Ни один из персонажей этой книги не может считаться реально существующим, поскольку все они порождены нашей совершенно бредовой действительностью.

Автор

Глава 1

1

Те, кому доводилось видеть собственными глазами один миллион долларов США наличными, хотя бы даже и в кино, не станут отрицать, что это много, очень много денег. Между прочим, что-то около восьми килограммов, если преимущественно сотенными купюрами. Достаточно весомая и ощутимая сумма.

Бывают, конечно, суммы и побольше – десятки, сотни миллионов, а то и миллиарды. Эти вожделенные нолики действительно существуют, и кто-то где-то ими крутит-вертит, но только правды об этом никто не напишет. Те, кто в курсе, графоманством не страдают. А если и нападет на информированную персону сгоряча словесный понос, то болезного мигом вылечат самыми кардинальными методами. Охладят, так сказать, пыл. До температуры тела значительно ниже, чем 36,6 градуса по Цельсию.

Но историю одного миллиона поведать все же можно. Большинства людей, соприкоснувшихся с ним, уже нет в живых, они возражать, надо полагать, не станут. Таково уж неприятное свойство богатых финансовых урожаев – они произрастают только на щедро удобренной трупами ниве, при наличии свежей кровавой подливы. Образовавшись, эти деньги не питают ни малейшей привязанности к своим заботливым хозяевам, предпочитая переходить из рук в руки, на манер развратной девки капитализма.

Большие деньги обязательно убивают владельцев, как наркотики. Иногда – неотвратимо-медленно. Иногда – молниеносно, это при передозировке, когда кто-то проглотил больше, чем смог переварить и усвоить.

Это не метафора. Для эксперимента возьмите штуку баксов, если они у вас имеются, разложите купюры веером и прогуляйтесь среди бела дня по центральной улице своего города. Без охраны, пешочком. Далеко уйдете? То-то! А ведь речь идет лишь об одной тысячной миллиона! Сейчас время такое лихое, что и за сотню прихлопнут, не моргнув глазом. А уж за миллион долларов США…

Короче, много народу за него полегло. Разные это были люди, они и умирали по-разному.

Но мрачный почин, по иронии судьбы, был положен женщиной, не имевшей к миллиону ни малейшего отношения. С нее мы, пожалуй, и начнем. Вот только…

Малосимпатичной она была, если приглядеться. Лицо давно стало великовато для маленьких глаз. Грудь порастеряла ту налитую упругость, которую некогда все кавалеры наперебой стремились оценить на ощупь. Талия сравнялась с бедрами. Ноги подукоротились под многолетним давлением массивного туловища.

Стоя перед вертикальным зеркалом в спальне, Ирина Дмитриевна Славина, пугающе-далекого года рождения, замужняя, бездетная, несчастная-разнесчастная, уныло разглядывала свое отражение, машинально прокручивая в мозгу самоутешительную мантру-частушку:

Если бабе сорок пять, баба – ягодка опять.

Почему-то «баба-ягодка» сначала скукожилась до «Бабы Яги», а потом в сознании всплыл… арбуз. Иринин муж, Борюсик, при церемонном разрезании арбузов летними вечерами почти никогда не забывал огорошить ее научно-познавательным фактом о том, что: «Это, между прочим, ягода! Вишня – ягода, крыжовник – ягода, и арбуз, представь себе, – тоже я-го-да. Вот так-то!»

Борюсик шумно пожирал купленные Ириной арбузы и рассуждал о их «ягодообразности» столь значительно, словно сам сделал это потрясающее открытие. Он называл это общей эрудицией. Ирина подозревала общий склероз – с тех пор, как услыхала про ягоду-арбуз в десятый или двадцатый раз.

