Фантастически реальная феерия одной юности

с прологом, эпилогом, парой-тройкой баек,

почти не связанных с основным повествованием

и некрологом (по счастью, неточным)

В Азии не всё продаётся и не всё покупается, а многое даётся даром, ради искренней симпатии

Л. Н. Гумилёв

– Где-где?

– В Караганде!

Народ

Искреннее объяснение

(оно, конечно, есть, но читать его не обязательно)

Вот открыл ты, читатель, эту книжку, и по первым строкам ее пытаешься определить: читать – или нет… Убедительно прошу тебя – прочти! Согласись, просьба эта слегка необычна, ибо у пишущей братии принято презирать 'толпу', но фокус в том, что я считаю совершенно иначе! Неправы пишущие, ох, неправы, ибо 'толпу' надо любить. Обожать! Ведь один из этой 'толпы' – это ты. И я. И твои друзья, и мои друзья, и кто-то из них знаком между собой, а стало быть, знакомы и мы! А это значит, что и мы друзья, только еще не знаем о таком счастливом обстоятельстве. Хорош же я буду, обидев своего друга (пусть еще незнакомого) презрением! С другой стороны, ты, может быть, и знать меня не захочешь, – пожалуйста! Этим ты только обяжешь меня, потому как читателей уйма, а я – один, да и, к тому же, признаться, все больше люблю уединение…

И тебя, дорогой мой читатель, интересует, конечно же, отчего книжка моя названа столь оригинально: 'Сказочник', а все очень просто: кто такой сказочник? – тот, кто сказки сочиняет. Мой-то еще и воплощал свои сказки в жизнь…

Пролог

Пришёл к Всевышнему Аллаху самый добрый из ангелов, и сказал он Всевышнему Аллаху:

–Посмотри на людей, Господь, детство их неразумно, зрелость отягощена заботами и трудами, а старость беспросветна. Как быть людям, Господь?

Задумался Всевышний Аллах, и ответил:

–Я дарую людям юность: надежду детства, утешение зрелости, и сладкое воспоминание старости.

Старинная казахская притча.

***

Первая любовь, первое свидание первый день в первом классе… сколько таких вот, священных первых чисел скрывается в безднах нашей памяти! И как-то странно легко и приятно уживаются они с первой дракой, первым 'я люблю другого', первой бессонной ночью, первой попойкой....

Кстати о попойках: первая из них – восхитительнейшее действо, если не вспоминать утро после него, но бог весть, какая по счету – занятие пустое, ненужное ни одному из участников, но… деньги есть, время девать некуда, да и настроение соответствует, – и гори все синим пламенем – пьем! А под водочку-то и разговор глаже.

И вот, на берегу речушки, на песочке, расположилась компания. Парни все молодые, крепкие, веселые. Один мучит гитару, пытаясь спеть про глупого скворца, другие ему старательно мешают, не рискуя, впрочем, соваться слишком близко.

– Дрюнечка, сделай лучше похоронный марш! – умоляет один. Зачем ему похоронный марш, не знает даже он сам, но как, судите сами, оставить в покое человека, не имеющего слуха, однако твердокаменно убежденного в том, что он умеет петь?

– Дрюня, брось все, откушай водочки, – пристает другой – смажь струны!

– Не слушай их, Дрюня, злые они – подначил третий – сыграй погромче! – и тут же заткнулся. В него прилетел ботинок.

Пока ребята заняты, давайте я вас познакомлю с ними. Тугоухого мучителя гитары зовут Дрюня, любителя траурной музыки – Фесор, виночерпия – Васа (с ударением на последнем слоге, не забудь это, читатель), а обувью наказанного любителя подначек – Чимбляу. А еще точнее – Чимбляу Бешенный. Конечно, ребята имеют вполне человеческие имена-отчества – Атыгай Динмухаммедович, Юрий Петрович, Василий Михайлович и Геннадий Оттович, но имена свои, даже сами, они употребляют редко, по обычаю своего возраста и круга пользуясь кличками, неплохо отражающими их сущность.

