Моим детям – Мише, Алёше и Зое

© Сергей Гречишкин, 2018

© «Захаров», 2020

* * *

Всем привет!

Эта книжка была написана на английском языке для иностранного читателя. Она вышла в марте 2018 года в Калифорнии в издательстве «Inkshares» под названием «Everything is Normal: The Life and Times of a Soviet Kid». Почему? Во-первых, мне хотелось, чтобы её прочли мои дети. А у них основной язык английский. А во-вторых, страшно признаться, но после двадцати пяти лет жизни вне России мне легче писать по-английски. Неожиданно для меня, книга понравилась западной публике. Некоторых впечатлил рассказ о буднях и нормах тоталитарного режима, кто-то оценил ироничный тон, а кого-то тронула моя личная история. Ещё больше удивило, что книга нашла отклик у многих русских читателей, моих ровесников, которые захотели увидеть её изданной по-русски, чтобы не только самим предаться ностальгии по безвозвратно ушедшему солнечному детству, но и предложить её в порядке ликбеза своим отпрыскам, для которых советский быт – что-то совсем туманное.

И вот, у вас в руках русскоязычная версия, которая в основе своей является переводом английского первоисточника, но вместе с тем ощутимо от него отличается. Из книги исчезли сопоставления советских реалий с американскими и, наоборот, были возвращены некоторые отвергнутые американским издательством куски текста. Наконец, стараясь сохранить дух и интонацию оригинала, я попробовал найти адекватные замены английским шуткам.

И последнее. Вам может что-то не понравиться, по казаться неверным и неточно сформулированным. Вы могли запомнить детство совсем по-другому.

Отлично! Всё принимается!

Я не претендую на объективность и обладание истиной. В этой книге моё светлое советское детство, каким запомнил его я. А у вас всё могло быть совершенно по-другому.

Так что не судите строго.

Короче, инджой!

19 августа 2011 г.

Телефон зазвонил в 7.18 утра.

Карьера финансиста в Лондоне приучила меня рано вставать. Даже в отпуске в это время я всегда уже был на ногах. Ирина и дети ещё спали. Сидя у бассейна, я бездельничал с видом на тосканские холмы и виноградники. Но, несмотря на идиллическую атмосферу и тишину раннего утра, душа моя была не на месте. В Питере медленно умирала моя девяностопятилетняя бабушка. Уже несколько недель она не вставала, и сиделка сообщала о постоянном ухудшении её здоровья.

Я разгребал завалы рабочих сообщений, скопившихся за ночь в моём Blackberry, как вдруг на экране высветилось имя бабушкиной помощницы. Я сразу понял, что произошло.

Разговор продолжался всего пару минут. При всей предсказуемости это известие потрясло меня. Закончив звонок, я продолжал сидеть на кромке бассейна, свесив ноги в прохладную воду, когда подсознание услужливо подбросило воспоминание об одном далёком зимнем дне.

11 января 1980 года, пятница, второй день школы после зимних каникул. Мы с бабушкой ждём на остановке пятнадцатый троллейбус. Зимой в четыре часа дня в Ленинграде уже темно.

Моя бабушка, Наталия Николаевна Кладо, дочь царского адмирала, была человеком с большой буквы, матриархом и истиной в последней инстанции. Она всегда точно знала, что, когда и с кем нужно делать. Её внешность соответствовала её твёрдому характеру. У неё были голубые глаза и выдающийся нос, подпиравший очки в толстой роговой оправе. Высокая крупная женщина, она никогда не пользовалась косметикой и носила короткую стрижку «а-ля Дина Дурбин».

Стоял лютый январский мороз, но мне было уютно в моей цигейковой шубе и шапке-ушанке.

Добротной ушанке на кроличьем меху, моей первой в жизни нормальной зимней шапке. Предыдущий головной убор выглядел как девчоночий капор, и я его ненавидел, потому что был маленького роста и действительно был очень похож на девочку. Чтобы немного компенсировать мой гендерный дискомфорт, бабушка нашила на этот чепец офицерскую кокарду – красную звезду с серпом и молотом в обрамлении золочёных снопов пшеницы. Новая же ушанка не нуждалась ни в каких нашивках – и так было понятно, что её может носить только настоящий мужчина.