Она вздохнула и попыталась втянуть живот, оценивая изменения, произошедшие с отражением. Сравнивать себя с арбузом было, конечно, рановато, но и на ягодку она уже явно не тянула. Стереть бы с физиономии эту Каинову печать времени! Дело было даже не в морщинах, а в особом выражении лица, в оттиске увядания, который не скрыть никаким макияжем. Хоть прямо сейчас садись на лавочку у подъезда, грей косточки на весеннем солнышке и дожидайся, пока надо будет помирать!

Мышцы ее лица непроизвольно сжались, выдавливая из специальной ямки в лобной кости горючие слезы, искавшие выход наружу. Поползли вниз уголки губ. Собралась в гармошку кожа на переносице.

Но оплакивание невеселой бабьей доли прервал зычный голос Борюсика. К своему изумлению, Ирина Дмитриевна безошибочно распознала в нем некие игривые нотки, воркующие обертончики, сигнализирующие о готовности мужа предаться любовным утехам.

– Ирочка, ты не очень спешишь? Может, задержишься на полчасика?

Вообще-то Ирина Дмитриевна Славина, администратор бойкого привокзального рынка, не любила опаздывать на работу – все самые важные события происходили там, как правило, утром. Однако, как женщине, ей именно сегодня было необходимо ощутить себя желанной, кому-то нужной, хотя бы и опостылевшему Борюсику. И она отозвалась не без томности:

– Ну ты, блин, снесся! Раньше нельзя было сказать? Я уже и морду накрасила…

– А мы аккуратненько…

С этими словами в спальне материализовался Борюсик, голый и мокрый после утреннего душа. Это была традиционная прелюдия. Раз в месяц, обязательно утром и обязательно голый, пятидесятилетний Борис Петрович Славин изъявлял желание пошалить. С годами это однообразие приелось, набило оскомину. Но привередничать, особенно теперь, со стороны Ирины Дмитриевны было бы непростительной глупостью.

Прекратив гипнотизировать свое полуодетое отражение, она оторвалась от зеркала и всем корпусом развернулась к Борюсику, даря ему призывный взор под кодовым названием «особый безотказный».

Посапывая от нетерпения, он умело избавил супругу от всего лишнего, обслюнявил ей оба соска и увлек в гостиную, на заранее приготовленный стул, выдвинутый на середину комнаты. Начиналась не лучшая, но обязательная часть программы. Расслабься и дай мужу получить удовольствие. Потом поднатужься и сама получи удовольствие от расслабленного мужа. Брачная традиция.

Усадив Ирину Дмитриевну на стул, Борюсик с шелковым шнуром в руках принялся привычно обхаживать ее, применяя успокаивающую тактику паука, опутывающего муху-цокотуху:

– Ну-ка, сначала ножку… Другую… Ручки за спину… Ровненько сядь, ровненько… Потерпи, я сейчас… Сейчас…

Привычно отключившись от этой пакостной возни, Ирина Дмитриевна размышляла о чем-то постороннем и не замечала в поведении мужа ничего из ряда вон выходящего. А странности наблюдались – и еще какие! Во-первых, Борюсик затеял внеплановый утренний моцион, поскольку в последний раз играл в свою любимую игру не месяц, а всего лишь неделю назад. Во-вторых, никакой эрекции не наблюдалось, хотя в остальном у Борюсика был возбужденный, даже перевозбужденный вид. В-третьих, путы накладывались слишком тщательно и слишком туго, словно Ирина Дмитриевна являлась настоящей жертвой настоящего садиста, а не законной женой развлекающегося мужа.

Эти странности, а затем и остальные, сложились в общую картину слишком поздно, когда на свет появились перчатки и моток скотча. Но пользы от запоздалого прозрения уже не было никакой…

А ведь самый первый предупредительный звоночек прозвучал значительно раньше!

Прошлым вечером Ирина Дмитриевна набрала из своего кабинета домашний номер и предупредила мужа, что задержится допоздна:

– Цитрусовые должны завезти. Придется проследить за разгрузкой и приемкой.

– Мгм, – буркнул Борюсик неопределенно. – Ясно.