Атыгай имеет, конечно, прозвище, но не буду его приводить – по двум причинам: во-первых, именно он какое-то время будет главным героем, а во-вторых, я бы его погоняло привел, да жаль, такие слова произносить-то неприлично, не то, что печатать. Впрочем, при девушках Атыгая называют Дрюней, ибо неприлично человеку быть без клички.

Юру прозвали Фесором по той причине, что с розового детства был он выдающимся тактиком и стратегом всяческих приключений. До звания профессора он не дотягивал, конечно, – все его начинания, в конце концов, вели к катастрофе… но… все неудачи как-то быстро забывались, и вновь могучий ум Фесора замышлял новые похождения.

Васька стал Васой в глубоком детстве: лет пяти от роду, когда подбил он двоих своих сверстников отправиться в морское путешествие. За неимением подходящего эсминца сели мокроносые гардемарины в свиное корыто, и отправились вниз по ручью. Доставил Ваську домой участковый – сержант Носипяк, или, в просторечии, Хохол Мордастый. Передавая с рук на руки матери ее чадо, он сказал:

– Бери Ирка своего Васку да Гаму вонючего. Корыто они утопили, но ты не волнуйся, я их уже выпорол.

Сказать по правде, соврал Хохол Мордастый. Не порол он никого, по доброте своей. А вот кличка прилепилась. Правда, сократилась до Васы, но, при случае, припоминалась и полная. Да осталось еще стойкое отвращение к стишку про трех мудрецов в одном тазу.

А вот, почему Геннадий Оттович стал Чимбляу Бешеным – тайна. Тайна настолько тайная, что, если кто начинал слишком упорно допытываться, то хорошо, если отделывался парой синяков: Чимбляу впадал в состояние берсерка, и крушил все вокруг. А вообще, это был вполне нормальный парень, с вполне немецкой внешностью: сухощавый, белобрысый, длиннолицый. Вот только, на всех известных ему языках – русском и немецком, говорил он с неистребимым казахским акцентом.

А что до внешности их, то, пожалуй, ее не буду я описывать. Почему? Да очень просто: на взгляд пятидесятилетнего умника, различались парни только ростом – Васа повыше, Дрюня и Чимбляу одного роста, а Фесор пониже всех, но зато, и пошире в плечах. Восемнадцатилетний, же, увидел бы слишком много отличий, и огорчился, перечисли я их не все.

Да, ещё говорить парни старались не на общечеловеческом языке, а на самолично изобретенных наречиях. Васа, например, вспомнив о своих украинских корнях, к месту и не к месту вставлял всякие украинизмы. Фесор, старательно окал, а Чимбляу просто разрывался между своей немецкой кровью и любовью ко всему казахскому. Дрюня же, козырял идеальным литературным русским языком. Да и, честно говоря, не умел Дрюня разговаривать на родном, казахском языке, так как вырос среди русских, в Северном Казахстане. А по поводу всего остального… оставлю-ка я простор для читательской фантазии. Воображай друг-читатель все, что душе твоей угодно. Одно ещё скажу только: ни одного из парней я не назвал бы красавчиком. Обычные, приятные молодые лица, к тому же, без печати излишнего интеллекта – ни тебе горящих глаз, ни морщин преждевременных, ни очочков битловских – ничего.

И вот, пока мы отвлеклись, Дрюня внял, наконец, призывам Васы откушать водочки, и выпустил из рук гитару. Как орлы на дохлого суслика бросились трое на инструмент. Раздался громкий деревянный стук, и три голоса:

– Ойбай* – Чимбляу;

– Уй бля! – Фесора;

– Ф-ф-ф-гад – Васы.

Гитарой завладел Чимбляу, отнес ее подальше, и под алчными взглядами товарищей повесил на дерево. Вернувшись, он сказал:

– Скучно чего-то, мужики.

– Может, в Сарань, на дискотеку рванем? – предложил Васа

– Можно – сказал Дрюня – только саранские с нами еще за прошлый раз не расквитались.