На следующий день мне исполнялось девять лет. Это означало, что я стану практически взрослым. Ко мне на день рождения придут друзья, вернее, те из них, кто «хорошо воспитан» и «из приличной семьи». Мы будем играть в конструктор, смотреть диафильмы и есть пирожные «Картошка» из кафе «Север».

Но это всё завтра, а пока мы стоим и ждём пятнадцатого троллейбуса, который должен отвезти нас в больницу Раухфуса. На прошлой неделе мне сделали операцию, и сегодня будет последняя перевязка.

Перед самым Новым годом – подходящий момент, ничего не скажешь – бабушка сообщила, что мне будут делать обрезание. Когда я спросил, что это такое, она сказала:

– Ничего страшного. Тебе просто подрежут кожу на конце пипочки.

– Зачем? – спросил я, холодея от ужаса.

– Если этого не сделать, можно стать инвалидом, – ответила она, не вдаваясь в подробности.

Я хорошо знал, кто такие инвалиды. Это люди без рук и без ног, которые просят милостыню на вокзалах. Но даже если допустить, что у кого-то из них и отсутствовала часть пипочки, то я-то тут при чём? Моя была целой и невредимой и прекрасно функционировала.

К сожалению, так же хорошо, как и то, кто такие инвалиды, я знал, что любые обсуждения и пререкания бессмысленны. У нас в семье было заведено: взрослые всегда знают, как лучше, и детям не следует докучать им ненужными вопросами. Это всем экономит время, силы и нервы.

Однако в неполные девять лет я уже начал догадываться, что далеко не всегда взрослые знают, что делают, а иногда могут просто облажаться. Например, на прошлой неделе из-за того, что анестезиолог неплотно наложил мне маску, я засыпал целую вечность, нервно блуждая взглядом по белому потолку операционной. У врача, который делал мне потом перевязку, руки тоже явно росли из одного места, потому что то место, которое он перебинтовал, долго болело так, что пи́сать было сущей пыткой – каждый раз я плакал. Поэтому мне пришлось провести целых пять дней в палате, заставленной железными кроватями, на которых отдыхало ещё человек двадцать юных калек вроде меня.

Позже я узнал, что бабушка попросила хирурга подрезать так, чтобы «выглядело не как у еврея». Достаточно того, наверное, рассуждала она, что мальчик и одетым похож на представителя этого древнего народа: зеленовато-карие глаза, тёмные кудряшки и оттопыренные уши. А так хотя бы сохранялась иллюзорная надежда опровергнуть подозрения, сняв штаны.

Троллейбуса всё не было и не было. От нечего делать я стал читать наклеенную на стене рядом с остановкой «Комсомольскую правду», но это мне быстро наскучило. В «Правдах» никогда не печатали ничего интересного – одни нудные политические речи руководителей партии и бесконечные отчёты: например, об увеличении объёма производства хлопчатобумажных тканей на 24,8 процента на одной из фабрик города Иваново или о присвоении звания Героя Социалистического Труда за самоотверженную работу и высокие показатели в соцсоревновании доярке краснодарского совхоза имени Лопе де Вега Розе Меньшовой.

Хирургические страдания на прошлой неделе не были первыми в моей жизни. Два года назад бабушка решила, что причиной моих постоянных простуд являются увеличенные аденоиды, которые необходимо срочно удалить. По знакомству она устроила меня в стационар Ленинградского института уха, горла и носа, атмосфера которого вполне соответствовала его мрачному названию. Я пролежал там четыре дня, в полном одиночестве, поскольку даже маленьких пациентов было нельзя навещать. Но для меня, шестилетки, наистрашнейшим испытанием оказалась сама процедура. Её производила какая-то выдающаяся профессор. Меня уложили на операционный стол, и вокруг сгрудилось человек двадцать студентов в белых халатах и шапочках. Профессор ткнула меня иголкой с обезболивающим, а затем залезла в горло длинным металлическим крючком и, не моргнув глазом, выдернула один за другим мои покрытые гноем и кровью аденоиды, гордо выложив их на эмалированный лоток. Онемевший от ужаса, я наблюдал, как взрослые незнакомые мне дяди и тёти выхватывали друг у друга тарелочку и с энтузиазмом рассматривали мои ещё тёплые органы, облизываясь, как людоеды.