– Что ясно?

– Да все ясно!

– Значит, ясно? – вскинулась Ирина Дмитриевна с яростью лживой женщины, которую пытаются уличить в обмане. – Что именно тебе ясно? Что тебе в твоем долбаном НИИ никак не выплатят зарплату? Или выплатили? За позапрошлый год?

– Нет, пока нет.

– Пока-а-а, – передразнила она ядовито. – И хрен выплатят! Ты же даром согласен штаны протирать! Не способен обеспечить семью, как любой нормальный мужик? Так не устраивай мне сцены ревности! У меня работа, понимаешь, ра-бо-та! И я получаю за нее деньги! В отличие от некоторых.

– Понятно.

Снова никаких эмоций. Или это затаенная обида? Стало вдруг жаль беспомощного Борюсика, утратившего с наступлением рыночных отношений все свои доцентско-кандидатские и просто мужские достоинства. К жалости примешивалось чувство вины. Цитрусы были завезены на рынок значительно раньше и уже реализованы, до последнего мандарина. Сегодня намечалась совсем другая программа. С минуты на минуту в администраторской комнатушке должны были появиться сыны гор, чтобы забрать причитающуюся им наличность, пересчитанную дважды, рассортированную по купюрам и упакованную в полиэтиленовый пакет. Навар Ирины Дмитриевны, обращенный в валюту, запросто уместился в кармашке ее сумочки, но составлял приличную сумму: две тысячи долларов. Было двадцать, стало двадцать две. Первичное наращивание капитала шло по своему непреложному закону: денежка к денежке.

Но деловитый администратор Славина являлась еще и женщиной, стоящей на пороге климакса, поэтому ее загадочную душу согревали не только финансы. Залетные джигиты, домогаясь от нее содействия в скорейшей реализации своего скоропортящегося товара, увивались вокруг Славиной орлами, маняще зыркали, зовуще цокали. Особенно старался тот, кого звали то ли Гурамом, то ли Гиви. Отставив поджарый зад, Гурам-Гиви прижал ее к стеночке, жарко дышал в лицо всеми ингредиентами кавказской кухни, шептал, царапая нежное женское ушко неистребимыми колючками щетины:

– Памагы, да? Такой женьчина, умный, красывый! Вместе дэньга заработаем, слюшай. Гулять станем, шампански-коньяк пить станем. Памагы, Ырочка, памагы, красавыца!..

Она и размякла, превратилась вся в нежную свининку, пускающую сок в предвкушении сладостного мига нанизывания на жесткий шампур. Бросила взгляд на древний плакат своего обожаемого зубастого Кикабидзе. «Па аырадрому, па аырадрому лайнэр прабэжал, как па судбэ-э»… Поправила прическу. Вздохнула и сдалась на милость победителя.

Ирину Дмитриевну даже в жар бросило, когда она вспомнила страстный шепот Гурама-Гиви и невольно сравнила его с вялым голосом Борюсика. Ну нет, такой шанс упускать было нельзя! Подавляя в себе неуместную жалость к супругу, она сухо распорядилась в телефонную трубку:

– На ужин пельмени, они в морозилке. Ветчину трогать не смей – это на завтрак… Не скучай там без меня.

– Да я и не скучаю…

Странный тон, нехороший. Или?..

– Ты что, пьян? – заученно посуровела Ирина Дмитриевна.

– Да выпил немного с одним…

Вот когда прозвучал первый тревожный сигнал, предупреждая: опомнись, Ирка, одумайся. Беги домой, пока не поздно!

Но не распознала она никакого сигнала, только разозлилась, топя в праведном гневе жалость и чувство вины, а заодно мысленно перенося возвращение домой за полночь.

– Немного? – прошипела она. – Я слышу, как немного! Наж-ж-ралс-ся, с-сволоч-чь!

«Тю-тю-тю», – осуждающе заныл зуммер отбоя в ухо Борюсика.