– Да-а-а – только и промычал Васа. Это он был виноват в прошлой драке. А из-за чего дрались? Кто бы помнил такие мелочи…

– Тогда, может, к Васовской тетке на Джартас рванем? – предложил Фесор – Вода уже теплая, бабочки санаторские порхают.

– А хто ж там про бабочек чого каже*, бо я кохаться* хочу! – воспрял Васа.

– Спи – ответил Чимбляу – кохаться с Риткой будешь. Джаксы*?

– Та ни! Вы ж побачьте, громадяне *, як ция клята немчура* мене забижае*! – возмутился Васа – это ж, если у меня большой амор* с Риткой произошел, так я на юбки смотреть не должен? Громадяне, вин* не прав!

– Ты не прав, Бешенный – подтвердил Фесор, – любви все нации покорны.

– А я чого балакаю? – обрадовался Васа – вот и тост образовался: 'За дам!'.

– Кому? – сделал круглые глаза Дрюня, – ты в гомики собрался, Васа? У-у-у противный!

– Ну, за лебедей – поправился Васа, и разлив по стопкам водку, первый опрокинул свою.

– А вот, мужики, что мне в голову пришло: – задумчиво жуя шашлык, заговорил Фесор – я считал, что водки много не выпьешь, а вот, мы тут третий пузырь уговариваем, и нечего…

– Это под шашлычок, да на свежем воздухе, да в хорошей компании. – с видом знатока ответил Чимбляу – Вот когда муттер * в гости к родне уезжает, ата * с корешами по ящику раскатывает. Под сайгака. Муттер приезжает, а он, – как и не пил.

– Не, мужики, – встрял Васа – давайте, про дивчин. Рвется к им усталое сердце!

– Васа, ну что ты за хохол такой – рассердился Фесор – идет мужской разговор за горилку *, а ты мешаешь.

– За дивчин, тоже мужской – уперся Васа – я, может, о большой, но чистой любви мечтаю!

– И высокой?

– Ну…

– Вот сейчас вернемся, и ты с Риткой, после бани на заборе повлюбляешься.

– А вот меня, никогда не любили девочки, – вдруг с пьяной грустью сказал Дрюня. И так у него пронзительно искренне получилось, что все замерли. Первым очнулся Фесор.

– Дрюня, а давай, сделаем так: мы вместе будем делать так, что девочки в тебя будут влюбляться.

– А оно мне это надо?

– Дурик – вступил Чимбляу – не тебе только это надо, им тоже. Им будет сказка, а ты опыта наберешься. Ты ж у нас как герой будешь!

– Прынц – поддержал Васа. – соглашайся, Дрюня!

– Сдурели, ребята. – Убежденно сказал Дрюня.

– Это кто тут сдурел? – завелся Фесор – мы, блин, тебе такое дело предлагаем, а ты… ты хочешь, чтоб мы все спились на фиг! – и зарыдал.

– Не плачь, Фесорушка – утешал его Васа – хай ему грец. Мы сопьемся, в ЛТП* попадем, а он, собака трезвая, пусть нам передачки носит. – И тоже заплакал.

– Ну, мужики, ну чего вы – закричал Дрюня, обнимая друзей – я ж не со зла, я же… – и тоже залился слезами. Тут и Чимбляу к ним присоединился.

Так и закончился разговор на берегу речки, но были у него последствия.

Сказка первая. Танюша

(Сказка начинается)

Помнишь ли ты, друг мой, как тебя впервые постигло прискорбное состояние посталкогольной абстиненции, или говоря проще, похмелья? А помнишь ли ты, как тебе впервые пришлось работать в таком состоянии? А-а-а, помнишь… Ладно-ладно. Молчу. О таком, и, правда, лучше не вспоминать.