Скучая на остановке в ожидании троллейбуса, я стал думать о будущем. Нет, не о завтрашнем дне рождения, не о том, как пройдёт третья четверть, и даже не о долгожданном лете и Олимпиаде-80, нет. Я попытался представить себе совсем далёкое грядущее.

Наступил первый год на цифру восемь. Восьмидесятые шли всего лишь одиннадцать дней, но жизнь, казалось, перешагнула порог обыденности – словно будущее было уже здесь. А через двадцать лет и вовсе наступит новый век, когда я стану старым, без пяти минут двадцатидевятилетним. Я представил себя солидным длинноволосым мужчиной с усами. Все самые крутые и знаменитые взрослые дяди носили усы и длинные волосы, как солист популярного вокально-инструментального ансамбля «Песняры».

Двадцать лет казались бесконечно долгим сроком. К тому времени в Советском Союзе уже будет построен коммунизм. В школе нам объясняли, что при коммунизме жизнь будет такой же, как сейчас, только все будут сознательными и трудолюбивыми, а магазины будут ломиться от бесплатных продуктов, одежды и игрушек. Нам рассказывали, что у каждой советской семьи будет отдельная квартира, а у каждого члена семьи – отдельная комната. Лично я был уверен, что в 2000 году мы будем проводить каникулы в космосе – если не на Марсе, то уж точно на Луне. И это мне вообразить было намного проще, чем представить себя взрослым с усами и длинными волосами.

Откуда же мне было знать, что на самом деле моё будущее будет похожим на моё обрезание – с неожиданным началом, болезненной реализацией и непредсказуемыми результатами…

Звуки просыпающегося дома вернули меня в реальность. Взяв Blackberry, я купил билет на вечерний рейс в Петербург. Я встал и пошёл к дому, где Ирина уже гремела посудой, накрывая стол к завтраку.

Глава 1
Нормальный советский гражданин

Молодая женщина моется в ванной коммунальной квартиры и неожиданно замечает в окне над дверью лицо своего пожилого соседа.

– Аркадий Петрович, вы с ума сошли?! – кричит она, стыдливо прикрывая грудь руками.

– Не орите, Марина! Сдались вы мне!

Я смотрю, чтобы вы не брали моё мыло^[1].

ЕСЛИ БЫ МЕНЯ попросили описать моё советское детство одним словом, я бы сказал: «Нормально».

У меня была нормальная советская семья. Мы жили в Ленинграде, в квартире, конфискованной государством у церкви, – и это было нормальным. Наша квартира нам не принадлежала – в Советском Союзе недвижимость была собственностью государства, а обыватели просто получали право ею пользоваться. При этом жилья не хватало, и люди годами, а иногда и десятилетиями, ждали, чтобы получить от властей желанное пристанище. Поэтому большинство советских граждан, даже повзрослев и создав собственные семьи, были вынуждены делить квартиру с родителями.

В Ленинграде 1970-х самым распространённым типом жилья были коммуналки. Большие квартиры, которые советское государство изъяло у их прежних владельцев, превратив некогда роскошные апартаменты в бесчисленные малогабаритные жилища. Чем больше была квартира, тем больше жильцов в неё заселяли: по семье в каждую комнату, согласно принятым новой властью нормативам.

