш вернулся к возникшей у него проблеме – крышка переполненного чемодана не закрывалась, и теперь нужно было что-то выгружать. – Это долгая история. Придёт время, поговорим и о Платоне, а сейчас, насколько я понимаю, вас интересуют другие вопросы.

Разглядывая сквозь собственное отражение в застеклённом шкафу коллекцию огромных треугольных зубов, каждый из которых едва бы уместился на сложенных вместе ладонях взрослого мужчины, Генри решил: «Ещё один нейтральный вопрос, и перехожу в наступление».

– Скажите профессор, каковы ваши планы на будущее?

– О предстоящей экспедиции говорить ещё рано, но обещаю вам, вы узнаете о ней первым. – Сидя на корточках перед чемоданом и, выгружая из него какие-то вещи, профессор проследил за взглядом Генри, пояснил: – Зубы мегалодона. Ископаемая акула. По разным реконструкциям длина её могла достигать от шестидесяти до девяносто пяти футов.

– Впечатляет. – Генри поправил перед бледным стеклянным отражением воротничок, обернулся к профессору. – Говоря о планах на будущее, я имею ввиду не экспедицию, в которую вы собираетесь, а в более широком смысле, с перспективой на несколько лет вперёд.

Уэлш ответил неожиданной фразой:

– На будущее очень много планов, но палеонтология теперь остаётся на втором плане.

Генри был так изумлён, что на время даже забыл о заготовленных каверзных вопросах. Рука с блокнотом повисла вдоль туловища, вторая взлетела озадаченно почёсывать тупым концом карандаша переносицу.

– Простите, профессор, помнится год назад в интервью газете «Нью-Йорк Уорлд», вы сказали, что вся ваша жизнь связана с палеонтологией, которая для вас альфа и омега.

– Времена меняются, мистер Шелдон! – Стоя на одном колене и, сопя от усердия, профессор заново укладывал в чемодан вещи, пытаясь выиграть немного свободного пространства. – Но развивать эту тему я сейчас не намерен, нам ещё представится такая возможность.

– Когда?

– Скоро. – Уэлш опустил крышку, – чемодан снова не закрывался.

Сунув карандаш за ухо, Генри поспешил на выручку: присел, коленом прижал крышку чемодана. Профессор защёлкнул звонкие металлические замки.

– Я знаю, вам не терпится спросить меня о наших отношениях с профессором Корби. Ведь так? – Уэлш широко улыбнулся, шутя погрозил молодому человеку пальцем. – Знаю я вас, репортёров: заготовили ведь дюжину-другую каверзных вопросов?

– Заготовил, – честно признался Генри, продолжая сидеть на корточках напротив профессора, и хлопая себя по карманам в поисках карандаша. – Ведь ваше молчание порождает слухи один нелепее другого. Мне кажется, давно пора отделить слухи от правды. А правду знаете только вы и профессор Корби.

– У Корби своя правда, у меня своя. – Профессор кивнул подбородком, подсказывая молодому человеку: – За ухом.

– Что за ухом?

– Карандаш. Считайте, вам повезло, я помогу вам разобраться в наших непростых отношениях с профессором Корби. Увы, в них почти нет науки – обычные житейские дрязги.

Генри суетливо пристроил на колене блокнот, взял наизготовку карандаш, но не успел и рта раскрыть, как в сумрачной прихожей тонко задребезжал дверной колокольчик. Отдуваясь и вытирая тылом ладони взопревший лоб, Уэлш поднялся с корточек, вышел в прихожую и вскоре вернулся в сопровождении извозчика в длинном фраке и с павлиньим пером на чёрном цилиндре.

Пока извозчик выносил чемодан, профессор распустил завязки штор, подколотых к краям оконных проёмов. Бордовый бархат скрыл залитый солнцем сквер. В стёклах шкафов погасли блики дневного света, комната погрузилась в сумрак, будто приготовилась к дневному сну. Профессор взял с вешалки шляпу и трость, открыл дверь на лестницу.

– Ну вот, на сегодня нам придётся закончить разговор.

– Профессор, – всполошился обескураженный Генри. – Но я ничего не успел… Вы обещали!

– Я выполню своё обещание чуть позже.

Поднимая оброненный от неожиданности блокнот, Генри ринулся вслед за профессором на лестничную площадку.

– Как вы можете выполнить обещание, если уезжаете?

Взяв под мышку трость, профессор закрыл массивную дверь на два оборота ключа, стал спускаться по гулкой каменной лестнице на первый этаж.

– Жизнь так непредсказуема, молодой человек, что может устроить нашу встречу вдали от Нью-Йорка, – оглянувшись через плечо на следующего за ним репортёра, Уэлш многозначительно покачал набалдашником вскинутой трости. – Обещаю, вы узнаете много интересного. А споры между Уэлшем и Корби – это мелочи. Так… не стоящая внимания рутина.

Генри семенил за профессором, пытаясь зайти и справа от него и слева, но несмотря на все старания, ему это не удавалось – профессор шёл посередине гулкой каменной лестницы, заслоняя своей широкой спиной проход.

Уже на последнем лестничном марше Генри решил, что в данной ситуации можно пойти на неучтивость и задать вопрос в спину, но едва он открыл рот, профессор вскинул трость, указывая её резиновым наконечником на выход из подъезда, на ходу пропел: «Тор-ре-одор смеле-е-е-е! Тор-ре-одор! Тор-ре-одор».