Дико болела голова, пересыхало во рту, терзали угрызения совести вперемешку с тошнотой, – но Дрюня работал. Сегодня ему предстояло доделать голову коня – копию статуи, украшающей какой-то там Аничков мост, где-то в Ленинграде. Дрюня лепит голову, воск не желает разминаться под его ледяными пальцами, а он тупо смотрит на фотографии статуи в разных ракурсах, и тяжелая, тягучая мысль вертится вокруг одного только: а есть ли где-нибудь на свете этот пресловутый Ленинград, или во всем свете есть только тошнота и головная боль? Наконец, он доделал, и позвал хриплым голосом

–– Пацаны, у вас готово? Как там металл?

Подволакивая обе ноги притащился Фесор:

–– Ты чего разорался? – прошептал он, и все вокруг заволокло облаком перегара. – Башка ж рассыпается.

– Готово – давя тошноту, прохрипел Дрюня.

Трясущимися руками Фесор взял подставку с лошадью, но не удержал. Лошадь повалилась, но Фесор не дал ей упасть. Испустив еще облако перегара, он грудью удержал статуэтку, и, шаркая ногами уплелся. Дрюне показалось, что шея коня, вроде бы, согнулась, но ему было не до коня, да и похмельный Фесор был ему до лампочки: он бежал по направлению к унитазу.

Чимбляу не гладя, принял у Фесора заготовку, автоматически приладил ящик, залил раствором. Вспомнив, что забыл поставить каналы для воздуха, вылил раствор, наставил обмазанных вазелином палочек, отчего статуэтка стала похожа на дикобраза, и снова залил. Испустив мученический вздох, погнавший к унитазу уже Фесора, он рухнул на стул:

– О, майн готт *! В аузен * как кошки нагадили, – и закрыл глаза.

– Мен сенэ* рассолу принес, – подходя, сказал Васа. Он выглядел пободрее остальных.

– Неправильно говоришь. Это я по-казахски умею – и, не открывая глаз, Чимбляу протянул руку. С наслаждением, напившись, он продолжил – ты должен был сказать: 'Я до тоби прийшов з…' Как по-украински 'рассол'?

– А шайтан его знает. – равнодушно ответил Васа.

Тем временем раствор схватился. Ребята выдернули палочки, и, поместив форму в муфель, вытопили воск. Каждое движение сопровождалось стонами и невнятными ругательствами. Затем залили металл, и с облегчением расползлись по углам, в холодок, оживать. Ближе к вечеру, когда дошла очередь до окончательной отделки, зашел в мастерскую мужчина, лет сорока пяти, и с порога поздоровался со всеми.

– Проходите, Иван Михайлович – приветствовал его Атыгай, идя навстречу.

– Как жизнь, молодежь? – пожимая руки бодро тарахтел Иван Михайлович – Вижу, что плохо. Ваши работы я продал, все восемь, выручил шестьсот. Двести комиссионные, стало быть, вам сколько?

– Четыреста – в тон ему отвечал Фесор. Умытый, лишившийся всего содержимого своего желудка, после трех часов дневного сна в прохладной тени, он казался куда более дееспособным.

– Молодец, Юрий Петрович, четыреста – похвалил его Иван Михайлович. Он достал из одного кармана толстую пачку трехрублевок, перетянутых синей изолентой, а из другого – металлический рубль. Рубль он положил на верстак, а пачку протянул Фесору:

– Тут сто тридцать три по три рубля. Пересчитай-ка, Юрий Петрович.

– Друзьям на слово верят. – ответил Фесор, засовывая деньги в карман своих рабочих штанов.

– Ну-ну. А сегодня чем порадуете? – потирая руки, спросил посетитель.

– Я копировал одну из четырех конных статуй с Аничкова моста, в Ленинграде – сказал Дрюня.