В январе 1971 года одна из таких коммуналок на Подольской улице стала моим первым домом. По ленинградским меркам она была не слишком большой: всего семь семей. Тем не менее это двадцать с лишним человек, которые ежедневно были вынуждены протискиваться в узком коммунальном коридоре между велосипедом, стеной и соседом, толкаться на кухне у общих плит с вечно кипящими кастрюлями и по нескольку раз на дню терять терпение и надежду в очереди к единственному в квартире телефону и в постоянно занятый туалет.

Бабушка, мама и новорождённый я устроились неплохо: в нашем распоряжении оказались целых две смежные комнаты. Отец с нами не жил, и это тоже было нормально. Да и вообще, брак моих родителей был типичной советской историей. Десять лет мама и папа учились в параллельных классах, толком не зная друг друга. В десятом они начали встречаться, в девятнадцать лет поженились, а в двадцать два у них появился я.

Отца звали Сергеем – так же, как его отца. Так же, как и меня^[2]. Отец был высоким худым красавцем, безупречно воспитанным и необычайно эрудированным, талантливым поэтом и превосходным танцором. А ещё он был капитаном команды в популярной ленинградской телевикторине «Турнир СК», и его нередко узнавали на улице. Легко понять, почему мама им увлеклась. Сложнее понять бабушку, которая тоже находила отца неотразимым. Её подруги любили шутить, что она разрешила Серёже-большому жениться на своей дочери лишь потому, что для неё самой он был слишком молод. Однако ни красота, ни обаяние отца не спасли молодую ячейку советского общества. Трения между родителями возникли ещё до моего рождения, серьёзно обострились после, а когда мне не было ещё и двух, они развелись.

Регистрация нового гражданина Союза Советских Социалистических Республик. С бабушкой, мамой и папой. 1971 год

Примерно к этому же времени относится моё самое первое воспоминание – зловещая увертюра детства. Я лежу в кроватке, рядом со мной огромный зелёный пластмассовый крокодил. Бабушка только что сообщила мне, что крокодил проглотил мою соску. Я в ужасе и не знаю, как пережить неожиданную утрату своей самой любимой на свете вещи. Бабушкин нетривиальный метод отлучения от пустышки впервые привёл меня к осознанию факта, что мир вокруг жесток и враждебен.

После развода родителей бабушка приняла два принципиальных решения. Первое: с этого момента я буду принадлежать ей и только ей. Второе: коммунальная квартира «недостаточно гигиенична для маленького Серёженьки», поэтому надо переезжать в отдельную.

Не являясь собственниками, люди не могли продавать и покупать недвижимость, а только обменивать. Обрести друг друга советским людям, желающим переехать, помогала газета с логичным названием «Обмен», в которой размещались объявления с описанием параметров квартир «на рынке». Особого упоминания заслуживало наличие или отсутствие горячей воды и ванны. (В то время часто в домах не было ни ванны, ни душа, а люди ходили мыться в общественную баню.) Первые и последние этажи считались неликвидом – по причине упрощённого залезания в них грабителей и более вероятных протечек. Когда намечался явно неравноценный обмен, то одна из сторон могла осторожно попросить у другой доплаты, но это было незаконно.

В результате долгих поисков бабушка наконец остановила свой выбор на варианте: обмен наших двух смежных комнат в коммуналке в центре, рядом с метро «Технологический институт», на однокомнатную квартиру в хрущёвке на последнем этаже в Старом Петергофе, примерно в тридцати километрах от Ленинграда.

Петергоф, или, в переводе с немецкого, «Петров двор», – это русский ответ Версалю. Загородная царская резиденция с её великолепными дворцами и парками выполняла двойную работу: во-первых, она утилитарно служила монаршему семейству местом жительства, а во-вторых, поддерживала высокий имидж державы в глазах европейского сообщества. Петергоф, по замыслу самодержца, всем своим размахом и величием должен был наглядно демонстрировать, что эти русские – народ цивилизованный, европейский, со вкусом и со средствами.

Несмотря на то что в Петродворце располагалась часть факультетов Ленинградского государственного университета (ЛГУ) и было много жилых новостроек, жителям центра Петергоф казался настолько отдалённым пригородом, что переезд туда приравнивался к переселению в провинцию.