– Посмотрим-посмотрим – бормотал Иван Михайлович, глядя, как Васа с Чимбляу аккуратно раскалывают форму. Ребята сняли оболочку, срезали излишки металла, зашлифовали все изъяны, а Иван Михайлович спокойно покуривал, да перебрасывался с ребятами незначительными замечаниями. Наконец, шлифмашина была отключена, прочие инструменты отправились в ящик, статуэтка переставлена на маленький столик, освещение включено. Теперь сияла она в электрическом свете, и только слепой или похмельный, вроде наших знакомцев не увидел бы, что не копия это с клодтовской работы. Шея лошади, там, где в нее упирался нос Фесора, слегка изогнулась. Лицо юноши, которое заканчивал сегодня Дрюня, выражало совсем не то, что задумывал некогда талантливый барон, но то, что сами по себе вложили в него пальцы страдающего с бодунища Дрюни. Было лицо юноши искажено отчаянием, и читалось в нем предощущение страшной трагедии. И в самом деле, копыто взбесившегося коня, по вине похмельной неловкости Чимбляу, метило в самую спину несчастного. На морде же лошади читалось злобное торжество – тут уж целиком вина Дрюни. Мрачной силой веяло от новоявленного творения. Иван Михайлович был заметно потрясен.

– Это не копия – твердо произнес он, после получасового молчания. – Это самостоятельная вещь, и вещь замечательная.

Он опять надолго задумался, и, наконец, сказал:

– Я буду не я, если не продам ее за три тысячи. Даете?

Ребята торопливо закивали. Привыкнув к копеечным гонорарам, они были потрясены невероятно щедрым обещанием. Им давно было известно, что Иван Михайлович гений коммерции, и прибыль чует за версту. Но он честный гений – ребята знали. А Иван Михайлович, тем временем, вынул бумажник, и отсчитал двадцать серых бумажек с овальным портретом Ленина. Затем, он выбрал из кучи подходящую коробку, оставил туда скульптуру, и, уходя, сказал:

– Если получу больше, Денис занесет остальное. А пока, мой вам совет: отдохните это лето. Вам же в армию скоро. И не пейте больше – это я вам говорю.

Он ушел. А ребята еще долго глядели на стопку сторублевых купюр. Первый раз им платили авансом, первый раз так щедро и впервые так приятно советовали.

Ах, друг мой, читатель, помнишь ли ты кафе 'Алмагуль', что в Караганде, на Бульваре Мира? Ты не был там? Нет? Ну, так бросай же все, иди скорей туда, это лучшее кафе в мире!

Ты входишь в 'Алмагуль', и, несмотря на то, что расположено оно в современном здании, тебя охватывает блаженное чувство покоя и уюта – как в старых домах, что люди строили не торопясь, со знанием дела – для себя. Ты войдешь туда, гардеробщик, улыбнувшись, возьмет у тебя пальто и скажет, какой столик свободен. Проходишь в зал, небольшой, уютный, как в яблоневый сад. Стены его оклеены фотообоями с изображениями цветущих деревьев, потолок голубой, как небо, а на нем плывущие облака и летящие птицы. Пол зеленый, а на нем песочного цвета ковровые тропинки ведут тебя туда, где приветливо улыбается официант у твоего столика. Не удивляйся, друг мой, 'Алмагуль', единственное в мире кафе, где тебя действительно всегда рады видеть. А аромат! Боже! Нигде не пахнет так, как в 'Алмагуль': там всегда на столах фрукты – бесплатно. А какая там кухня! Не держите меня, я ухожу жить в 'Алмагуль', потому что нигде в мире не попотчуют вас таким супом-шорпо или базы *. Во всем белом свете, нигде не угостят вас таким шир-чаем*… Ах, боже мой, боже мой! И я не в 'Алмагуль'! Я уже больше двадцати лет там не был…

И вот, в этом-то замечательном зале, за третьим столиком справа, расположилась наша компания. Ребята уже отоспались, отдохнули, и снова бодрые и веселые, уплетают базы. Секрет базы прост: лепят их чуть крупнее сибирских пельменей, а в фарш замешивают травы и чуточку пропущенной через мясорубку капусты. Берешь ты, стало быть, базы, надкусываешь уголок, и выпиваешь, глоточек обжигающего, божественно вкусного бульона, а следом отправляешь и остальное. За подобным занятием почти невозможно болтать, но когда нашу молодежь пугали трудности? И Чимбляу витийствует: